- Вилли не рекомендовал фальшивые очки с простыми стеклами. А вот и этот чудо-материал! Eine Wundermaterie. Слегка нагреть… как воск, говорил Вилли, как воск… - Пан Копферкингель опять улыбнулся и провел по лбу рукой, на которой что-то блеснуло. - И нарастить на переносице горбинку, она совершенно изменит мой облик. Хорошо, что эта масса имеет серовато-белый или грязно-телесный оттенок, а не лиловый, ведь лиловые носы бывают у пьяниц. Вилли говорил, что нищие-алкоголики вызывают скорее отвращение, чем сострадание, а это мне ни к чему. Да я и в самом деле не пью, - пан Копферкингель расплылся перед зеркалом в улыбке. - Не пью и не курю, не то что бедняга Прахарж с четвертого этажа. А вот еще ботинки со шнурками и отставшей подошвой!
Удостоверившись, что дверь ванной крепко заперта, пан Копферкингель стал не спеша переодеваться и гримироваться. "Ах, куда и зачем я только иду?" - подумал он, смотрясь в зеркало; между тем на нем уже были штаны с пятнами плесени и грязная рубашка. Он вспомнил слова Вилли. "Ничего особенного, - говорил тот, смеясь, когда занес сверток; Лакме и детей дома не было. - Тут маскарадный костюм. Костюм нищего. Шестого марта ты наденешь его и для начала подойдешь к нашему казино на Розовой улице, знаешь, где три ступеньки и вход отделаны белым мрамором. Там в полпятого мы с тобою встретимся, я подам тебе монетку и шепну, похож ли ты на нищего. От казино ты двинешься не торопясь к еврейской ратуше на Майзловой улице и немного там постоишь. Зачем? - Вилли засмеялся. - Да так. Шестого марта в шесть вечера в еврейской ратуше торжество. Ты встанешь у входа, vоr dem Ausgang, vоr dem Тоr, кстати, можешь почитать, что там у них написано; знаешь, у дверей в ратушу висит такая застекленная доска… а рядом как раз фонарь, так что в шесть вечера ты можешь делать вид, будто читаешь. Ну, а потом ты вернешься домой. Так же осторожно, как перед уходом, откроешь дверь квартиры и преобразишься опять в Карла Копферкингеля, служащего пражского крематория. Вот и все. Это будет своеобразное испытание твоей смелости и выносливости, so eine vortreffliche Exerzierung, а заодно ты поможешь этим несчастным, пропащим, заблудшим евреям, которые мешают благу и счастью нашего народа. Как ты им этим поможешь, я тебе объясню потом, когда мы с тобой встретимся шестого марта на Розовой улице у казино… Надеюсь, что ты сам хочешь этого, - добавил еще Вилли, - ты же всегда был против войны и насилия, против эксплуатации, нищеты и лишений, кстати, у тебя даже служат агентами два еврея - пан Штраус и пан Рубинштейн, два приличных, порядочных человека, отчего им не помочь? Разве весь смысл твоей жизни в том, чтобы отправлять в печь гробы?"
Вилли смолк, потом сунул руку в карман и протянул своему другу Карлу какую-то бумажку. "Это заявление о вступлении в СНП, пока не поздно, стань ее членом. Время не терпит! Бог мой… - уже уходя, Вилли поднял глаза на портрет никарагуанского президента над дверью. - Так у тебя и висит этот шут гороховый! Тут бы хорошо смотрелся портрет истинного джентльмена, нашего фюрера и рейхсканцлера, а не этого клоуна…" И Вилли, попрощавшись, ушел.
Тогда стоял февраль, Лакме и детей не было дома, а сегодня, шестого марта, пан Копферкингель заперся в ванной и, надев грязные брюки и рубаху, гримировался… а потом он посмотрелся в зеркало и испугался собственного отражения.
Здесь, в ванной комнате, не было больше пана Карла Копферкингеля, супруга своей ненаглядной Лакме и отца двоих солнышек, здесь стоял совсем другой человек, самый настоящий нищий, eine menschliche Ruine… "Старый побирушка, которого я и знать не знаю, - подумал пан Копферкингель. - Это надо же, как, оказывается, легко можно человека изменить… переменить… и что же? Этот вот нехитрый маскарад от Вилли…" А еще он подумал: "Мои золотые стоят у окна столовой и ждут меня, а ведь когда я открою дверь и выйду… то выйду вовсе и не я, а вот он… - пан Копферкингель ткнул в зеркало, - вот он…" И с опаской: "Как бы они не перепугались насмерть! Не нагнать бы мне на них страху! Не нужно их пугать, нет, - твердил он про себя, стоя перед зеркалом и поглядывая на вентилятор и на желтую бабочку под ним, - они мне так дороги, я не смею их пугать…" Наконец, оторвавшись от зеркала и подняв глаза к вентилятору, как бы моля небо дать силы, он вдруг подумал: "Видел бы меня сейчас наш пан Фенек, бедолага, или пан Дворжак!" После чего подошел к двери, взялся за ручку и лишь в последний момент вспомнил, что Вилли велел еще в довершение маскарада слегка приволакивать левую ногу - den Fuss ein wenig nachschleppen…; а туловище чуть наклонять. И вот он чуть наклонился, приготовился приволакивать ногу - и вышел…
В столовой его ожидала немая сцена: зажатый ладонью полуоткрытый рот Лакме, стоявшей у торшера, остолбеневшая Зина, выпученные глаза Мили… а также кошки. Он постоял недолго, отставив ногу и чуть наклонившись вперед, на пороге столовой под все еще висевшим там портретом никарагуанца, потом сделал два шага к Лакме, Зине, Мили и кошке и затянул густым басом, протянув руку вверх ладонью:
- Люди добрые! Подайте корочку хлеба - я не ел с утра. Смилуйтесь надо мной!
Эффект был потрясающим.
Первой опомнилась Зина и закричала:
- Отец, ты забыл снять кольцо.
И верно, на левой руке пана Копферкингеля сверкало обручальное кольцо.
- Кажется, мелочь, а человека выдает, - улыбнулся пан Копферкингель и выпрямился.
- Молодец, Зинушка! Кольцо надо снять. Впервые в жизни, дорогая, - повернулся он к Лакме, - как ты знаешь, за девятнадцать лет нашего супружества я ни разу не снимал его…
- И он стащил свое кольцо, направился к встревоженной Лакме, взял ее ладонь и ласково вложил в нее золотую вещицу. - Береги его, дорогая, как зеницу ока, как мое сердце, чтобы, вернувшись с прогулки, я взял назад из твоих чистых рук и вновь надел на палец этот символ нашей верности и любви… Смею ли я, жалкий нищий, поцеловать тебя?
Лакме обняла и попыталась сама поцеловать его, но он вдруг отстранился.
- Символически, дорогая, - улыбнулся он, - чтобы не стерся грим или горбинка на переносице не отвалилась. Вот вернусь - и мы это восполним!
Лакме, все еще встревоженная, отступила от него и спросила:
- Зачем это тебе, Роман, идти в таком виде на улицу, на что это? И вообще, куда ты собрался?
- К немецкому казино, дорогая, - улыбнулся пан Копферкингель ей, а потом Зине, Мили и кошке, - там у входа меня встретит в полпятого Вилли, а оттуда я отправлюсь в Старый Город на Майзлову улицу. К евреям, дорогая, - нежно улыбнулся он, - ты бы, конечно, смогла это понять… но объяснять некогда…
Тут он слегка повел рукой и сказал:
- Видишь ли, им надо как-то помочь. Это несчастные, заблудшие люди, они борются против Гитлера, против немецкого народа, не ведая, что творят… А для меня это своеобразное испытание моей силы и смелости, этакий экзамен, в общем, когда я вернусь, я все тебе расскажу, не бойся… Зинушка, - пан Копферкингель часто заморгал за стеклышками своих жалких очков и машинально пригладил торчащие у висков космы. - Зинушка, у тебя же свидание, а скоро четыре часа. На сколько вы договорились?
- На полчетвертого, - ответила Зина.
- Боже мой, на полчетвертого! - вскричал пан Копферкингель. - Да ведь наш славный пан Мила уже наверняка ушел… - Но Зина покачала головой.
- Какая вера в человека, - пан Копферкингель поморгал и вновь машинально поправил парик. - Золотой юноша, этот твой пан Мила. Ну, беги и передай ему от нас привет. А у меня еще есть пять минут. Молодость, ах, молодость, - вздохнул пан Копферкингель, глядясь в маленькое зеркало в столовой, когда Зина выбежала. - Мы с тобой, Лакме, тоже были такими. Уже девятнадцать лет, как мы познакомились с тобой у клетки леопарда в зоопарке. - Он улыбнулся своему отражению в маленьком зеркале. - Тот леопард давно отошел в мир иной… Ну, я, пожалуй, тоже двинусь, время не ждет, пора подумать и о долге. Нужно будет позаботиться, чтобы никто в доме не видел, как я ухожу. Когда я вернусь, небесная моя, я вознагражу тебя за все, клянусь…
Пан Копферкингель погладил Лакме, все еще встревоженную и растерянную, послал улыбку кошке и Мили, который стоял, выпучив глаза, в углу, затем сгорбился, отставил ногу, поморгал, глядя на портрет никарагуанского президента над притолокой и вышел в прихожую. Тут он опять же поморгал перед видом Мэриборо, что висел над вешалкой, постоял, прислушиваясь, у двери, посмотрел в глазок, обернулся к Мили и Лакме, которые затаили дыхание у него за спиной, сказал им, что никого нет, в доме все спокойно, неслышно отворил дверь и шагнул за порог.
Когда он спускался по лестнице, сгорбившись и держась за перила, у него мелькнула мысль: что, если бы кто-то все-таки заметил, как он выходил из квартиры, ведь люди могли подумать, что пани Копферкингель принимает дома нищих! "Увидел бы меня, к примеру, милейший доктор Беттельхайм, к которому я тайком хожу узнать, не заразился ли я, - думал он, пока спускался по лестнице, все так же горбясь и держась за перила, - вдруг как раз доктор и заметил бы, что такой вот мерзкий бродяга выходит от Копферкингелей. Или его стареющая красавица жена, или их племянник Ян, или их работница Анежка в своем красном фартуке, эта добрая преданная душа…"
Он был уже почти внизу и вдруг с замиранием сердца увидел, как в подъезд вошла пани Прахаржова, которую он очень давно не встречал, да не одна, а с Войтиком. Почтительно поклонившись, он отступил к стене… мать и сын прошли с некоторым недоумением мимо него и, кажется, еще обернулись вслед… а он добрел до двери. "Не узнали, - убедился пан Копферкингель, - впрочем, иначе и быть не могло, мой наряд продуман до мелочей, человек так в нем меняется… так изменяется… Бедная пани Прахаржова, бедный Войта, только бы он не пошел по стопам отца!" Он ступил на тротуар и смешался с прохожими, но прежде все же еще раз огляделся вокруг, и ему почудилось, что на другой стороне улицы стоит Зина и смотрит на него. Чуть поодаль справлял нужду малютка пинчер.
К дверям немецкого казино на Розовой улице, куда, приволакивая ногу и сгорбившись, доковылял пан Копферкингель, вели три ступени; вход был отделан белым мрамором. "Мне по душе беломраморные порталы с тремя ступенями, - думал пан Копферкингель, неторопливо переходя через дорогу. - Это как вход во дворец какого-нибудь богача. Или в роскошный ритуальный зал. Вилли сейчас там, - думал он, - внутри, где я ни разу еще не был, но где мне все знакомо по его рассказам - ковры, зеркала, картины… умывальные, ванные… сливки немецкого общества Праги: депутаты парламента, профессора немецкого университета, правда, не все… пан Берман, который ездит в Берлин совещаться с министрами, первоклассные официантки, буфетчицы и… девушки…" Пан Копферкингель наконец добрался до тротуара и инстинктивно прислонился к стене ближайшего дома, сощурился, глядя сквозь стеклышки своих очков, чуть отставил ногу и наклонил корпус, чтобы Вилли, выйдя из белого подъезда с тремя ступеньками, нашел его принявшим правильное положение. И пока он так стоял у стены, глядя на беломраморный вход в казино, мимо него прошли несколько человек, на которых он не обратил внимания. Впрочем, одну женщину он все же выделил. Стройная, полногрудая красотка, которой он ни разу в жизни не видел, вдруг полезла в сумочку, и не успел пан Копферкингель опомниться, как на его ладонь легла монетка. Ибо совершенно неосознанно он подставил женщине руку ладонью вверх - как дома, когда вышел из ванной! От этого ее дара у него екнуло сердце. "Какая добрая красавица, - подумал он, придя в себя от изумления, - и какой к тому же успех моего костюма!" Но тут он увидел, что от казино к нему энергичным шагом направляется его друг Вилли.
- Фантастика, - засмеялся Вилли, глядя вслед женщине, которая ушла уже далеко, - fantastisch, tadellos. Тебя как подменили! Ты просто второй Чаплин! Пройдемся-ка немного, - засмеялся он, - nebeneinander…
Приволакивая ногу и горбясь, пан Копферкингель медленно зашагал бок о бок с Вилли и, покосившись на его элегантное пальто, спросил:
- Это ничего, что ты идешь со мной?
- А что, - ответил Вилли, - разве гражданин этой республики не вправе пройти пару шагов рядом с нищим? Ведь мы живем в свободной демократической стране, верно? Ausgezeichnet, - засмеялся он, опуская глаза к земле, - du schleichst wie echter Bettler. -Потом Вилли сунул руки в карманы своего элегантного пальто и негромко сказал:
- Ты выдержишь это испытание твоей чести. Ты рожден для великих дел, - и Вилли оглядел с улыбкой его щетину, патлы и лихорадочные пятна на лице. - Поздравляю, это у тебя вышло просто превосходно. Да, ты не слабак, ты - настоящий мужчина, истинный немец по духу. Сейчас ты еще немного потаскайся по улицам, чтобы хорошенько настроиться, а потом - вперед, на Майзлову. Главное, тебе надо доползти туда до шести. Потолкайся у входа в ратушу, поглазей по сторонам, можешь и с протянутой рукой постоять. Поторчи у объявления перед входом, я говорил тебе, там у ворот такая маленькая застекленная доска, почитай, что на ней написано, рядом как раз фонарь… А еще… постарайся подслушать хоть пару слов. Einige Wörter auffangen. Пару слов, какие всегда говорятся у входа. Nämlich - засмеялся Вилли, что говорят евреи у входа в еврейскую ратушу шестого марта 1939 года, собираясь на праздничное собрание "Хевра сеуда". Завтра я тебя расспрошу. - И добавил: - Ты же знаешь, это несчастный народ, который ничего не смыслит. Такой древний народ, что страдает склерозом… Но ты можешь им помочь, дознавшись, что говорят, что замышляют. Пусть для тебя это будет такое небольшое испытание, небольшая проверка, как я тебе говорил, когда был у вас. Раз уж ты месяц назад вступил в СНП, придется тебе пройти через этот экзамен. Ведь весь немецкий народ держит сейчас экзамен, причем гораздо более трудный: в военной форме - на полях войны, принося жертвы; молодежь из гитлерюгенда - на боксерских рингах; и рядом со всем этим твое пресмыкание. - сказал Вилли, кивая головой на ковыляющего рядом друга, - это твое пресмыкание выглядит просто детской забавой. Ну, а вскоре ты придешь к нам в казино.
Лицо пана Копферкингеля озарилось улыбкой - настолько, насколько это возможно для убогого нищего, и он спросил:
- Там, ты говорил, красивые ковры, картины, ванные комнаты и… красивые женщины?
- Красивые женщины? - засмеялся Вилли. - Фантастические! Такие, что во всей Праге нет красивее и нежнее их, und doch die Eleganz! Это тебе не какая-нибудь там Малышка из "Мальвазии" или все эти твои барышни Лишковы, Струнные, Чарские и черт знает кто еще… с ними надо покончить. Они тебе не потребуются. Разве ты живешь только для того, чтобы отправлять гробы в печь и измерять там температуру? Ты рожден для великих дел, и общество твое должно быть достойным тебя! Отправляйся на Майзлову улицу к ратуше, где собираются эти заблудшие души, и напряги свой слух. Сегодня ты плетешься туда нищим, но наступит день - и ты подкатишь в "мерседесе". В шикарном зеленом военном автомобиле… Ну, иди, завтра я расспрошу тебя. Geh…
Вилли Рейнке отстал, а пан Копферкингель пошел дальше, размышляя.
"Он даже не дал мне для вида монету, это оказалось ни к чему! Все это - как чудо, от которого меня прямо-таки бросает в жар. Куда чудеснее, чем серебряный футляр! Мое превращение почти так же увлекательно и удивительно, как переселение души далай-ламы в моей книге о Тибете, хотя здесь дело другое, ведь на мне всего лишь маскарадный костюм. Видел бы меня сейчас бедняга пан Фенек или пан Дворжак, - мелькнуло у него в голове. - Впрочем, неважно. Мой лоб холоден, как металл, моя рука тверда, а сердце будто отлито из германской стали; это мой экзамен". И с металлической холодностью он двинулся в толпу этих достойных жалости несчастных людей.
Перед зданием еврейской ратуши на Майзловой стояла чья-то голубая "татра", и пан Копферкингель, усиленно хромая, направился к ней. Увидел горящий фонарь, под ним застекленную доску, а там и вход в ратушу. "Ну и подъезд, - подумал он, - мрамора и ступенек нет и в помине, сплошная серая известка и черные окованные металлом двери; да и как иначе, ведь тут не немецкое казино, а еврейская ратуша…" Он побродил вокруг "татры", дивясь сквозь очки ее голубизне, потерянно огляделся по сторонам. К ратуше шли и шли люди; на него стали обращать внимание.
"Надо подойти к доске", - решил он и доплелся до входной двери, где поправил очки и, так и не выпрямившись, стал читать:
"ХЕВРА СЕУДА"
Пражская "Хевра кадиша" в день рождения и смерти нашего учителя Моисея, 7-го числа месяца адара, или 6-го марта 1939 года, проводит праздничное собрание "Хевра сеуда". Сеуда состоится в 18 часов после молитвы минха в зале Погребального братства нашей ратуши. Во время собрания произнесет слово раввин, а затем прозвучат религиозные песнопения в исполнении канторов.
Участников сеуды, согласно обычаю, ожидает ужин.
- Ужин, - прошептал пан Копферкингель, отставив назад ногу, - в годовщину рождения и смерти Моисея, который родился в тот же день, что и умер: какая фантазия, какой миф! - Улыбнувшись же, он добавил про себя: "Зал Погребального братства. Интересно, что это за Погребальное братство и как выглядит их зал? Ковров, зеркал, картин, ванных комнат, как в казино, там, конечно, нет. Наверное, это что-то наподобие нашего зала ожидания или ритуального зала в крематории - без распятия, разумеется". А потом он подумал, что эти несчастные не признают кремации и хоронят мертвых в земле, где процесс длится двадцать лет, двадцать лет, пока человек станет прахом, из которого мы все вышли. "Здесь они тоже чего-то недопонимают, заблудшие души. Как это говорил Вилли? Народ такой древний, что страдает склерозом…" Тут, слыша, что подходят новые люди, он обернулся, сгорбился еще больше и, просительно глядя поверх очков, протянул руку.