…После издания романа "Господин Теодор Мундштук" Фукс вскоре приобрел мировую известность. Почти ежегодно он издавал новые книги - сборник рассказов о судьбах евреев во время Второй мировой войны "Чернокудрые братья мои", роман о призрачной атмосфере последних довоенных лет "Вариация на темную струну" и прежде всего отличный роман-хоррор "Крематор", изданный в 1967-м году. Главным героем является работник пражской крематории Карел Копфркингл, которого в самом начале Второй мировой войны привлекут фашисты к сотрудничеству. Так как его жена еврейского происхождения, аккуратный и одновременно ненормальный чиновник Копфркингл решит ее, и обоих своих детей убить, и сжечь у себя в крематории. Интересна, прежде всего, форма романа, так как Фукс все действие описывает глазами главного героя - сумасшедшего Копфркингла, болезнь которого постоянно ухудшается. В соответствии тому призрачная атмосфера сюжета, напоминающего паноптикум, постепенно становится все темнее.
(с) Михал Лаштовичка, радио Прага
Ладислав Фукс
Крематор
"Величайшее коварство дьявола в том, что он внушает нам, будто его нет".
Джованни Папини
- Нежная моя, - сказал пан Карел Копферкингель своей черноволосой красавице жене на пороге павильона хищников, и легкий весенний ветерок пошевелил его волосы, - вот мы и снова здесь. Здесь, в этом дорогом нам, благословенном месте, где мы с тобой семнадцать лет назад познакомились. А помнишь ли ты, Лакме, возле кого это было? - Лакме кивнула, и он нежно улыбнулся темным глубинам павильона и сказал: - Да, возле вон того леопарда. Пойдем посмотрим на него.
И когда они, переступив порог павильона, зашагали сквозь тяжелую духоту зверинца к леопарду, пан Копферкингель сказал:
- Мне кажется, Лакме, что здесь ничего не изменилось за эти семнадцать лет. Взгляни, вот и змея свернулась в углу точно так же, как тогда, - показал он на змею, уставившуюся на молоденькую розовощекую девушку в черном платье. - Я еще семнадцать лет назад удивлялся, зачем это они змею поместили в павильон хищников, ведь для змей существует специальное отделение. Смотри-ка, и загородка та же… - и он дотронулся до загородки перед леопардом, к которому они как раз подошли.
- Все как тогда, семнадцать лет назад, - сказал пан Копферкингель, - кроме разве что леопарда. Тот, наверное, уже умер. Милосердная природа освободила его от звериных оков. Видишь ли, дорогая, - сказал он, наблюдая за леопардом, жмурившимся за решеткой, - мы все время рассуждаем о милосердной природе, благосклонной судьбе, добром Боге… мы судим о других и в чем только их не виним… в подозрительности, злословии, зависти и Бог весть в чем еще… А мы сами? Разве мы милосердны, снисходительны, добры? Мне постоянно кажется, что я делаю для вас страшно мало. Эта статья в сегодняшней газете об отце семейства, который сбежал от жены и детей, это же просто ужас! Что теперь станут делать бедняжка жена и дети? Надеюсь, есть какой-то закон, который защитит их. Ведь законы и существуют как раз для того, чтобы защищать людей.
- Наверняка есть такой закон, Роман, - тихо сказала Лакме. - Наверняка этой женщине с детьми не дадут умереть с голоду. Ты же сам говоришь, что мы живем в человечном государстве, где царят справедливость и добро… Что же до нас, Роман… - улыбнулась она, - что до нас, так нам живется неплохо. У тебя хорошее жалованье, у нас большая красивая квартира, я забочусь о хозяйстве, о детях…
- Да, неплохо, - сказал пан Копферкингель, - и это целиком твоя заслуга. У тебя было приданое. Нам помогала твоя покойная мать. Нам помогает твоя тетушка, которая, будь она католичкой, была бы после смерти причислена к лику святых. А что я? Квартиру обставил - вот и все. Нет, дорогая моя, - пан Копферкингель покачал головой и вновь поглядел на леопарда. - Зинушке шестнадцать, Миливою четырнадцать, они сейчас как раз в том возрасте, когда детям нужно особенно много, и я должен заботиться о них, это моя святая обязанность. Я знаю, как поднять доход семьи. - И когда Лакме безмолвно поглядела на него, он повернулся к ней и сказал: - Найму агента за треть комиссионных. Пана Штрауса. Я помогу вам, небесная моя… и ему тоже. Это хороший, порядочный человек, жизнь сильно потрепала его, я еще расскажу тебе об этом; так как же не помочь хорошему человеку? Мы пригласим его в ресторан "У серебряного футляра".
Лакме прильнула к мужу, глаза ее улыбались и смотрели на леопарда, который все еще жмурился за решеткой, подобно большой добродушной собаке, пан Копферкингель тоже смотрел на леопарда, и глаза его улыбались, когда он сказал:
- Вот видишь, нежная моя, как тонко могут чувствовать животные. Какими милыми они могут быть, если правильно подойти к ним и понять их грустные, томящиеся в заключении души! Сколько плохих людей превратилось бы в хороших и добрых, если бы отыскался кто-нибудь, кто понял бы их и обогрел слегка их исстрадавшиеся души… ведь каждый человек нуждается в любви, даже полицейские, которые борются с проституцией, хотят любви, и плохими люди бывают только оттого, что никто и никогда не любил их… Этот леопард не тот, что был тут семнадцать лет назад, но и он, когда придет срок, будет освобожден и прозреет - тогда, когда обрушится окружающая его стена и его ослепит свет, которого он пока не видит. Пила ли наша ненаглядная сегодня молоко? - спросил он, подразумевая кошку, которая жила у них, и когда Лакме молча кивнула, пан Копферкингель в последний раз улыбнулся леопарду, и они неторопливо двинулись сквозь тяжелую духоту зверинца к выходу из этого дорогого им благословенного места.
Пан Копферкингель напоследок оглянулся на змею в углу, которая с ветки все еще внимательно наблюдала за розовощекой девушкой в черном платье, и сказал:
- Странно, что пресмыкающееся присоединили к млекопитающим, может, это только для декорации или как дополнение… - Потом он нежно перевел Лакме через порог павильона, и уже на дорожке, обрамленной кустами, Лакме улыбнулась и сказала:
- Хорошо, Роман, пригласи пана Штрауса на обед. Только не перепутай название ресторана, чтобы он не искал.
И Копферкингель остановился, овеваемый легким весенним ветерком, на дорожке, обрамленной кустами, и ласково кивнул - в душе его царил покой, который знаком людям, только что совершившим обряд перед алтарем. Он поднял глаза к ясному солнечному небу, простирающемуся над его головой, постоял так какое-то время, а потом повел рукой и чуть заметно указал куда-то ввысь, как бы на звезды, которые днем не видны, как бы на чудное видение или явление… В следующее воскресенье в полдень…
В следующее воскресенье в ресторанчике "У серебряного футляра" пан Копферкингель говорил невысокому, плотному, добродушного вида человеку:
- Пан Штраус, надеюсь, вам не пришлось долго искать этот ресторан? - И когда пан Штраус, невысокий, плотный человек, покачал головой, пан Копферкингель облегченно вздохнул, как и его Лакме. - Я рад, что вам не пришлось долго искать… Понимаете, когда скажешь "У удава"… - взгляд пана Копферкингеля скользнул по вывеске ресторана, - когда скажешь "У удава"… то все наперед ясно: одно название чего стоит, пусть это будет даже прирученный, дрессированный удав. Недавно я читал в газете о дрессированном удаве, умевшем считать и делить на три… Другое дело серебряный футляр, это загадка. Тут до последнего момента не знаешь, что таится в этом футляре, покуда его не откроешь и не заглянешь внутрь… Так вот, пан Штраус, у меня к вам одно предложеньице.
Пан Штраус, невысокий, плотный человек, застенчиво улыбнулся черноволосой красавице Лакме и Зине, тоже черноволосой и красивой: их красота явно привлекала его, обе сидели за столом изящно, даже нежно, если можно сидеть нежно; улыбнулся он и Мили-вою, который тоже был черноволос и красив, но пока еще мал и глуп, он сидел, словно напуганный чем-то; а пан Копферкингель, оживившись, подозвал официанта и заказал еще вина и десерт.
Солнце, проникшее сквозь листву, осветило их столик в ресторане "У удава", иначе - "У серебряного футляра", который располагался под открытым небом, там имелась даже площадка для оркестра и место для танцев, и в это воскресное весеннее сияние под кронами деревьев официант внес напитки и десерт. Пану Штраусу и Зине - по рюмке красного вина, Лакме - чай…
- Знаете, пан Штраус, - улыбнулся пан Копферкингель, косясь на ближайшее дерево, где висела табличка: "Починка гардин и портьер - Йозефа Броучкова. Прага, Глоубетин, Катержинская, 7". - Знаете, пан Штраус, моя драгоценная, собственно, происходит из немецкой семьи, из Слатинян, и у них дома всегда пили чай, она любит чай… - Мили получил лимонад и пирожное. - Мили, пан Штраус, очень любит сладкое, - улыбнулся пан Копферкингель и снова поглядел на табличку с рекламой Йозефы Броучковой, - особенно эскимо, он у нас лакомка. - А потом он перевел взгляд на свою руку с красивым обручальным кольцом, возле которой стояла маленькая чашечка кофе, и сказал: - Ну, а я непьющий, то есть я совсем не пью - разве что капельку, чисто символически. И сигареты я не люблю. Я не научился курить даже в годы войны, когда мы воевали за Австрию. Я не потребляю ни алкоголя, ни табака, я непьющий и некурящий.
Пан Копферкингель пригубил кофе, посмотрел на подмостки, где на стульях сидели музыканты, задержался взглядом на какой-то пожилой женщине в очках, склонившейся над кружкой пенистого пива за столиком невдалеке от оркестра, а затем сказал:
- Итак, пан Штраус, вы - коммивояжер кондитерской фирмы. Вам приходится иметь дело с продавцами и владельцами кондитерских, и, безусловно, это чрезвычайно приятное занятие. Люди, служащие в кондитерских, должны быть обходительны, любезны, добры; знаете, пан Штраус, мне их даже немного жаль. Что, если вам предлагать этим милым людям, помимо продукции вашей сладкой фирмы, кое-что еще? Не для коммерции, а для них же самих, для этих обходительных, любезных, добрых людей… Да вы не бойтесь, - улыбнулся пан Копферкингель, - никаких страховок, никаких полисов, это нечто совсем иное. Предложив им сладости, вы еще раз опустите руку в портфель и извлечете контракт на обслуживание в нашем крематории. Пять крон комиссионных за каждого клиента.
Оркестр заиграл польку, взвизгнули кларнеты и скрипки, вступил контрабас, и на площадку вышли три пары. Одну из них составляли пожилой толстяк в белом крахмальном воротничке с красной бабочкой и розовощекая девушка в черном платье. Толстяк ухватил ее за спину и завертелся с ней на одном месте как волчок. За столиком вблизи танцующих сидела с кружкой пенистого пива немолодая женщина в очках и сердито трясла головой. Потом она сдула пену на пол и сделала глоток.
- Видите ли, пан Штраус, - Карел Копферкингель улыбнулся, уставившись на залитый солнцем стол. - Господь Бог мудро распорядился людьми. Пусть некоторым выпадает страдать - что же, ведь животные тоже страдают. У меня дома есть бесценная книга в желтом коленкоре, это книга о Тибете, о тибетских монастырях, об их верховном правителе далай-ламе, об их изумительной вере… Этот том подобен Библии. Страдание есть зло, с которым следует бороться или хотя бы смягчать, сокращать его; но зло это творят сами люди, ибо они окружены стеной, из-за которой не видят света. Однако Господь распорядился мудро, указав человеку: помни, что ты прах и в прах же обратишься. Из праха он создал человека и милосердно допустил, чтобы, перенеся все терзания и муки, которыми одарила его жизнь, все разочарования, а также недостаток любви… - он задержал взгляд на немолодой женщине в очках, уткнувшейся в кружку пива, - тот вновь стал прахом. Крематорий, пан Штраус, это, по существу, богоугодное заведение. Ведь оно помогает Господу вернуть человека в прах быстро. Вообразим на мгновение, что человек был бы сотворен из какого-нибудь негорючего материала. Тогда… - пан Копферкингель пожал плечами, не сводя глаз с пожилой женщины в очках, - тогда, конечно, пришлось бы предавать его тело только земле; но, по счастью, человек горюч. Знаете, сколько времени пройдет, пока мертвый станет в земле прахом? Лет двадцать - и при этом скелет еще до конца не истлеет! А в крематории сейчас, когда вместо кокса пользуются газом, вся операция - вместе со скелетом - длится семьдесят пять минут. Некоторые, впрочем, возражают, что, мол, Иисуса Христа не сожгли, а похоронили в земле. Но это же, пан Штраус, - улыбнулся Копферкингель, - иное дело! Я всегда отвечаю этим милым людям: Спасителя бальзамировали, обернули плащаницей и погребли в пещерной гробнице. Вас же никто не станет погребать в пещере, обертывать и бальзамировать… Само собой, пан Штраус, тут не годятся ссылки на то, что гроб в земле может треснуть под тяжестью глины и, когда тяжесть эта обрушится покойнику на голову, бывает адски больно… Ведь человек, - пан Копферкингель покачал головой, - уже мертв и ничего больше не чувствует… Но в пользу кремации можно привести другой довод. Посудите сами, пан Штраус, если бы людей не жгли, а только засыпали землей, то зачем тогда все эти печи?
Помолчав немного, пан Копферкингель посмотрел на танцующих и продолжал:
- Мы живем в гуманном государстве, которое строит и оборудует крематории… но зачем? Просто так, чтобы люди заходили поглазеть, будто в музей? Да ведь чем быстрее человек обратится в прах, тем быстрее он освободится, переменится, перевоплотится - это, кстати, относится и к животным; есть страны, пан Штраус, где существует обычай сжигать также и мертвых животных, - к примеру, Тибет. Эта наша желтая книга о Тибете удивительно увлекательна, - пан Копферкингель посмотрел на дерево, на котором висела табличка "Починка гардин и портьер - Йозефа Броучкова. Прага, Глоубетин, Катержинская, 7", и заметил:
- Разве в Глоубетине есть Катержинская? Я знаю только Катержинскую в Праге-2.
Музыка смолкла, затихли кларнеты и скрипки, затих контрабас, и танцующие пары вернулись за свои столики. Ушел и пожилой толстяк в белом крахмальном воротничке с красной бабочкой вместе с розовощекой девушкой в черном платье, а пожилая женщина в очках вновь отпила из кружки. Пан Копферкингель подозвал официанта, расплатился, и все поднялись.
- Вы любите музыку, пан Штраус, - улыбнулся Копферкингель, когда они выходили из ресторана "У удава", иначе - "У серебряного футляра". - Все, кто имеет чувствительную душу, любят музыку. Как несчастны те бедняги, которые умирают, не познав красоты Шуберта или Листа. Вы, кстати, не родственник Иоганна или Рихарда Штрауса, бессмертного автора "Кавалера роз" и "Тиля Уленшпигеля"?
- Увы, нет, пан Копферкингель, - добродушно отозвался пан Штраус, рассматривая ресторанную вывеску, под которой розовощекая девушка в черном платье разговаривала с молодым человеком… а к ним медленно приближалась пожилая женщина в очках… - Я им не родственник, но музыку Штрауса люблю. И дело не в фамилии, - улыбнулся он, - я бы любил ее, даже если бы меня звали, к примеру, Вагнер. Куда теперь вы держите путь?
- Мы тут еще кое-куда заглянем, - улыбнулся в ответ пан Копферкингель, - сегодня воскресенье, начало весны, я бы хотел дать моей семье как следует отдохнуть. Встряхнуться, рассеяться… Поведу своих дорогих к мадам Тюссо!
- Ах, к мадам Тюссо, - протянул пан Штраус.
- Конечно, - сказал извиняющимся тоном пан Копферкингель, - это не она, а всего лишь ее жалкое балаганное подобие, но что же делать… Лучше такое скромное балаганное подражание, чем совсем ничего. Это, - показал он на кусты и деревья, - это там. Пан Штраус, я счастлив был.
- Милый и остроумный человек, - сказала Лакме, когда пан Штраус откланялся со словами благодарности, а они медленно двинулись по аллее к мадам Тюссо, - и если ты считаешь, что дело стоящее…
- Стоящее, драгоценная моя, - пан Копферкингель улыбнулся, - я получаю за каждого клиента пятнадцать крон, но я не в силах обходить людей, как бродячий торговец, я допоздна - нередко и по вечерам - задерживаюсь на службе, так откуда мне брать тогда время на детей, на тебя… У пана Штрауса значительно больше возможностей; обходя кондитерские, он может убить сразу двух зайцев. Жаль лишь, что я предложил треть своих комиссионных, а не половину. Как бы мне не стать похожим на ученого удава, который делил на три, а вот на два не мог. Чего только не натерпелся бедный пан Штраус! Вы, драгоценные мои, даже представить себе не можете… Вначале один злой человек лишил его места привратника: он уже получал пенсию, но у него больная печень, денег вечно не хватало, вот ему и пришлось пойти в привратники. - И он грустно улыбнулся Зине, которая шла подле них. - Это поистине печально. Потом пан Штраус потерял жену: умерла от горловой чахотки, - грустно улыбнулся он Лакме. - Потом сына, который умер от скарлатины, - и он улыбнулся Миливою, плетущемуся следом, - так что бедняга хлебнул горя. Удивительно еще, как это он не обезумел. Слава Богу, ему удалось выстоять под ударами судьбы! А его долю я все-таки увеличу, - решительно сказал пан Копферкингель, - за успехи, которых он наверняка добьется.
- Да, - кивнула Лакме, - он, конечно, хороший коммерсант. Ведь он еврей.
- Ты так полагаешь, драгоценная? - усмехнулся пан Копферкингель. - Как знать… По фамилии не скажешь. Штраусы - не евреи. Штраус означает страус.
- Фамилия тут ни при чем, - пожала плечами Лакме. - Ее можно поменять. Ты же сам говоришь "У серебряного футляра" вместо "У удава"; хорошо еще, что пан Штраус не заблудился… меня ты зовешь Лакме, а не Марией, и хочешь, чтобы я звала тебя Романом, а не Карелом.
- Я - романтик и люблю красоту, драгоценная моя, - улыбнулся пан Копферкингель своей темноволосой жене и нежно взял ее под руку, одновременно послав улыбку Зине.
- Я и не думала, - сказала Зина, - что в ресторане можно сидеть на улице, прямо под деревьями, ведь весна только началась. И еще я не знала, что там танцуют в обед. Я думала, танцы бывают только с пяти часов.
- "У серебряного футляра" танцуют и днем, и на улице сидят потому, что уже потеплело, - ответил пан Копферкингель, поглядев на деревья и кусты, оглянулся на Миливоя, все так же плетущегося позади, и сказал с нежной улыбкой: - Что ж, надо дать семье развлечься, встряхнуться, рассеяться… вот мы и у цели.
Они стояли перед шатром, где над деревянным окошечком кассы пестрела вывеска:
ПАНОПТИКУМ МАДАМ ТЮССО
Великий мор, или Черная смерть
в Праге в 1680 году
2
За деревянным окошечком кассы сидел пожилой толстяк в белом, крахмальном воротничке с красной бабочкой и продавал билеты. Вход был задернут пурпурной занавесью с бахромой, а перед ним стояла кучка людей, ожидая, когда их впустят. Пан Копферкингель купил в кассе билеты и присоединился вместе со своими драгоценными к этой кучке.
- Там будут показывать страшное? - неуверенно спросил Мили, поглядывая на шатер, размалеванный скелетами, и на вход, задернутый пурпурной занавесью с бахромой. Пан Копферкингель грустно кивнул.