Где-то теперь его родной брат? У него ведь где-то есть родной брат, Костя. Интересно, до каких еще высот он добрался? В последний раз они виделись на похоронах матери - тогда с трудом разыскали его телефон, чтобы сообщить о ее смерти, - оказалось, он давно переехал в другой район. Но с тех пор прошло уже лет восемь, наверное. Да и не говорили тогда ни о чем. А о чем было говорить? После того случая с квартирой, когда Костина Танька, эта гойка, наезжала на него, обвинив в случившемся только его, Севу, все прервалось. Дрянь, конечно. Уехала, говорят, умахнула куда-то в Германию, сбежала к другому, стерва, на халяву заграничную. Линейка, которой пользуются, чтобы провести прямую линию. Впрочем, за границей все женщины такие - жердеобразные. Он отлично помнит, как увидел ее первый раз, - такое не забывается. Бутончик в красном платьице, с блестящими глазами, подстриженная под мальчика, тоненькая и изящная. Впорхнула в их квартиру, вон там, на пороге, стояла, стреляла в разные стороны взглядами, соплюшка-школьница. А выросла во что? Как брат ее выносил? Кажется, даже любил. В свое время Сёма сразу ее определил: не баба. Подумаешь, Костя обиделся, когда Сёма так высказался, заявил, что больше Сёму видеть не хочет! Сам теперь, дошли слухи, женился второй раз на какой-то молоденькой лярве. А тогда перестал приходить, если Сёма бывал у них. Плевал Сёма на это. Всегда говорил: "А кто же она у него? Палка, а не телка". Сёма на этот счет специалист был большой. У женщины бедра должны быть, ляжки, грудь - формы, одним словом, чтобы приятно было взять, чтобы хотелось погрузиться в них, как в перину, - вот как у Лены, например. От женщины должно исходить тепло и спокойствие, а не бомбардировка из нерастраченных флюидов. Смотрела на его Лену всегда как бы сверху вниз: я, мол, с образованием, а ты что окончила? Бухучет? Ха-ха! Уже после замужества на вечерний поступила, чтобы бумажку иметь?.. А я вот - сразу, после школы!.. Нет, не так нужно было разговаривать с ней - нужно было ее сразу прищучить. Подумаешь, их квартиру оформили на него! Сколько таких случаев в то время было - не счесть! У кого-то дачу переоформили, у кого-то - квартиру, у кого-то мебель вывезли, машину за хорошую цену перепродали. Для чего же упускать шанс, если можно? Она еще пыталась ему что-то п……. Кричала по телефону: "Ты обокрал родного брата!" Обокрал! Разве не ему пришлось всю жизнь быть в тени Кости? Потому что вокруг только и говорили о Косте: успешный, молодой, а уже докторскую защитил, жена - умница-красавица. Сева и сам частенько вытаскивал эту карту, когда хотел погреться от чужой тени: "А у меня брат, между прочим…" И это он обокрал Костю?! Все ведь вернулось на прежнее место, документы переписали! Заткнуть ее нужно было сразу, чтобы не создавала шумовых эффектов. Он так и сказал ей: "За мной стоят коммерческие структуры!" Она только рассмеялась, и он услышал в ответ короткие гудки - лапкой его по морде!
Даже сейчас Всеволод Наумович чувствует, как кровь приливает к голове.
Он, конечно, блефовал. Никакие "структуры" за его спиной не стояли - кому он был нужен тогда? Кто бы за него вступился?
А если бы Костя вдруг решил остаться там? Не-ет, Лена была права.
Вечером, после ужина, когда детей уже нет в кухне, Лена говорит:
- Ну так что будем делать?
Сева ждет этого вопроса и боится его. Вопрос этот, самый тяжелый для Севы, повис в кухне давно, с тех самых пор, как Костя и Таня уехали. На сколько? Никто, по сути, не знает. Потому что время сейчас такое - незнаемое: никто ни в чем не уверен, все мечутся в незнаемости, вздыхают, шустрят, изворачиваются как могут. Каждый раз, когда Сева садится ужинать, он невольно втягивает голову в плечи, предчувствуя предстоящий разговор. И пока ест, все время думает, что вот сейчас начнется.
- Ну так что? - повторяет вопрос Лена.
Сева хорошо знает, о чем речь. Но ответить на вопрос Лены боится. Потому что это касается Кости. Он пытается спрятаться за книгу, которую всегда читает за столом: и за завтраком, и за обедом, и за ужином - такая у него привычка с детства, беспомощно пытается увильнуть, оттянуть, запутать ситуацию. Но Лена день за днем наступает, и от взгляда ее не убежать: он пробивает все, он преследует.
Сева откладывает в сторону книгу и молча смотрит в стол. Он чувствует, что ему уже не выкрутиться, что от него потребуют однозначного ответа, что он уже в капкане.
- Не знаю, тебе решать, я ничего сам делать не буду.
- Понимаешь, - Лена выразительно смотрит ему в глаза, - нужно туда пойти, найти человека - и дать. И все.
Сева прерывисто, судорожно вздыхает, как будто ему не хватает воздуха:
- Как я это сделаю? Ты думаешь, что затеваешь?
- Думаю. И ты это сделаешь, - твердо произносит Лена. - Это нам ничего не будет стоить, между прочим: возьмешь те деньги, которые он тебе оставил на всякие расходы, те баксы, что он перед отъездом тебе передал. Ты понял?
Но Сева медлит, хотя идея Лены уже прочно засела у него в голове:
- А если вернутся?
- И - что? - дергает плечом Лена. - Скажешь: случайно, ошиблись, перепутали. Сейчас ведь чего только не бывает с бумажками! Скажешь: баба-дура имена перепутала. Не знаешь, что сказать, что ли? Ты лучше подумай о том, что будет, если они не вернутся.
Сева опять вздыхает и тянет руку к книжке.
- Нет, давай обсудим в последний раз, - решительно говорит Лена, отбирая книжку. - Либо ты идешь и все делаешь, как надо, либо квартира уплывет. А у тебя двое детей. Ты подумал об их будущем? Как нашу двойку потом делить на всех будем? Сами куда денемся?
- Но пойми, это же мой родной брат!
- И - что? Он где-то там сейчас, далеко. О тебе, между прочим, не вспоминает…
- Но он же по работе, - пытается защититься от ее напора Сева.
- Всем бы такую работу! Ты-то тут сидишь, а он где-то там отъедается. И возвращаться не спешит. Время, сам видишь, какое.
- Не знаю… - нерешительно произносит Сева.
- Знаешь. И пойдешь. И все получится. Хотеть - значит мочь!
Сева, встав из-за стола, бесцельно топчется некоторое время на кухне, почесывает затылок, вздыхает, подходит к окну и что-то высматривает на улице. А Лена убирает остатки еды, посуду, и в напряженном молчании слышно, как резко постукивают тарелки. Звук мелкой колотушкой отдается у Севы в мозгу: трак… трак-трак… дзинььь… - это уже бокал…
В последнее время он стал часто просыпаться посреди ночи от кошмаров, оттого что его вдруг, через сон прошибает необъяснимое чувство ужаса, которое охватывает все тело - от головы до пяток, отчего хочется бежать: вскочить с постели - и куда угодно, закрыв глаза, заткнув уши, бежать и кричать, чтобы не слышать, не чувствовать, не ощущать ничего, гнать, гнать то, что стоит за спиной, все - прочь! Бежать куда глаза глядят, оторваться от этого, забить, забить, забить, глубоко втолкнуть обратно, чтобы не вылезало, не давило, не пугало, не мучило… Когда-то он нашел у Волошина - маленький томик стихов в руки попался, он открыл наугад:
"А ты, что за плечом, - со мною тайно схожий, -
Несбыточной мечтой сильнее жги и жаль!"
Это ведь о том самом сказано… У-у-у… Куда спрятаться, когда они окружают плотным кольцом, наступают со всех сторон?!.. У-у-у!.. На лбу выступает пот, сердце так часто бьется, а тело словно затягивает паутиной, из которой не вырваться… У-у-у!..
Нет-нет-нет!.. Не думать о дурном, ни о чем не думать, потому что не было этого ничего совсем! Прочь-прочь-прочь… Даже в минуты полного откровения, наедине с самим собой…
Разве его семя не дало всходы? Он родил детей, и у него так много внуков, и будут конечно же еще. Это главное - оставить после себя потомство… Не семя Авраамово они, конечно, но - потомство! А все остальное - прочь!.. Он давно очистился. Он радуется тому, что имеет. Благодаря Торе он стал другим. Сказано: "Изгони гнев из сердца твоего, избавь от беды себя самого". Он спокоен теперь. Он знает, что тот, кто изучает Тору, совершенствует свою жизнь, обогащает ее ценностями. Мицвот, обращенные к сердцу и разуму, говорят о справедливости в отношениях между людьми. Он наконец достиг того, чего ему не хватало в жизни: его разум обрел веру, и вера укрепила разум. Он вспомнил теперь, как еще давно-давно, в молодости, нашел у Кафки, что жизнь, на самом деле, - это лишь неосознанное бегство от мысли о смерти. Но ведь каждому предстоит проживать ее по-разному. Раньше он был как путник во мраке, никогда не думал о таких вещах. А теперь он познал, что такое внутренний мир человека: это высшая точка в выполнении законов Торы, достижение высшего уровня справедливости и совершенствования человеческих взаимоотношений - так их учат. Благодаря изучению Торы он постиг глубину истины в самом себе! "Иди дорогой прямой - и все пути твои праведны будут, не уклоняйся ни вправо, ни влево - уводи свои ноги от зла". Ему открылось: Тора - это путь жизни, потому что указывает цель, к которой нужно стремиться. Ту самую цель, которой у него никогда не было.
Ему не удалось побывать в Земле Обетованной, в земле, текущей молоком и медом, данной двенадцати коленам Израилевым, как не удалось побывать и матери. Впрочем, он даже не знает, хотел ли бы поехать посмотреть. Только посмотреть, не жить. Потому что - какая разница, в какой земле жить? Главное - сохранять в сердце память о ней, чувствовать, что ты вместе со всеми, прошедшими путь через столетия и земли, притесняемыми, изгоняемыми, но сохранившими в себе твердость духа и веру, знать, что ты несешь в себе частицу их всех.
Всеволод Наумович достает из шкафа сидур с молитвами на иврите и надевает талит, такой же, какой был когда-то у его деда.
Сейчас он исполнит торжественный обряд молитвы. Ему никто не помешает сейчас полностью уйти в себя и произнести священные слова, которые произносят евреи всего мира, где бы они ни находились: "Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, освятивший нас заповедями Своими и повелевший нам зажигать свечи субботы…"
После каждой молитвы он чувствует теперь, как в душе наступает необыкновенное просветление. А если кто-то что-то говорит, сам же и придумал. Потому что не было этого!..
Всеволод Наумович открывает глаза от непонятного беспокойства. Он один? Сколько он был в забытьи? Он так и не снял с себя талит.
В комнате темно. Всеволод Наумович машинально протягивает руку к столику, где должны стоять часы, чтобы посмотреть время. Но тут же рука падает на диванную подушку: он опять забыл, что неделю назад разбил их - утром привычно потянулся к часам и смахнул их на пол. Красивые были: большой вправленный в желтый металл круг из матового стекла, золотой циферблат и большие золотые стрелки. Подарок ему на шестидесятилетие. Пополам разбились. Можно было починить. Но Лена тут же сказала: "Выбросим в помойку, не люблю держать в доме битые вещи - плохая примета".
Свеча, которую он зажег еще днем, уже догорела. Включать свет не хочется. И Всеволод Наумович просто лежит с открытыми глазами и тяжело дышит, оттого что в груди заложило. Он пытается пальцами растереть грудь, чтобы снять спазм, и чувствует, что у него нет сил подняться. В голове у него слишком шумно, как будто работает какой-то агрегат, и слишком мутно - он никак не может собрать мысли воедино. Вечер. И уже время произнести Шма - самую главную молитву, которую он всегда произносит, отходя ко сну: "…да будет воля Твоя… чтобы мне лечь с миром и встать для благой жизни и мира…". Но что-то неясное бродит в сознании, расплывчатое, цепочкой перебирается от одного к другому. А о чем это - непонятно… Хаос какой-то, в котором мелькают неясные тени, силуэты людей, но он, сколько ни напрягается, не может никого узнать… Вот как будто кто-то знакомый… Кто же это? Сейчас он вспомнит… Но вот уже другой, третий… Квадраты солнца на свежевыкрашенном полу… Где?.. Так много разных… разного… кадр за кадром… Город, который веками всасывал, перемалывал, растворял… Как это было?.. Когда?.. В каком измерении?.. Дождь по водосточной трубе… лужей… у крыльца…
Он слышит, как за окном, где-то совсем близко, вдруг трепетно запела какая-то птица. Всеволод Наумович прислушивается: действительно или почудилось? Удивительно, думается ему, откуда такая переливчатая взялась? Затерялась, видно, когда другие улетали… Надо же! Пичуга зимой поет такими трелями… Так поют только летом… Только в его молодости так пели птицы… Замерзнет теперь… Нужно позвать кого-то, помочь…
- Глеб! - зовет он.
Всеволод Наумович ждет. Но никто не приходит на его зов. Надо ее подтолкнуть, чтобы улетала скорее.
- Гле-еб! - снова зовет он.
Но на зов его никто не откликается. Ведь Глеб давно вернулся с работы - он сквозь дрему слышал, как стукнула входная дверь. Что же это? Он так громко кричит, неужели не слышно? Птица ведь поет и поет. Замерзнет…
- Гле-еб!..
Всеволод Наумович делает усилие, чтобы подняться. Резкая боль швыряет его обратно на диван. От неожиданности у него перехватывает дыхание, глаза широко распахиваются: а-ах! Он чувствует, как сердце куда-то подпрыгивает, ударяется комом под самую челюсть, так что тело подбрасывает вверх, удар бьет в голову, отчего все мешается в сумасшедшей круговерти, стирается в неразличимую массу. Где это?.. Когда?.. Куда он?..
Всеволод Наумович хватает ртом воздух:
- Гле-еб…
Он так громко кричит… Почему никто не идет?..
Ведь эта птица… в его молодости… она слишком красиво поет… замерзнет…
2
Внизу портье с заученно-приветливой улыбкой кивает и здоровается:
- Mattina!
Костя отвечает тоже по-итальянски, с удовольствием произнося выученное недавно утреннее приветствие:
- Mattina!
Он протягивает пластиковую карточку-ключ и, перейдя на английский, просит поставить чемодан в камеру хранения до вечера.
- No problem!
Чемодан уносят, и Костя выходит из гостиницы.
Ну-с, решает он, напоследок еще разок пройтись по тем местам, которые особенно интересны, быстрым шагом, чтобы охватить все разом - чтобы запомнилось потом цельно и надолго.
В Италии он бывал уже не раз. Турин, Триест, Венеция - он ездил и в прошлом году, и два года назад: на переговоры, для подписания контрактов.
Но в Риме Костя впервые.
…о!.. сколько чувств тогда столпилось разом в его груди! Он не знал и не мог передать их; он оглядывал всякий холмик и отлогость. И вот уже, наконец, Ponte Molle, городские ворота, и вот обняла его красавица площадей Piazza del Popolo, глянул Monte Pincio с террасами, лестницами, статуями и людьми, прогуливающимися на верхушках. Боже! Как забилось его сердце!..
"Да-да, сейчас - к Колизею!" - соображает он, подходя к собору Санта-Мария Маджоре. Отсюда рукой подать, вот сюда, чуть левее и - прямо по Виа дель Монте Оппио, ему десять минут пешком. Нет, он, конечно, много повидал, где только не был. Но когда стоишь на самом верху и смотришь вниз, туда, где проходили бои гладиаторов… Какая техника строительства! Как они все это сумели возвести в то время?!! Он не раз видел римские акведуки высотой с десятиэтажный дом. Но Колизей!.. Это ни с чем не сравнимо. Поэтому сначала туда.
Слегка морозно. День ясный, и улицы заливает мягкий солнечный свет.
Костино тело расслаблено и впитывает в себя утреннюю бодрящую свежесть.
Не хочется думать о том, что в Москве декабрь и в лучшем случае там сейчас идет противный дождь. Эта серая монотонно моросящая масса воды - вот что обычно встречает его, когда он прилетает. И хочется поскорее в машину - и домой… окунуться в мыльную пену…
А здесь - краски, музыка, итальянские песни слышны то там, то там, даже не улавливаешь, откуда раздаются; рыночная толкотня, крики торговцев и монотонно бредущая по одному и тому же маршруту масса людей, которые, не замечая и не задумываясь над этим, каждый день топчут миллионами ног останки былых цивилизаций - дворцы, колонны, храмы, арки, гробницы, статуи, - загоняя их все глубже и глубже; разрушают, чтобы создавать вновь - и снова потом разрушать… И так - веками, тысячелетиями…
Колизей - это главное!
…он уединился совершенно, принялся рассматривать Рим и сделался в этом отношении подобен иностранцу, который сначала бывает поражен мелочной, неблестящей его наружностью, испятнанными, темными домами, и с недоумением вопрошает, попадая из переулка в переулок: где же огромный древний Рим? - и потом уже узнает его, когда мало-помалу из тесных переулков начинает выдвигаться древний Рим, где темной аркой, где мраморным карнизом, вделанным в стену, где порфировой потемневшей колонной, где фронтоном посреди вонючего рыбного рынка, где портиком перед нестаринной церковью, и, наконец, далеко, там, где оканчивается вовсе живущий город, громадно воздымается он среди тысячелетних плющей, алоэ и открытых равнин необъятным Колизеем, триумфальными арками, останками цезарских дворцов, императорскими банями, храмами, гробницами, разнесенными по полям…
Он опять купит билет и проделает весь путь еще раз. А уж после этого двинется дальше, посмотрит сверху на Форум, окинет взглядом раскопки. Потом - к колонне Трояна, оттуда - на Площадь Венеции. Обязательно пройдет к фонтану Треви, который возникает как по мановению палочки волшебника - из узкой, тесной пешеходной Виа Сан-Винченцо неожиданно обрушивается бурлящим каскадом. Он не может забыть этого поразившего его видения. Dio! Улочка вдруг открылась закрытой со всех сторон площадью - такой каламбур приходит сейчас Косте в голову, - и он оказался перед нефритового цвета, низвергающейся, клубящейся, дымящейся, бушующей, заворачивающейся белой пеной, подсвеченной в вечерней темноте со всех сторон прожекторами мощью воды. На мраморных ступенях просто хочется сидеть, ни о чем не думать и смотреть… смотреть… не замечая никого вокруг, кто точно так же сидит и смотрит… смотрит… не имея сил оторваться от этого очарования, когда вода поочередно бьет звонкой алмазной дугой. "Да, лучше Гоголя про это не скажешь", - думает Костя, проходя мимо Трояновых терм и сворачивая влево.
Еще раз Пантеон - это совсем недалеко от фонтана Треви. Там он обязательно пообедает в одном из ресторанчиков, которые тянутся друг за другом вдоль всех этих заплетающихся, извивающихся, закрученных, причудливо переходящих одна в другую, проходящих сквозь здания, замыкающихся и неожиданно появляющихся вдруг вновь, кипящих толпой иностранцев улочек, переулков, тупичков, и непонятно, где кончается одна траттория и начинается другая. Потом дойдет, конечно, до Площади Испании и поднимется еще раз по удивительному архитектурному творению непостижимого итальянского менталитета - лестнице, чтобы посмотреть на город.
А в самом конце - это чудо: Ватикан! Собор-город-государство. Он будет сидеть в Соборе св. Петра закрыв глаза, слушать орган и ждать, пока на него сойдет благодать… Этого нельзя объяснить, но это то, что он всегда испытывает, находясь в храме, нет разницы, в каком - православном, лютеранском или католическом. Для него не важна религия, он никогда не задумывается над такими вопросами, для него храм - это нечто совсем другое: это чувство единения с величием Духа, когда звуки пения или музыки заполняют все, неведомая сила словно поднимает выше, выше, туда, где ничего вокруг… И затем наступает полное расслабление и внутреннее успокоение… Именно это ощущение увезти с собой - как последнюю точку в тексте.
И только тогда он может покинуть Рим.