Брату дали имя Костя - Константин: "постоянный". Но и второе имя было где-то записано: по-еврейски его назвали еще именем Вениамин - в честь отца его бабушки со стороны матери Леи, что значит на древнееврейском "сын правой руки", "любимый сын". Сколько пришлось Севе пережить потом горьких минут, как ревновал к брату родителей не только в первые годы, но и потом! Собственно, всю жизнь ревновал их к Косте, да, особенно мать. Он не простил матери, что она разделила любовь на двоих. И часто, зная, что причиняет Косте боль, поддразнивал: "Все равно родители любят меня больше, чем тебя". А может, хотел убедить в этом прежде всего себя самого? Или вымещал на брате свою неудовлетворенность жизнью? Ведь чего-то в ней так и не произошло. А брат, которого никто никуда не тащил, который, отстаивая свою свободу, никого никогда не пускал в свою жизнь, особенно мать с ее амбициями, состоялся. И сейчас, говорят, до каких-то высот дошел… А - почему? Да, почему?! Этот вопрос постоянно мучил. Чего не хватало Севе? Ведь он знает, сколько у него было талантов - об этом все всегда говорили: и пел, и начитан был, и стихи писал в юности, и рисовал. Может, ему следовало стать гуманитарием? Жаль, инструмента так и не купили родители, потому что слух у него был абсолютный и хотелось играть. Но вот куда потом это делось в нем, на что разменялось? Куда направлялась его воля? А может, мать своей постоянной опекой загнала внутрь то, что делает жизнь целеустремленной, и он так и не смог реализовать того, что дано Богом?.. Его она видела то большим ученым, то большим начальником. Это она толкала его то в одну сторону, то в другую: и чтобы вверх по службе, и чтобы ученость была. Только в угоду матери он насочинял даже несколько рекомендаций по бухгалтерскому учету "для чайников". Фактически одну, которую потом тиражировал - просто переписывал, чуть подправляя, и ставил новое название, чтобы гонорар шел как за новую. Все закончилось, когда всплыло наружу: сменившийся редактор издательства, молодая соплячка, только что из института, углядела, что текст тот же самый, слегка подправленный только. Скандал вышел, деньги пришлось вернуть. И с матерью тогда крупно поругался. Тогда-то она и крикнула ему в первый раз: "А сам-то ты чего хочешь?!" Да, а сам - куда он шел? Кем видел себя? На этот последний вопрос Всеволод Наумович и сейчас не может ответить. Он был. Просто был…
Конечно, зачем теперь вспоминать все это, матери уже нет. Но лезут иногда мысли. А поговорить не с кем. Этот груз - ее постоянный контроль - он пронес через всю жизнь. Всю жизнь он фактически не принадлежал себе. И всю жизнь хотел сбросить этот груз, избавиться от него навсегда… Впрочем, хотел ли по-настоящему? Что бы он делал без ее помощи? Отец никогда не был для него авторитетом, в его дела никогда не вникал - там прочно царила мать. Ведь даже предложение Лене делала от его имени мать! Позвонила ей по телефону - он попросил - и сказала: "Знаете, Лена, выходите замуж за моего Севу, он у меня такой хороший". Это он специально подстроил, даже тут подстраховался - чтобы у нее не было потом повода упрекнуть: не ту, мол, выбрал. Сама выбирала! Так и рассказывала своим "девочкам": "Здоровую взял". Цинично звучало, но верно - мать понимала, что нужно для потомства. Это она тянула его всегда - вверх, вверх, вверх по служебной лестнице. Он никогда не работал пешкой. С первого дня, после того как он окончил второразрядный институт (диплом - он любой диплом: синенькая книжечка, и ничего больше, справка просто, бумажка, без которой ты "не"), мать нашла пути, как сделать его фигурой, не важно какой: слоном, или конем, или ферзем, но чтобы самоощущался. Именно благодаря ей и стал замом. В начальники не выйти было - "пятый пункт", в котором национальность тогда фиксировали в паспорте, не пускал. Это сейчас его убрали, а тогда… Если бы не это, он бы выполз выше. Так и говорил: "Мне "пятый пункт" мешает". А может, и это было лишь оправданием? Ведь вот Костя - сам, без всякой помощи, без партийной книжки, шел и шел своей дорогой, ни на кого и ни на что не кивая, и все вроде получалось, не как у него… Но, в конце концов, много ли замов? Закорючку-подпись, от которой порой все зависело, Сева часто ставил. Без матери какую бы карьеру он сделал? Отец к этому руку не прикладывал. Отец вообще почти не разговаривал с ним много лет подряд. Все началось после того, как они с Илюшкой пошли в загул, снимали девочек (в то-то время!), ехали к кому-нибудь гудеть, и он возвращался домой далеко за полночь пьяный в хлам. Иногда квасились до утра, так что весь следующий день в голове стоял перебултых. После этого отец его просто не замечал. Выговорил только один раз, жестко, напрямую, по-военному, как он умел, - и все. Навсегда.
Ладно, не будет он вспоминать плохое. Сегодня к тому же начинается ханука, Светлый праздник Хануки - "праздник огней", а мать всегда называла "праздник Маккавеев", что тоже правда.
Как сказано у Иосифа Флавия: "…И вот на двадцать пятое число месяца кислева, называемого македонянами аппелаем, иудеи зажгли свечи на светильнике, совершили воскурения на алтаре, возложили на стол хлебы предложения и принесли на новом жертвеннике жертву всесожжения…" С тех самых пор празднуют этот праздник под именем Праздника света.
Всеволод Наумович вынимает из стенки подсвечник, ставит на стол и зажигает свечу - сегодня полагается зажечь первую свечу, и так зажигать в течение восьми дней, каждый день прибавляя по свече.
Конечно, Всеволод Наумович не точно исполняет обычай - у него не стоит рядом шамаш, от которого положено зажигать остальные свечи. И зажигает он их не вечером, после появления звезд, а вот, например, сейчас. Вечером все будут ходить, громко разговаривать, смеяться, не обращая на него внимания. И он как бы будет мешать им…
- Иди, я тебе почитаю! - зовет Гошу Сева.
Воскресенье, утро, только что лениво позавтракали: сначала они с Леной, потом бабушка Майя Михайловна, потом дети, потом разбрелись кто куда, и отец видит, что маленькому Гоше нечем заняться.
Сева усаживает его на диван рядом с собой, берет Талмуд издания "Вдова и сыновья Ромм", который хранится у них с былых времен, показывает:
- Видишь, какая книга? Это еще твоему прадедушке принадлежала.
Гоша затихает, вжавшись маленьким тельцем в отца и ожидая сказки.
- Вот мы сейчас из нее и почитаем, - говорит Сева.
Он открывает книгу там, где заложены несколько листов с переводом на русский язык, и начинает:
- "Когда греки вошли в Храм, то осквернили все масло, которое там находилось…"
- Что такое осквернили? - тут же перебивает Гоша.
- Испортили, значит. "А когда династия Хашмонаим окрепла и победила их, искали масло, чтобы зажечь Менору…"
- Я ничего не понимаю, - хнычет Гоша, порываясь вскочить. - Ты же обещал сказку почитать.
- Менора - это светильник в храме, - поясняет Сева, пытаясь удержать его. - Слушай дальше, там интересно, там уже сказка: "И нашелся только один кувшинчик с маслом, запечатанный печатью первосвященника, и было в нем масла только на один день горения…"
- Почему на один?
- Так уж получилось, остальное масло испортили. Давай дальше: "Тогда случилось чудо и зажигали от него восемь дней".
- Почему чудо? - спрашивает, ерзая от нетерпения, Гоша.
- Чудо на то и есть чудо, слушай: "И на следующий год эти дни сделали праздничными, установили для них чтение благодарственных молитв и псалмов, прославляющих Бога…"
- Неинтересно, - хнычет Гоша.
- Понимаешь, были правоверные евреи, у которых была Тора, - пытается объяснить доступным Гоше языком Сева.
- Что такое тора? - спрашивает Гоша.
- Закон, который они исполняли. Ты же знаешь, что есть Библия? Тебе же мама рассказывала. Ну вот, первые пять книг Библии - это Тора.
- И что? - Гоша вертит головой, разглядывая комара, который сел на стену с его стороны. - Он меня сейчас укусит! - показывает он на комара.
- Не укусит, - Сева ловко хватает насекомое в ладонь и продолжает объяснять: - А были те евреи, кто перенял другие обычаи, греческие.
- А ты какой?
- Я правоверный.
- А я?
Сева не знает, что ответить на этот вопрос, поэтому делает вид, что не слышит, и продолжает:
- И между ними установилась вражда.
- Воевали, значит? - уточняет Гоша, тут же забыв про свой вопрос.
- Ну да.
- Стреляли?
- Может быть.
- Из калаша?
- Автоматов тогда еще не было.
- А что было?
- Давай не отвлекаться.
Но Гошу остановить трудно.
- Нет, ты скажи! Из чего стреляли?
- У них самодельные орудия были в то время, - пытается уйти от вопросов Сева.
- Ничего ты и не знаешь!
- Правоверные евреи восстали, - размеренным тоном, невозмутимо продолжает Сева, - и их восстание возглавил Маккавей, поэтому их называют Маккавеями.
- И кто победил?
- Маккавеи победили. И когда очистили Иерусалимский храм, они искали чистое масло, чтобы освятить его и зажечь золотую Менору. Но нашли только маленький кувшинчик. А оказалось, что масла хватило на целых восемь дней…
- А ну тебя!
Гоша отпихивается изо всех сил и, вырвавшись наконец на свободу, убегает. Из прихожей доносится его крик: "Тора-минора, тора-минора…"
Его дети так и не знают праздника ханука - их обоих Лена окрестила в детстве. Они вообще не знают ни одного еврейского праздника. Поэтому Всеволод Наумович празднует все один, а они лишь это терпят: "У папы Пурим", или: "Сегодня у папы Песах", или: "У папы Ханука".
Только один раз в году, перед Пасхой, если ему не можется, он просит Лену съездить в синагогу в Архипов переулок или в Марьину Рощу, чтобы купить для него мацу. Но готовить из нее она ничего не умеет.
Сегодня принято есть латкес - картофельные оладьи. Он их так любит. И приготовить их совсем нетрудно. Но Лене не до этого: она вернется от Лёли поздно, и ему придется коротать вечер в одиночестве…
Всеволод Наумович произносит благословенную молитву (шмоне эсре), потом добавляет в ней благодарственную. Произносить их правильно его научили в синагоге. В детстве Всеволод Наумович слышал все эти молитвы от деда, когда тот молился дома, повернувшись спиной к ним и уйдя в себя. С дедом он ходил в синагогу в детстве, это он тоже хорошо помнит. Но потом никогда больше там не бывал. Иногда, очень редко, кто-нибудь из родственников привозил им в подарок упаковку мацы, из которой готовили клецки в курином бульоне. Вот и все. Кроме деда и бабы Леи никто в их семье никогда не говорил на идиш, никто не читал на древнееврейском. И только он, один из всей семьи, теперь стал посещать синагогу.
На идиш он с юности выучил, как любила повторять мать, "тридцать слов людоедки Эллочки". Но зато как умело он ими пользовался, когда нужно было сказать что-то с шиком! В то время это был особый сленг золотой молодежи. А еще блатные песенки одесской толкучки! Как пел их Илюшка! Сколько они их знали! Обычно начинал Илюшка:
- Раз пошли на дело я и Рабинович…
Сева тут же подхватывал:
- Рабинович стрельнуть захотел…
Сева любил подмурлыкивать их и дома, прекрасно зная, что раздражает этим отца. Но ему было плевать: он отстаивал свое право на выбор!..
Всеволод Наумович попал в синагогу опять лишь много-много лет спустя: что-то вдруг неудержимо потянуло туда.
Стоял конец апреля, теплый, солнечный день, когда он отправился в Архипов переулок.
Был первый день Пасхи. Вечереющие лучи опускались все ниже, ниже, мягко золотя фасады домов.
Всеволод Наумович медленно шел в горку, издали разглядывая толпу, которая собралась перед входом. Сколько же молодых там было, с радостными, светлыми лицами! Он пробирался сквозь плотно стоявших людей, то и дело оглядываясь направо и налево, на эти красивые, счастливые лица с энергичным блеском в глазах: как много, оказывается, он уже прожил! Как далеко по времени его молодость!..
Он раздал милостыню просившим - каждому, как положено, и вошел в храм.
Внутри все было ярко освещено, было светло, празднично, легко дышалось, и он вдруг ощутил необыкновенное волнение, даже слезы навернулись на глаза. Сколько же здесь людей, почитающих традиции, уважающих Веру, пришедших сюда с надеждой, что обретут понимание, любовь и поддержку! "И сказал Господь Моисею и Аарону: месяц сей да будет у вас началом месяцев" - неожиданно вспомнились ему слова.
Он прошел вперед и сел в первом ряду.
Началось богослужение.
"Барух ата адонай! Боже, Ты мой Господин!" - зазвучала и вознеслась вверх молитва Тому, кто создал этот мир и каждый день благословляет всех живущих в нем на благородные дела. И молитва отозвалась в сердце, зазвенела струна и продолжала звенеть во все время, пока он находился в храме.
Раввин, повернувшись к свитку Торы, читал из книги Исход - это Всеволод Наумович помнил.
Он старался узнавать слова, которые слышал в детстве, понять их смысл, его губы непроизвольно шевелились, повторяя их за раввином. Он первый раз в жизни молился! Это получилось само собой - из глубины вылилось, светлые праздничные, неведомые ему до того слова вдруг родились, и губы шептали их… и шептали…
С того дня ему стали приходить приглашения, и теперь он регулярно посещает синагогу.
Он понял, что неправильно жил, не нуждаясь в Боге. Обряды, которые когда-то совершал его дед, не интересовали его. Почему он никогда не задумывался над их смыслом? Он прочел столько книг за свою жизнь! Столько всего познал. Почему же он ни разу не подумал о том, что в жизни есть нечто более важное, более высокое, чем каждодневная суета? Ведь его мать часто повторяла: все суета сует! Она понимала… Как же раньше ему не пришло в голову изучать Тору? Это ведь - основа основ еврейства.
"Каждый еврей - бедный или богатый, здоровый или больной, неженатый или обремененный многочисленной семьей - обязан ежедневно изучать Тору. Для этого он должен установить для себя определенное время днем и ночью, как сказано: "Изучай ее (Тору) днем и ночью"".
И он начал с изучения Торы, данной Богом только одному народу, ибо соблюдая Закон Торы, он выполняет обязательства всего еврейского народа.
Он делает это каждый день, так, как их учат: каждый день он прочитывает ту часть книги Тегилим, которая относится к сегодняшнему дню месяца; каждый день учит по одной главе, хотя и не все слова понимает; даже идя куда-то, он повторяет слова Торы и размышляет над ними, взвешивает свои поступки. Он установил для себя определенный режим: он обращается к Торе только тогда, когда он один, чтобы ничто не мешало.
Всеволод Наумович тяжело поднимается с кресла. Он задремал, кажется? И сам не заметил. Он подходит к окну, отдергивает штору, устало смотрит на тусклое солнце. Оно наконец пробило серую тяжелую завесу, из которой утром вместо снега сыпалась мелкая дождевая труха, и стоит желтым невзрачным пятном над крышей противоположного дома. Слякоть теперь в декабре вместо снежных сугробов, грязь плюется из-под ног. На минуту ему представляется каток, яркие фонари, музыка, толпа, которая мчится под эту музыку вперед по кругу на "гагах", и он вместе с ней, и рядом - кто? Не вспомнить теперь… Какая-то девчонка из их класса…
Низкий зимний луч нехотя проникает в комнату, косо повисает на стене и медленно сползает вниз. Сколько же это времени? - спохватывается Всеволод Наумович. В квартире глухая тишина. А где же Ира с ребенком? - встревожено соображает он. Должна уже давно быть дома.
Всеволод Наумович выходит в прихожую: кажется, никого нет. Он без стука открывает дверь в комнату Глеба - пустота… Где же они? Он звонит Лене.
- Что ты меня отрываешь от дела? - недовольно произносит ее голос на другом конце провода. - Ира еще неделю назад сказала, что к родителям на эти выходные поедет.
- А Глеб?
- Что - Глеб? На работе Глеб, придет вечером. Если тебе нечем заняться, телевизор смотри.
В трубке короткие гудки.
Всеволод Наумович, шаркая шлепанцами на всю квартиру, возвращается в комнату. Уже время обеда, но есть совсем не хочется - в последнее время у него нет аппетита, а во рту стоит горечь. Может, и от лекарств это все…
Он несколько минут сидит молча, глядя бездумно в окно на медленно приближающиеся ранние сумерки.
Даже звонить некому теперь: единственный друг Илья несколько лет назад скончался в психушке. Он и тогда, в молодости, если чувствовал приближение приступа депрессии, звонил и просил отвезти его в больницу. И он, Сева, вез его в "Кащенко" - так ее называли, и всем всё понятно было. С годами болезнь обострилась, и Илья уже не выходил оттуда…
Всеволод Наумович включает телевизор. Там идет сериал. Он щелкает переключателем программ, но ничего толкового не находит и просто сидит, механически следя за тем, что мелькает на экране. Какая разница, что там показывают? То "восковые фигуры" оживают - так он называет бывших кумиров, которые теперь омолодились с помощью дантистов, геронтологов и пластических операций и устаивают грандиозные шоу; то, как сейчас, обычные выяснения семейных отношений: возлюбленные, родители и дети, сестры, то братья…