- Пани Лишкова уволилась? - удивился Копферкингель. - В такое время? Я только что слышал, что у нас на границах стоит немецкая армия, в Мюнхене собирается какая-то конференция, пахнет войной - а она уволилась? Очень жаль. Теперь уже я никуда не смогу пригласить ее. Бедняжка, она ведь почти девочка. Ну, а вы-то, пани Подзимкова, вы нас не бросите? Вы тут как-никак пятнадцать лет! Кстати, вы не читали сегодня в газетах о женщине, которая потеряла три тысячи? Несчастная мать двоих детей потеряла три тысячи крон и вместо того, чтобы заявить об этом в полицию, прыгнула в Эльбу. - Пан Копферкингель грустно поглядел в направлении печей и повторил: - Она прыгнула в Эльбу, а эти ее три тысячи тем временем преспокойно лежали в полиции, их нашел и отнес туда один честный человек. Ужасно! Двумя несчастными сиротами больше.
В раздевалке Беран и Заиц, склонясь над газетой, говорили о том, что на границах стоит немецкая армия, а в Мюнхене собирается конференция для обсуждения ситуации в пограничье. В углу, у вешалки, стоял пан Дворжак и копался в портфеле.
- Что ты так кипятишься, - улыбнулся Берану Копферкингель, - и чего ты, скажи, испугался? Что нас захватят? Истребят? Но это же насилие… - и он припомнил слова доктора Беттельхайма. - А насилия никогда не хватает надолго. На короткое время насилие может победить, но не оно творит историю. Мы же живем в цивилизованном мире, в Европе двадцатого века! - Тут пан Копферкингель вспомнил о Вилли. - Да ведь этих немцев даже жаль, они так бедствуют! Изо всех сил стараются избавиться от нищеты и безработицы… А что они хотят стать сильными, так это еще ничего не значит. Сила не всегда на стороне зла. Впрочем, это политика, - махнул он рукой, заметив, что привлек всеобщее внимание, - а политика меня не интересует. Вы знаете, что пани Лишкова уволилась? Мне только что сообщила об этом пани Подзимкова. Ей тут было страшно…
Пан Копферкингель взял газету, полистал ее и сказал:
- Читали про утопленницу в Эльбе? Взяла бы себя в руки и пошла не топиться, а в полицию, и все было бы в порядке! А так двое детей без матери. Которая у нас по графику барышня Чарская? - спросил он Дворжака.
- Седьмая.
- Седьмая, - сказал Копферкингель. - Какая трагедия! Это первая кремация после обеда, и ждать в тупике ей не суждено ни минуты. Она отправится в печь прямо из ритуального зала, и нам не удастся уважить ее красоту и подарить ей еще хоть миг ожидания. Бедная барышня Чарская! Вчера я смотрел на нее - кажется, будто она спит, на ней черное шелковое платье, а в руке она держит четки. Попрощаться с ней придут очень многие. Она как раз собиралась замуж…
- У меня иногда бывает такое чувство, что лучше я буду следить за котлами, - сказал упавшим голосом Дворжак. - Или возить катафалки в зале, как пан Пеликан.
- И вы туда же, пан Дворжак? - удивился Копферкингель. - Да что же это такое? Ведь вы было перестали нервничать! Я совсем недавно говорил супруге, что вы освоились, стали меньше курить и, даст Бог, скоро вообще бросите, а вы… Нет, пан Дворжак, котельная не для вас, это означало бы понижение. Уж лучше тогда возить катафалк.
Ровно в четырнадцать часов пан Копферкингель отложил книгу о Тибете, включил репродуктор и стал слушать церемонию прощания с барышней Чарской. Оратор был неплохой.
- Слышите, пан Дворжак, как он говорит? Неплохой оратор. Человеческая жизнь есть не что иное, как ожидание смерти, и именно здесь, в этом месте, мы осознаем это особенно остро. Как верно сказано - должно быть, это кто-то из философов! Да, пан Дворжак, здесь осознаешь многое. Всем живым тварям после недолгой жизни суждено умереть. Из праха мы созданы, прахом остаемся и в прах же обратимся. Тьма перед нами, тьма позади нас, и наша жизнь всего лишь миг меж одной бесконечной тьмой и другой, точно такой же. Вот, например, люди, жившие сто лет назад, уже давно умерли. То же самое могли сказать они о живших до них, а через сто или двести лет кто-то скажет те же слова о нас с вами. Люди беспрерывно рождаются и умирают, на сей раз уже навечно попадая в царство мертвых. Так во всяком случае кажется нам, живым. Но если дело обстоит именно так, то судьба мыслящих существ поистине плачевна. Тогда человеческая жизнь лишена всякого смысла!
- И все же, - унылым голосом сказал пан Дворжак, впервые осмеливаясь возразить, - жизнь имеет смысл. Уже одно то, что человек пытается делать что-то для потомков…
- Пан Дворжак, - улыбнулся Копферкингель скорее с грустным сочувствием, чем снисходительно, - пан Дворжак, но ведь эти потомки тоже умрут! Когда-нибудь, пускай даже через миллионы лет, земля наша остынет, и с нею погибнет все живое. Зачем тогда, спрашивается, человеческие труды, муки и жертвы? Где и в чем смысл жизни существ, что населяли миллионы лет тому назад одну из планет? Я, например, люблю свою семью и готов делать для нее все. Но это не смысл моей жизни. Это всего лишь моя обязанность, мой святой долг… Ах, заиграли "Ларго" Дворжака, - Копферкингель кивнул на репродуктор, - слышите вы этот плач со стоном? Еще неделю назад барышня Чарская ходила на службу, писала, считала, готовилась к свадьбе, а сейчас. Видите ли, у нее не было ни семьи, ни детей, так разве имела ее жизнь смысл? - И пан Копферкингель вновь с грустью подумал, что нет, не сможет он подарить ангельски прекрасной покойнице ни минуты ожидания на запасном пути, он это и вслух сказал, адресуясь к мертвой:
- Увы, уже через час с четвертью ты сгоришь в своем черном шелковом платье и с четками, останется лишь ослепительно белый скелет, да и тот рассыплется в прах, который поместится в металлический цилиндр, а потом в урну… Но не душа, - сказал он наконец, - душа туда не попадет. Она освободится, избавится от своих оков, вознесется в космические сферы - и войдет в иное тело, а не в урну. Она сотворена не для этого! Да, пан Дворжак, человеческая жизнь есть не что иное, как ожидание смерти. Кстати, такова же она и у животных, но те об этом не знают. Однако ожидание смерти - это еще не смысл жизни. Все любят жизнь, и многие боятся смерти, считают, что это зло, конец всего; действительно, безвременная смерть - это хотя и не конец, но, несомненно, зло. Благом она может стать лишь тогда, когда тем самым сокращаются человеческие страдания.
Не исключаю, - подвел итог пан Копферкингель, когда церемония прощания барышни Чарской заканчивалась, - не исключаю, что если бы мы победили природу и побороли смерть, то это для нас была бы беда. Тогда людские страдания длились бы бесконечно. Так что прежде пришлось бы искоренить страдания, но для этого люди должны стать ангелами, ведь страдания причиняем друг другу мы сами. Отсюда ясно, что на земле вечная жизнь невозможна - разве только настанет земной рай. По смерти же, напротив, нет вечного ада, которым нам грозят, все это чепуха, есть только вечное небо, нирвана, как говорят в Тибете. Так что смерть на земле - это благо, ибо на земле всегда были, есть и будут люди и их страдания, а не ангелы и рай. Не будь смерти, пан Дворжак, - сказал Копферкингель, насторожившись, так как траурная церемония барышни Чарской закончилась и пан Пеликан раздвинул железный занавес, - не будь смерти, мы не могли бы ни возвращаться в прах, как это положено, ни возрождаться из праха. Не совершались бы погребения, так что наши печи были бы уже ни к чему, и государство, даже самое человечное, не стало бы содержать крематории. Бедная барышня Чарская, - вздохнул Копферкингель, - я как раз везу ее в печь. В первую печь - а ведь она готовилась к свадьбе! Она, конечно, родится заново, да что пользы? Ее смерть была безвременной, а это большое зло. Безвременная смерть, - повторил пан Копферкингель, посмотрев на термометр, - может стать благом только тогда, когда тем самым сокращаются человеческие страдания. Но мне кажется, что смерть барышни Чарской - это не тот случай.
Когда в конце дня Копферкингель миновал привратницкую пана Фенека, старый чудак высунулся из своей каморки спросить насчет морфия.
- Я же сказал вам, что пана инженера нет в Праге, - ответил Копферкингель. - Потерпите. Ему не до морфия, ведь вдоль границ стоит немецкая армия, а в Мюнхене собирается конференция. Тут пахнет войной, пан Фенек, а вы со своим морфием!
Пан Фенек исчез в своей каморке, и Копферкингель смущенно подумал: "Надо же, я лишь чуть-чуть показал ему свою силу, а он испугался".
- Я сейчас к переплетчику, пан Фенек, - крикнул он примирительно привратнику, - а потом пойду поищу платье для дочери, скоро у нее день рождения…
Копферкингель вышел во двор, у ворот кивнул второму вахтеру, пану Вране, у которого была больная печень, сел на трамвай и поехал на Фруктовую к переплетчику Каднеру.
- Пан Каднер, - сказал Копферкингель в переплетной мастерской пожилому толстяку в белом крахмальном воротничке с красной "бабочкой" и извлек из портфеля несколько листков. - Пан Каднер, я просил бы переплести эти листки. Я очень люблю читать их и не один год бережно храню в моем книжном шкафу рядом с желтой книгой о Тибете, которую вы тоже в свое время переплетали. Это закон о кремации от 7 декабря 1921 года и служебная инструкция от 9 октября 1923 года. Они тоненькие, несколько страничек, но я бы хотел, чтобы вы одели их в красивый черный переплет с серебряной каемкой и веточкой кипариса. А может быть, вы сумеете пустить те же украшения и по корешку?
- Серебряная полоска на корешке - это просто, - ответил толстяк, - но кипарис и заголовок поместятся только на обложке. Срок - неделя, пан Копферкингель. Объявлена мобилизация, и у нас заказ от Красного Креста. Люция!
На зов вышла пожилая женщина в очках; она вымученно улыбнулась, вытирая тряпкой мокрые руки, а пан Каднер сказал:
- Люция, покажи пану Копферкингелю образец траурного переплета.
Потом Копферкингель двинулся на Рыцарскую и задержался там перед витриной большого магазина готового платья, выбирая, что бы подошло для Зины. В витрине было вывешено множество белых кружевных воротничков, а посреди них высилось несколько женских манекенов в красивых, ярких цветастых платьях. В углу стояла фигура розовощекой девушки в черном шелковом платье, и пан Копферкингель решил, что Зина могла бы надеть такое платье и в гости, и в театр, и на свидание со своим Милой, и на семейные прогулки: это платье как будто создано для нее, и завтра Зина придет с ним его примерить. А потом он обратил внимание на белые кружевные воротнички и подумал, не купить ли один такой для Лакме, у которой, правда, не предвидится торжества, но она наверняка обрадуется, если получит в подарок белый кружевной воротничок, он так украсит ее парадное темное платье… И Копферкингель вошел в магазин. "Да, - твердил он довольно, выходя на улицу, - этот воротничок очень украсит ее темное платье, то-то она обрадуется… ну, а что бы еще купить Зине, сладкой моей девочке?" И тут ему вспомнилась картина со свадебной процессией, которую он видел в мастерской багетчика Голого. "Надо зайти туда, - подумал он, - раз уж я оказался поблизости, это будет хороший подарок, ведь девушки любят свадьбы, а висеть она может в столовой у окна, там, где сейчас портрет министра социального обеспечения, который мы перевесим в другое место… надеюсь, пан Голый не продал еще эту свадьбу". И пан Копферкингель направился в багетную мастерскую. За прилавком стояла красивая розовощекая девушка в черном платье.
- Свадебная процессия? Ко дню рождения? - мило улыбнулась она. - Ах, конечно, она где-то здесь. Подождите немного, я позову папу.
- Отличная свадьба, пан Копферкингель, - сказал багетчик, принеся картину. - Я так и вспоминаю о своей свадьбе с покойной женой, это было двадцать лет назад. Господи, как давно… Уже девять лет ее нет, и над ее могилой выросла березка… Я заверну картину в красивую бумагу, раз это ко дню рождения. Мартичка, - обернулся он к дочери, - принеси мне серебристую бумагу с красными маками.
- Отец, что это за мухи над пианино? - спросила вечером Зина.
- Но, Зинушка, ведь они висят тут уже целую неделю, - улыбнулся Копферкингель. - Ты только сейчас их заметила? Это мне дал один добрый, но несчастный человек. Кажется, золотко, твоя голова чем-то очень занята. - Он имел в виду пана Милу, который был знаком им только по фотографии. - Наверное, у тебя сейчас в мыслях один пан Мила, золотко, - опять улыбнулся он. - Ну что ж, в этом нет ничего плохого. Судя по фотографии, это хороший, воспитанный мальчик из приличной семьи.
А потом он добавил:
- Эти мухи, которые висят над пианино целую неделю, очень интересные. Одна из них, вон та черная, называется дрозофила фунебрис. А остальные - банановые, на них ставят опыты по наследственности… Зинушка, - ласково сказал Копферкингель, - скоро твой день рождения, и я решил купить тебе красивое шелковое платье, чтобы ты могла надевать его в гости, в театр, в кино, на прогулки с нами и с паном Милой… Завтра приглашаю тебя со мной в магазин, для примерки, я присмотрел кое-что на Рыцарской улице. Моей драгоценной, - прибавил он, - я купил в том же магазине изящный белый кружевной воротничок на парадное темное платье. - Тут он послал улыбку сидевшей в углу кошке и, подойдя, погладил ее. - Ах, как чистоплотна наша любимая Розана! И молока у нее сегодня вдоволь.
7
Судеты были оккупированы, а квартира Копферкингелей сияла огнями.
- Как празднично сегодня в нашей прелестной столовой, - говорил пан Копферкингель на кухне своей Лакме, укладывая на большое блюдо бутерброды. - Словно свадьба! Во главе стола сидит наше золотко, рядом, - указал он на один из кухонных стульев, - пан Мила, дальше две школьные подруги нашего золотка, Ленка и Лала, напротив Ян Беттельхайм и Войта, сын бедного пана Прахаржа с четвертого этажа. Знаешь, нежная моя, - сказал он Лакме, которая теперь аккуратно насыпала в тарелочки соленый миндаль, - все это точь-в-точь как на старой картине, написанной хорошим мастером. Этот пан Мила очень кстати догадался захватить фотоаппарат. Если фотографии получатся, это будет память на всю жизнь. - Пан Копферкингель взял другое блюдо и принялся раскладывать пирожные. - А наша Зина настоящая красавица, драгоценная моя, она пошла в тебя и твою покойную мать. И как ей идет новое черное шелковое платье. Она может смело надеть его в гости, в театр, на прогулку с нами… будь у нее не черные, а светлые волосы, такие, как у ее одноклассниц, она была бы вылитый ангел! Если она выйдет за пана Милу, он будет счастлив. Фотография не обманула, он хороший юноша, и из приличной семьи. Его отец, инженер Яначек, - крупный специалист по станкам, и потом, Мила любит нашу Зину, я заметил, как он смотрел на нее за столом. Вот только имя Милослав мне не очень по душе, лучше бы он был Святобор, Милослав - это слишком нежно. Ну да неважно. Имена ничего не значат, ты права, дорогая. Мила интересуется физикой, электричеством, машинами, я тоже охоч до таких вещей, еще надо его спросить, как он относится к музыке.
- Да ведь они дети, - улыбнулась Лакме, поправляя белый кружевной воротничок на темном платье. - Это у них обычная гимназическая любовь… Мало ли что их ждет впереди!
- Конечно, - сказал Копферкингель, любуясь белым кружевным воротничком. - Мало ли что их ждет впереди… Никто не знает, что будет и что чем кончится, единственная неизбежность в нашей жизни - это смерть. Но первую любовь никто не забудет, вот и наше золотко запомнит ее на всю жизнь… Хватит ли двух бутылок вина? - сказал Копферкингель, доставая чайные ложечки. - Надеюсь, хватит. Я спиртного не пью и буду кофе, для тебя, дорогая, налит чай, наш Мили - сладкоежка, Ян Беттельхайм тоже, им скорее подавай пирожные, ты заметила, вино они едва пригубили, так что, слава Богу, алкоголики из них не получатся… короче говоря, бутылки достанутся девочкам, Ленке и Лале, потом нашей Зине, пану Миле и сыну бедняги Прахаржа. Этот Войта, кстати, выпил немало, как бы он и впрямь не пошел по стопам отца… Впрочем, мы не должны подавать вида, будто о чем-то подозреваем, особенно Зина. Интересно, выйдут ли у пана Милы фотографии? Хорошая у нас осталась бы память о нынешнем дне.
- Я забыла тебе сказать, Роман, - спохватилась Лакме, вынимая блюдца из буфета, - что пришла открытка от Вилли. Вот, - она извлекла из буфета открытку, - принесли сегодня утром. Вилли зовет тебя и Мили на будущей неделе на бокс. Пишет, что хочет вам показать кое-что стоящее.
Пан Копферкингель взял приглашение, прочитал его и вернул Лакме.
- В будущую среду в молодежном клубе… Что ж, раз Вилли приглашает, пожалуй, можно и пойти. Мы ведь не виделись с тех пор, как захватили Судеты. Странно, что он зовет в клуб молодежи, это же чешский клуб. Да еще на бокс! Я и не знал, что он увлекается боксом. То-то удивится Мили! Он ни разу в жизни не был на боксе, так что для него это будет настоящее откровение. Боюсь только, как бы мне не испортить нашего доброго мальчика, лично я считаю этот вид спорта довольно грубым. Позови, нежная моя, Зину…
Лакме отлучилась и вернулась с Зиной, которой очень шло новое черное шелковое платье. Втроем они взяли со стола блюда, тарелки и ложечки и понесли в столовую. В дверях Зина сказала:
- Я не думала, что мы будем подавать бутерброды и сладости только сейчас. Мне казалось, что все должно стоять на столе с самого начала.
- Лучше подносить постепенно, - улыбнулся пан Копферкингель, - когда все выставляют на стол, то не ждешь сюрприза. Это как бабушкин сундук, который раз за разом открываешь - и всегда находишь там что-то новое.
Столовая действительно напоминала живописное полотно с изображением застолья. Все сидели тесным кружком, в котором нашлось место даже кошке. Мили держал ее поперек живота, Ян Беттельхайм водил туда-сюда ее хвостом, а Войтик подсовывал ей к мордочке рюмку вина. Ленка и Лала - обе белокурые, только Ленка худенькая, а Лала пухленькая - смеялись, и Мила тоже смеялся, нетерпеливо поглядывая на фотоаппарат.
- Угощайтесь, дети, - радушно предложил пан Копферкингель. - Все это должно быть съедено. Барышни… - улыбнулся он Ленке и Лале, - пан Яначек, мальчики… - И строго добавил: - Мили, перестань мучить невинное животное. Отпусти кошку. Мы позовем ее, когда будем фотографироваться.
Ах, это один французский министр, - пояснил Копферкингель, заметив, что Мила заинтересовался портретом никарагуанского президента, который висел над дверью, в то время как на его прежнем месте у окна красовалась свадебная процессия. - Его пришлось перевесить сюда от окна, где теперь помещается вот эта свадебная процессия. - Копферкингель подошел и снял ее со стены. - Я купил ее в подарок Зинушке у багетчика пана Голого. Это одинокий пожилой человек, вдовец, он потерял жену уже девять лет назад, но у него есть красивая, розовощекая дочка Марта. Свадьба, дорогие дети, - улыбнулся Копферкингель, не отрываясь от картины, - это великое событие, которое происходит только раз в жизни и определяет всю судьбу человека. Бывает, конечно, что кто-то разводится… - Копферкингель покачал головой и водрузил картину на место. - Разводится и женится снова, случается и такое. Но хорошо ли это? Я по крайней мере против этого. Муж да будет верен своей жене, а жена - мужу. Свадьба есть таинство. - Пан Копферкингель посмотрел на свое обручальное кольцо и вернулся за стол. - А таинство дважды не совершается. Это как регистрация смерти, самый ответственный и возвышенный акт на этом свете. или как погребение, которое тоже не повторяется… Так вы, пан Яначек, взяли с собой фотоаппарат? А получатся при таком освещении снимки?
- Получатся, - с готовностью отозвался Мила. - Можно начинать?