- Целых два, - улыбнулся пан Копферкингель, - и они сейчас жарятся на нашей маленькой удобной плите. А вот ее покойная мать, - он подразумевал тещу, - никогда не жарила карпов. Она любила заливную рыбу - говорила, что знает какой-то заграничный рецепт. Ну, а мы готовим их по-чешски. Ты, наверное, пришел сообщить мне, что я выродок и трус…
- Я никогда не произносил ничего подобного, - Рейнке быстро отошел от елки, - я говорил только, что ты не прислушиваешься к голосу немецкой крови и не борешься вместе с нами за счастье и справедливость. Сила и правда - на нашей стороне, - он засмеялся и плеснул в рюмку немного вина, - и я уже сказал тебе, что борьба за светлое будущее никогда не обернется адом для таких, как мы. Неужели тебе нравится насилие? Неужели ты любишь тех, кто виноват в нашей нищете? Может, ты жалеешь их? Хочешь, чтобы они продолжали грабить нас? Превращали нас в попрошаек? Ты когда-нибудь видел, как отворяют кровь? - Он помолчал и продолжил: - Вот здесь, на руке, делается маленький надрез, к которому прикладывают пиявку, в средние века так лечили чуму… Я знаю, - он глотнул вина, - я уверен, что ты не любишь насилие. Ты любишь мир и хочешь всеобщей справедливости. Ладно, - он побарабанил пальцами по столу, - я вынужден, наконец, открыть тебе глаза. Я всегда подозревал, что ты не любишь войну, потому что не позабыл ее ужасов… Ведь тебя трогают даже страдания лошадей… Так вот, нынешняя чешская республика является огромным гробом повапленным. Это источник новой мировой войны. Это бастион наших врагов.
- Я с тобой не согласен, - возразил Копферкингель, - это гуманное государство, и в нем действуют хорошие законы…
- Законы о кремации, - перебил его Вилли, - но у нас в Германии тоже есть такие. Они есть в любой стране, за исключением, пожалуй, Ватикана, который вообще не признает кремацию. Но почему же это твое замечательное государство не позволило нам, немцам, создать свою республику? Почему в Судетах было запрещено посылать немецких детей в немецкие школы? Почему чешское государство допустило, чтобы в наших людей в пограничье стреляли? Что? - он взглянул на пытавшегося что-то возразить Копферкингеля. - Ты все еще сомневаешься? А как же быть со здешней нищетой? Ведь ты сам рассказывал мне, что часто встречаешь нищих. Мало того, здесь есть даже женщины, продающие на рынках дохлых кошек под видом кроликов… в рейхе подобное уже невозможно, хотя мы пока выполнили далеко не все наши планы. Голову даю на отсечение, что в Судетах не осталось ни одного нищего, несмотря на то, что фюрер освободил эти области совсем недавно. - Он глотнул вина. - Нет, Карл, пора расставлять точки над "i". Войны быть не должно. Насилие необходимо ликвидировать, причем ликвидировать повсеместно! Эта республика обречена, Карл. Польша и пальцем не шевельнет ради нее. Бек кое-что выторговал себе у Геринга за ликвидацию республики, а Малая Антанта дышит на ладан. Все кончено.
- Неужто дело и впрямь зашло так далеко? - недоверчиво покрутил головой пан Копферкингель.
- Гораздо дальше, чем ты думаешь, - резко сказал Вилли. - Эта республика - только один из неприятельских оплотов. У нас много врагов, и в свое время фюрер обязательно сочтется с ними. Мы, немцы, - усмехнулся Рейнке, - призваны навести порядок. Мы установили в Европе новый, счастливый и справедливый строй. - Вилли поднялся, прошелся по столовой и остановился у тумбочки.
- Мы - носители сильного, гордого духа, - сказал он, взглянув на семейное фото, в центре которого сидел пан Копферкингель с кошкой на коленях, - в наших жилах струится чистая арийская кровь. Кровь, являющаяся предметом гордости, кровь, которую нельзя получить вместе с образованием или купить за золото, потому что она - дар свыше… да-да, - Вилли многозначительно посмотрел на своего друга Копферкингеля, - дар свыше, который необходимо ценить.
Мы - носители светлой культуры, - продолжал он, не спуская глаз с таблички на шелковом шнурке, - и мы знаем, в чем смысл жизни. Мы понимаем в этом больше, чем любая другая нация, так как это понимание тоже ниспослано нам свыше. Оно ниспослано и тебе - ведь в твоих жилах течет немецкая кровь. Неужели ты считаешь, что принадлежность к немецкой нации может быть случайностью? Нет же, нет, это судьба!
Мы боремся за высшую общечеловеческую мораль, - сказал он и направился к елке, усеянной свечками, - за новый мировой порядок. И ты один из нас. Ты честный, тонко чувствующий, аккуратный, но главное, - Вилли обернулся, - главное - ты сильный и смелый. Истинная германская душа. Этого, mein lieber Karl, у тебя никто не отнимет. Даже ты сам. Потому что это предопределение. Это - твой дар. Ты избран… - и Вилли указал пальцем на потолок, подразумевая небо.
Пан Копферкингель сидел за столом, на котором стояла бутылка вина и недопитая рюмка, и смотрел на Вилли, стоявшего рядом с рождественской елочкой и еле заметно улыбавшегося. Друзья помолчали. Тут раздался стук в дверь, и вошла Лакме с вазочкой миндаля.
- Вилли сегодня не хочет миндаля, - сказал Копферкингель, - благодарю тебя, моя драгоценная. Мы скоро закончим.
Когда Лакме вышла, Вилли подсел к столу и с удовольствием допил свою рюмку. Копферкингель налил ему еще.
- Мне, пожалуй, пора, - вежливо отказался Вилли, - меня ждет Эрна. Мы встречаем Рождество в казино. В немецком казино на Розовой улице. Ты его наверняка знаешь - там еще три ступеньки перед входом и облицовка из белого мрамора. Ожидается довольно много народу. Фабриканты, депутаты парламента, университетские профессора - только избранные, разумеется… Я обязательно буду беседовать с герром Берманом, возглавляющим пражскую СНП. Поверь мне, Карл, что в целой Праге ты не отыщешь более роскошного заведения, чем наше казино. Это просто сказка! Какие там ковры, зеркала, картины, не говоря уж об умывальных и ванных комнатах. А какая еда, какая прислуга! У нас прекрасные официантки, буфетчицы и… девушки. Изумительные, умопомрачительные, такие, что дух захватывает. - Он улыбнулся. - Немки, конечно. Ведь казино могут посещать только немцы. Наши с тобой братья, Карл. Чехам туда вход заказан. Мы не потерпим в своем доме этих предателей и соглядатаев. Ну вот, а в январе я поеду в Вену и в Берлин. - Вилли встал. - Там меня уже ждет новая машина. Итак, Карл, - он протянул другу руку, - главное - это видеть цель. И думать о будущем. О лучшем будущем для наших детей. О радостной жизни для всего человечества. Мне кажется, тебя больше занимает Тибет, чем то, что творится под самым носом. - Он засмеялся. - Веселого тебе Рождества и всего наилучшего в наступающем году. Смотри-ка, у вас шторы не в порядке, - и он показал на карниз, откуда свисал вырвавшийся из зажима угол шторы. - Ну, пока. Впрочем, мне еще надо попрощаться с твоим семейством, - добавил он.
Около семи Лакме и Зина накрыли на стол. Обе выглядели очень нарядно: на Зине было черное шелковое платье, которое она получила ко дню рождения, а на Лакме - тоже темное и шелковое, но с белым кружевным воротничком. Пан Копферкингель не спеша зажег елочные свечи и включил радио. Потом все сели за стол.
- Я думала, - сказала Зина, - что мы зажжем свечи только тогда, когда будем дарить друг другу подарки.
- Лучше зажечь их сейчас, в начале ужина, - пояснил Копферкингель, - ведь они горят так редко, всего лишь раз в году. На катафалках и гробах свечи пылают гораздо чаще. Ну вот, теперь у нас самое настоящее Рождество, - он указал на приемник, откуда доносились колядки. - Сейчас нам с вами надо подумать о тех близких, которых нет с нами, а также о тех, с кем мы не можем найти общего языка. - Он улыбнулся кошке, вылизывавшей свое блюдечко. - Ах ты, наша красавица, наша Розана… Вот, например, тетушка из Слатинян, эта добрая душа, которая всегда готова прийти на помощь; будь она католичкой, она непременно стала бы после смерти святой. Нежные мои, - взглянул он на детей, - вам надо как-нибудь навестить ее, захватив с собой букет белоснежных лилий… И твоя покойная мать, дорогая моя Лакме, - улыбнулся он жене. - Ее заливной карп, приготовленный на чужеземный манер… может, она видит нас сейчас, может, она даже пришла сюда и стоит теперь у елки, на которой я зажигал свечи… а может, ее душа уже переселилась в другую оболочку. Мы не имеем права надеяться, что она достигла совершенства и никогда больше не перевоплотится, таких людей мало, исключительно мало, это египетские фараоны, святые, далай-ламы… - Копферкингель покосился в сторону книжного шкафа. - Что-то поделывает пан Мила Яначек? - обратился он к Зине. - Наверное, ужинает сейчас дома с родителями и думает о тебе, ведь он подарил тебе такой красивый подарок, да еще прибавил яркую открытку, это приятный юноша из хорошей семьи, он интересуется музыкой, физикой и техникой и достоин всяческого счастья. А еще надо непременно вспомнить о двух белокурых барышнях, Ленке и Лале, твоих, Зинушка, одноклассницах. А у Беттельхаймов, - пан Копферкингель устремил взгляд на Мили, - сегодня тоже праздничный ужин. Они всегда отмечают наше Рождество. Я ни разу не слышал, чтобы они праздновали еврейские праздники, хотя сам доктор происходит из древнего еврейско-венгерского рода. Наш милый старый филантроп! Как-то он пригласил меня в свой кабинет и немного рассказал о себе. - Копферкингель поглядел на свадебную процессию на стене. - Он говорил и о той старинной красивой картине, которая висит у него над столом. Там изображено похищение женщины графом Бетленом… - Копферкингель запрокинул голову и посмотрел на потолок, как будто надеясь увидеть там звездное небо. - А как поживают Прахаржи? - спросил он. - Я давно не встречаю ни самой бедняжки, ни ее сына Войты.
По радио звучала музыка; Копферкингель глядел то на рождественскую елку, то на кошку, тершуюся о его брюки…
- Бесценные мои, - опять заговорил он, - сегодня Сочельник, и Храм смерти закрыт. В нем пусто и голо. Там нет ни пана Дворжака, ни привратника Враны, который всю жизнь мучается печенью, ни даже несчастного Фенека с длинным ногтем на мизинце… он тоже встречает Сочельник дома… Что же касается пани Струнной и барышни Чарской… - он зачем-то прислушался к веселым рождественским колядкам, - если бы их похоронили в земле, то сегодня эти красавицы выглядели бы омерзительно. К счастью, их кремировали, поэтому прах давно находится в урнах, а души подыскали себе иные тела. В Храме смерти сейчас лежат и терпеливо дожидаются окончания праздников всего лишь двое усопших. Рождество нужно живым, а не мертвым, и печи сегодня не работают.
Между прочим, - улыбнулся он Мили, - по субботам они тоже холодные… Но вот в Сочельник крематорию надо бы работать, ведь это день Рождества, и кремаций в этот день должно быть как можно больше, чтобы больше душ освободилось, вознеслось в космические сферы и обрело новые тела. Вот разве что этим замечательным жареным карпам повезло, - добавил он.
Когда жареные карпы были съедены и тарелки убраны, пан Копферкингель положил перед собой газету - по радио как раз передавали "Пойдем мы вместе в Вифлеем" - и поставил на стол бутылку вина. Все чокнулись и выпили, однако сам отец семейства только слегка смочил губы.
- Символически, - объяснил он, - я ведь трезвенник. Но зато у меня чистая германская душа… Да-да, - подтвердил он, заметив удивленный взгляд Лакме, - так сказал Вилли. Избранный, отмеченный судьбой Вилли, - улыбнулся он своей рюмке, - который ужинает сегодня с Эрной в немецком казино на Розовой улице. Там еще дверь с тремя ступеньками перед входом и облицовка из белого мрамора… Вильгельм ужинает в изысканном обществе. Да, чуть не забыл, - обратился он к Лакме, которая слегка погрустнела, - в газете опять пишут о всяческих несчастьях. Например, о женщине, которая покончила с собой. - Он пробежал глазами небольшую заметку и стал читать ее вслух: - "Пятилетнюю девочку покусал цепной пес. Вчера во второй половине дня он сорвался с цепи, выскочил на улицу, где играли дети, и…" Смотри-ка, - удивился вдруг пан Копферкингель, - как же я его не заметил, это объявление? "Починка гардин и портьер ("Иисус, Господь наш, мы будем качать тебя в колыбельке", - выводили по радио детские голоса), Йозефа Броучкова. Прага, Глоубетин, Катержинская, 7". Да, чтобы не забыть, - и он аккуратно сложил газету, - у нас что-то со шторой. Давай поправим ее, а потом уже займемся подарками. Наша квартира должна выглядеть безупречно.
Лакме встала и подошла к окну. Копферкингель со стулом в руках последовал за ней. Лакме взобралась на стул, приподнялась на цыпочки и поправила шторы и раздвигающий их шнур. ("Хорошо", - одобрил ее действия Копферкингель, подергав за шнур.) Он помог Лакме спуститься, нежно обнял ее и провел рукой по белому кружевному воротничку.
- Ну вот, - сказал он, - а теперь пора приниматься за сладкое и за раздачу подарков. К сожалению, далеко не каждая семья может позволить себе такие дорогие подарки, как у нас, - ведь в нашей стране все еще существует нищета… Между прочим, Вилли уверял меня сегодня, что главное - это видеть цель. Думать о будущем. Думать о лучшей жизни для наших детей и для всех тех, кто придет следом за нами. Думать о счастье целого человечества. По-моему, - пан Копферкингель улыбнулся книжному шкафу, - по-моему, Вилли говорил очень убедительно…
Потом по радио запели "Уже родился наш Господь", и Копферкингель принес подарки, до поры до времени припрятанные в спальне. Лакме получила чулки, какой-то пахучий крем в большой банке с черно-золотой этикеткой и коробку конфет. Зине достались сумочка, коробка конфет и ноты "Траурного марша" Шопена. Мили же стал обладателем корзиночки пирожных, крохотного белого автомобильчика с красным крестом и черной подушечки, украшенной золотыми и серебряными кистями. А еще ему был вручен приключенческий роман "Смерть в джунглях".
10
- В феврале Вилли дал мне этот сверток, а сегодня вот написал, что пора, - объявил в столовой пан Копферкингель своей темноволосой Лакме, Зине и Мили. С Рождества миновало три месяца. - Итак… Я запрусь в моем любимом месте - в ванной комнате - и выйду, уже когда буду совсем готов. Несравненные мои, - обратился он ко всей семье, - пожалуйста, не стучите в дверь и ничего мне не говорите, я должен сосредоточиться. Держитесь от ванной подальше, а то как бы вам не испугаться моего вида, ведь первое впечатление наверняка будет жуткое!
Все неуверенно кивнули, а пан Копферкингель взял сверток и скрылся в ванной.
- Вот я все, бывало, недоумевал, возвращаясь от нашего доброго доктора Беттельхайма, за что это Гитлер в Германии преследует евреев, - бормотал про себя в ванной комнате пан Копферкингель, обводя взглядом красивую белую ванну, сияющий белый вентилятор и желтую бабочку на стене, - за что он так преследует их, ведь они очень милые, любезные и великодушные люди. А сейчас я понимаю. Вилли мне все объяснил. Их преследуют за то, что они против Гитлера. Против немецкого народа. Это несчастная, заблудшая нация, которая ничего не смыслит… - Пан Копферкингель грустно поник головой и развязал сверток.
Обтрепанные штаны в пятнах; свитер, потемневший от носки, вонючий, дырявый; рубаха у ворота омерзительно грязная.
- Вилли не велел стирать, - улыбнулся пан Копферкингель, - он говорил, что нищие ничего не стирают, а ходят wie eine Schlampe.
Серого цвета пальтецо оказалось тесным и залоснившимся, на нем не было ни одной целой и крепко пришитой пуговицы.
- Вилли сказал: не застегиваться! - улыбнулся пан Копферкингель. - Нищие всегда ходят нараспашку, показывая, что у них под пальто. Дырявый свитер и грязная рубаха… А на голову Вилли не принес ничего, чтобы был виден парик.
Он взял в руки парик из седых всклокоченных волос с лысиной на макушке и двумя желтоватыми пучками у ушей.
- Причесывать нельзя, - опять улыбнулся Копферкингель, - нищие, говорил Вилли, ходят den ganzen Tag wie sie vormittags aus dem Nest kriechen.
Потом он извлек из свертка пару мохнатых бровей и две бледно-желтые полоски гнусной щетины, которые следовало налепить вдоль ушей вниз, к скулам. Они лежали в целлулоидном футляре с надписью "Сделано в Германии". Затем были вынуты три коробочки с гримом…
- А-а, вот это - серо-белый, или грязный, как говорил Вилли, это розоватый, телесный, а тут - синеватый, или же чахоточно-лихорадочный. Самое сложное - втереть грим в лицо, потом нужно будет его промокнуть и обмахнуться пуховкой, как делают женщины. А вот и очки…
Пан Копферкингель бережно достал два жалких стеклышка по полдиоптрии в кривой проволочной оправе.