- Вначале надо поесть, - возразил Копферкингель, - когда человек сыт, он и выглядит лучше, жизненнее. А вы еще почти ничего не съели, - показал он на стол, - берите, пан Яначек, видите, сколько здесь всего. Барышни, - обратился он к Ленке и Лале, - вы тоже ничего не едите. Стараетесь сохранить стройную фигуру? Это похвально… - И про себя подумал: "Стройным и дерева потребуется меньше". А вслух сказал: - Но ведь вы еще так молоды!
Потом он стал потчевать Войту и Яна, а Зина налила вино, девочки и Войта выпили и взяли бутерброды, а Ян с Мили - пирожные, и Войта рассеянно уставился на книжный шкаф.
- Тут у меня небольшая библиотечка, - улыбнулся Копферкингель, - где собраны книги, которые можно перечитывать до бесконечности, и при этом они чаруют и захватывают ничуть не меньше, чем когда их открываешь впервые… Зинушка, - попросил он дочь, - включи радио, сейчас должны передавать замечательный концерт, пусть музыка оживит наше застолье.
Потом он сказал:
- В этой моей библиотечке есть две книги, которые особенно мне дороги. Эта вот желтая - о Тибете и далай-ламе, а вторая, рядом с ней, в черном переплете… это даже не книга, а всего лишь несколько листочков, которые даже нелегко было скрепить вместе, однако листки эти очень ценные. Это законы… Кстати, мы ведь сегодня еще не открывали газету, - сказал пан Копферкингель под звуки пленительной арии из "Сицилийской вечерни" Верди, полившиеся из радиоприемника. - А время теперь такое бурное, особенно после захвата Судет. Происходят великие события… - и он протянул руку за газетой, развернул ее и начал читать вслух:
- "Несовершеннолетний за рулем… Автомобиль сбил каменщика с тачкой и извозчика, который упал с козел и получил легкие телесные повреждения. Как выяснилось, за рулем был молодой человек семнадцати лет, на отцовской машине катавшийся по Праге". С тобой, Мили, такого не случится, - пан Копферкингель улыбнулся Мили, который жевал пирожное, - у нас машины нет. Ты можешь только делить машины на цветные, зеленые и белые… Скорее такая история вполне могла бы выйти с Яном, у них машина есть. - Копферкингель кивнул на Яна Беттельхайма, который слушал Верди. - Но Ян - хороший, воспитанный мальчик, он любит музыку, любит ходить на оперы и на концерты, так что он не станет брать без спросу дядину машину. Твой дядя, - пан Копферкингель оторвался от газеты и приветливо посмотрел на Яна, - милейший человек. Хороший врач. Замечательный специалист. Вообще профессия врача просто прекрасна. Врач точно ангел среди людей, он помогает несчастным, а что может быть благороднее этого? Врач избавляет людей от боли и сокращает их страдания… А пан доктор Беттельхайм вдобавок тонкий знаток живописи!
И он опять взялся за газету.
- "Антенна убила женщину", - прочитал он и посмотрел на Лакме, которая поправляла белый кружевной воротничок на платье. - Эти женщины так неосторожны! Так небрежны! А ведь в крематории от нее за час с четвертью останутся всего два килограмма пепла!
Из приемника полился романс Миньон "Знаешь ли чудный край, где так чист небосвод…"
- Мили, - Копферкингель перевел глаза на сына, - на тебя тоже иногда находит, так сохрани тебя Бог, к примеру, попробовать на зуб патрон. Этак можно до конца жизни остаться калекой! И шляться ты любишь, - неодобрительно покачал он головой, - пора бы уже угомониться. Вот Ян, - показал он на молодого Беттельхайма, - если и идет погулять, то не дальше, чем до моста. Ему бы уж наверняка не пришло в голову переночевать в стогу, тем более в такое время. Сейчас не до романтических прогулок, ты же знаешь, что творится в стране, у нас только что отобрали Судеты, мы живем словно в военном лагере, и полиция не станет поощрять в молодых людях романтику дальних странствий… Это романс Миньон "Знаешь ли чудный край".
Копферкингель кивнул в сторону приемника и вновь склонился над газетой:
- А вот еще кое-что. "Членовредительство во сне. Некто Й. Кашпар спал на кровати у стола, на котором он вечером оставил большой кухонный нож. Ночью ему приснился страшный сон, он схватился за нож и изо всех сил ударил себя в правую руку…" Наверное, левша, - покачал головой Копферкингель, - хорошо еще, что бедняга не попал в сердце или в живот. Видите, - он отложил газету в сторону, - бывает, что и сны несут смерть… Ну же, дети, ешьте, у нас сегодня семейное торжество, а угощение на столе не убывает. Дорогая… - Лакме улыбнулась мужу и стала потчевать гостей.
Все занялись едой, а Зина, Мила, Войта и Ленка с Лалой выпили вина.
Потом Мила уставился на табличку возле окна.
- Пан Яначек обратил внимание на нашу табличку, - обрадовался пан Копферкингель, а по радио между тем зазвучали куплеты Мефистофеля из "Фауста" Гуно. - Вы и не догадываетесь, что эта табличка означает! Это, пан Яначек, можно сказать, расписание поездов смерти. Вот вы интересуетесь электричеством, машинами, физикой, за всем этим будущее, миром овладеет автоматика… Я тоже очень люблю всякие автоматы и механизмы, хотя не распространяюсь об этом. Возможно, что и это расписание смерти удастся довести до полного автоматизма, - Копферкингель встал и снял со стены табличку. - Тогда все пойдет еще лучше и быстрее. На первый взгляд это кажется сложным, но на самом деле здесь никакой сложности нет. Вот эти цифры означают порядковые номера покойников, - показал он на столбец цифр, и на пальце его тускло блеснуло обручальное кольцо, - это время церемонии прощания, это первая и вторая печь, а вот это - время кремации, включая и ожидание на запасном пути. Будь у нас не две, а три печи, запасной путь был бы не нужен, все отправлялись бы в печь сразу… - И Копферкингель вернул табличку на место.
- Кремация, дети, предпочтительнее, чем погребение в земле. Автоматика и механизация помогают быстрее обратить человека в прах. Помогают Богу, а главное - самому человеку. Смерть избавляет людей от боли страданий, рушит стену, которая окружает нас всю жизнь и сужает наш кругозор. Кремации, дорогие дети, бояться не стоит. - Пан Копферкингель улыбнулся и добавил, показав рукой на радио: - Это кончаются куплеты Мефистофеля из "Фауста" Гуно.
- А бывало, чтобы человек ожил в гробу? - спросил Мила.
Ленка с Лалой и Войтик засмеялись, а Ян Беттельхайм с серьезным видом продолжал слушать радио, откуда сейчас звучал сладчайший дуэт сопрано и тенора из последнего действия "Дона Паскуале" Доницетти. Пан Копферкингель, явно польщенный вниманием юноши, ответил:
- Что вы, пан Яначек, такого в моей практике не случалось. Никто не ожил: ни пани Струнная, которая в гробу казалась спящей, ни барышня Чарская, которой было всего тридцать лет и которая собиралась замуж…
- И все-таки люди иногда оживают, - настаивал Мила. - Я читал!
- И я тоже, - вмешалась толстушка Лала.
- Да, иногда такое бывало, - согласился Копферкингель, - но только когда мертвец на самом деле не умер. За всю историю лишь двое и впрямь воскресли из мертвых: дочь Иаира и Лазарь. Но это было исключение, чудо, да и то оба они ожили не в гробу, дочь Иаира лежала дома, а Лазарь - в пещере, обернутый полотном. И уж никак не ожить тому, кто провел час с четвертью в печи и чей прах был ссыпан в урну. - Пан Копферкингель отпил кофе. - Кремация с гарантией избавляет человека от страха ожить после смерти, если кто-то верит, что это возможно и сегодня. Впрочем, дорогие дети, бояться нечего - теперь мертвые не оживают. Кого зарегистрируют мертвым, тот мертвый и есть. Современная наука не ошибается… Это дуэт из "Дона Паскуале" Доницетти, - улыбнулся Копферкингель Яну Беттельхайму, который все это время, казалось, слушал музыку.
- А может в крематории случиться так, что смешается вместе пепел двух покойников? - спросил невпопад Ян, и Копферкингель, польщенный его вниманием, покачал головой.
- Это исключено, - сказал он. - Совершенно исключено. Такое могло происходить в средневековье, когда совершались массовые сожжения еретиков на кострах. А в крематории каждого сжигают отдельно, причем горячим воздухом: ни тело, ни гроб не должны соприкасаться с открытым огнем. на то есть даже закон… Впрочем, если бы пепел двух покойников и смешался, беды бы не было. Прах человека всегда одинаков, будь это премьер-министр или официант, нищий или хоть директор крематория. И неважно, какое у кого происхождение, есть в тебе, предположим, капля немецкой крови или нет, такие вещи здесь не в счет, - пан Копферкингель улыбнулся. - Все мы произошли из праха и в прах же вернемся.
Тут у стола появилась кошка, и Копферкингель добавил:
- В некоторых странах сжигают и трупы животных. Там закон защищает не только людей, но и зверей. Звери - наши братья, и мы не вправе причинять им боль. Тем, кто поймет их грустные, тоскующие души, не страшны даже самые свирепые хищники… даже леопард… - И Копферкингель посмотрел на Лакме и ее кружевной воротничок, который красиво белел на темном платье. - В нашей замечательной книге о Тибете есть одно замечательное место. Рассказ о юноше, который повстречался в джунглях с леопардом. Вечером, когда было темно, он лег спать в кустах, а утром, проснувшись, увидел в двух шагах от себя леопарда. Посмотрели они друг на друга - и леопард не тронул человека. Позднее этот юноша стал монахом и в конце концов далай-ламой. Главное - иметь чистое сердце, братская душа зверя это чувствует. Ступай, ненаглядная, - погладил он кошку, - мы позовем тебя, когда начнем фотографироваться. Пусть будет запечатлен и твой нынешний облик, который ты после уже не вспомнишь…
Потом Копферкингель сказал:
- Сейчас передают арию из "Нормы" Беллини, поет известная итальянская певица… Посмотрим, что еще мы не читали в газете… наверняка что-то найдется, ведь после Судет мы живем словно в военном лагере. - И он потянулся за газетой. - А-а, вот! "Ученые о сиамских близнецах. У каждой из двух девочек, которые срослись вместе, была своя голова с шеей, свои верхние конечности и своя грудная клетка с соответствующими внутренними органами, но при этом у них был один живот и одна пара ног. Они имели два отдельных позвоночника, а следовательно, две нервных системы, а также два мозга. Психическая жизнь каждой из девочек была самостоятельной. Обе засыпали и просыпались независимо друг от друга. Так это двухголовое существо жило целый год". Подумай, Ян, - Копферкингель обернулся с улыбкой к молодому Беттельхайму, - если это двухголовое существо кремировали, то пепел обеих девочек смешался - и ничего. Да и как тут было делить пепел? Вообрази, Зинушка, - шутливо подмигнул он дочери, - что у тебя было бы две головы и ты могла бы одновременно делать два дела, думать за двоих, чувствовать за двоих… ведь это значит прожить на земле два срока. Воистину благословенная участь! Что ж, дорогие дети, давайте выпьем еще раз по рюмке. Несравненная, налей, пожалуйста, девочкам и мальчикам; Яну и Мили, наверное, не надо - они не пьют, они еще очень молоды… Как красива эта ария из "Нормы"!
Пан Копферкингель отпил кофе, посмотрел на полупустые блюда с бутербродами, пирожными и миндалем и сказал:
- Ну вот, вы немного поели, немного насытились… так, может быть, пан Яначек, вы нас сфотографируете?
Все сгрудились вместе, пан Копферкингель взял на колени кошку и сел с Лакме посередине, рядом с ними встали Зина и Мили, остальные выстроились сзади. Мила в шутку погрозил им пальцем, велел всем замереть и под звуки божественной "Нормы" сделал снимок.
- Фотография, - сказал Копферкингель, когда он закончил, - как бы консервирует настоящее для вечности. У нас в крематории тоже фотографируют, только при этом не говорят "замрите!" - ведь снимают покойников в гробу…
Пан Копферкингель попридержал у себя на коленях кошку, и Мила сделал еще один снимок, на сей раз семейный, с Лакме, Зиной и Миливоем. Но пальцем он больше не грозил и замереть не просил.
- Люди любят помещать в семейных альбомах фотографии похорон, так же как и фотографии свадеб, - сказал Копферкингель после второго снимка. - Это две самые торжественные церемонии в жизни, которые хочется запомнить навсегда.
Потом сын бедняги Прахаржа вызвался сменить Милу у аппарата, чтобы он смог сфотографироваться с остальными. Пан Копферкингель кивнул и опять взял на колени кошку, усадил подле себя Лакме, а молодежь встала сзади.
- Теперь вы вдвоем с Зиной, - улыбнулся Копферкингель Миле, - а я буду снимать, только вы, пан Яначек, подготовьте аппарат.
Мила подготовил аппарат, и пан Копферкингель сделал снимок. Ария из "Нормы" закончилась, и в столовой наступила тишина.
- Даст Бог, фотографии получатся удачные, - улыбнулся пан Копферкингель, - и будет у нас память на всю жизнь. Спрячьте аппарат, пан Яначек, не то еще сломается!
- Я вот что хотела спросить… - сказала толстушка Лала, смущенно отводя глаза. Пан Копферкингель ласково кивнул ей, и Лала осмелела: - Зачем надо бальзамировать трупы, как, например, было принято в Древнем Египте?
- Это, барышня Лала, долго объяснять. - Копферкингель махнул рукой. - Я-то считаю, что бальзамировать противоестественно. Из-за этого человек не сможет вернуться в прах, из которого он вышел, разве только через тысячелетия. Бальзамировать следует только святых или выдающихся деятелей, которым уже ни к чему возвращаться в прах. В Египте бальзамировали фараонов, позже бальзамировали Спасителя… в наши дни может быть забальзамирован далай-лама в Тибете. но бальзамировать какую-нибудь пани Струнную или барышню Чарскую просто грех.
Копферкингель повернулся к Зине и сказал:
- Ну, а сейчас по случаю своего семнадцатилетия и в честь своих милых гостей ты могла бы сыграть нам на пианино. Барышня Лала наверняка любит музыку, пан Яначек тоже… - Оба кивнули, и Копферкингель заметил: - Тонкие натуры не могут не любить музыку. Это так естественно! Порадуй же нас, золотко. Может быть, ты сыграешь "Песни об умерших детях" Малера?
Все перешли в гостиную, где стояло пианино, Зина заиграла польку, и пан Копферкингель вспомнил, что он и Мили идут в среду вместе с Вилли на бокс.
8
В зале их места оказались почти рядом с рингом. Зрители все прибывали, рассаживались, жевали эскимо, пили пиво из кружек или прямо из бутылок - здесь это было в порядке вещей… Собралось много людей, старых и молодых, мужчин и женщин, причем женщин пришло больше, чем можно было ожидать. Пан Копферкингель заметил в первом ряду пожилую женщину в очках, которая тянула пиво из кружки, а чуть поодаль - розовощекую девушку в черном платье, пришедшую с молодым человеком. Оглянувшись, он заметил у входа жгучую брюнетку, чей профиль и грудь ему показались знакомыми. Смех, манера поводить плечами, ярко накрашенные губы - все в ней выдавало проститутку.
- Видишь тетю? - сказал он Мили и полез в карман. - Не ту черную у дверей, которая дергает плечами, а ту, что в проходе продает эскимо. Беги, купи себе и попроси программку.
Но Вилли опередил друга и первым протянул мальчику деньги - сегодня угощал он.
- У этой чернявой, которая у дверей, профиль и грудь точь-в-точь как у одной моей знакомой, - сказал Копферкингель Вилли, когда Мили пошел за эскимо и программкой. - У проститутки по прозвищу Малышка… Кажется, это она и есть. Знаешь, моя драгоценная едва не забыла отдать мне твое приглашение на бокс. Сунула его в буфет к блюдечкам.
- В буфет к блюдечкам! - засмеялся Вилли, не сводя глаз с ринга. - Нет, вам непременно надо было посмотреть этот спорт настоящих мужчин. Спорт настоящих мужчин того стоит. В конце концов, мы же не кисейные барышни, мы старые солдаты, а время пришло боевое. Погляди, сколько тут народу! И женщин много…
- Некоторые женщины любят бокс, - улыбнулся Копферкингель, - и я рад за них. Если их это развлекает - ради Бога! Это все же лучше, чем пить вино и курить или даже быть морфинистом… Но лично мне бокс всегда казался слишком грубым… - И он с улыбкой покачал головой.
- Грубым? - отозвался Вилли. - Скорее жестким. И это хорошо. Время пришло боевое, оно требует сильных, стопроцентных мужчин. Слабаки не отстоят правду и счастье человечества, это я тебе как-то говорил, и тут ты, надеюсь, спорить не станешь. Да так оно, собственно, было всегда, мы-то с тобой это помним по фронту, где мы защищали честь немецкой нации. Нередко слабость скрывает в себе больше зла, чем сила. - И он вперился взглядом в Мили, который возвращался с эскимо.
- А где программа? - спросил его Копферкингель, а когда в ответ он только ойкнул, сказал: - Беги купи, надо же знать, кто сегодня боксирует. - И Мили опять ушел. - Ему временами приходится повторять дважды, - улыбнулся пан Копферкингель и посмотрел туда, где стояла девица, похожая на проститутку по прозвищу Малышка. Там наступило непонятное оживление: люди заволновались, повскакивали с мест, но что их взбудоражило, видно не было. - У дверей непонятное оживление, - констатировал Копферкингель, - люди волнуются, даже с мест вскакивают… Так, говоришь, жесткий? Но тогда это тем более не для молодежи! Это может быть спортом для солдат или там полицейских, но не для таких вот мальчишек. Тут ведь, кажется, молодежный клуб?
- Именно молодежь, - сказал Вилли, - и обязана быть сильной. Даже чехи это понимают, видишь? - Он кивнул на переполненный зал и помахал Мили, который наконец принес программку. - Ну вот, программа у тебя есть, можешь садиться: сейчас начнется.
Пан Копферкингель взглянул на пожилую женщину в очках в первом ряду и на розовощекую девушку в черном чуть дальше, потом обернулся к дверям, где все так же стояла живая копия Малышки, а наступившее там оживление постепенно передавалось и зрителям впереди. Причиной его, как теперь стало ясно, были двое, которые никак не могли отыскать свои места.
Раздался удар гонга, ринг залил сноп света, и публика зашумела.
- Смотри в оба, Мили, и ничего не бойся, - сказал Вилли, - бояться стыдно. Страх - злейший враг человечества. Да-да, уверяю тебя… - улыбнулся он Копферкингелю, а вокруг них все головы повернулись к двум опоздавшим, которые наконец нашли свои места - и оказались прямо перед Вилли. Тут на ринг вышли два подростка.
- Бокс - это боевой спорт, der Kampfsport, - тихо сказал Вилли по-немецки - так, чтобы никто не слышал. - И он не только для сильных и ловких, он как раз для тех мальчишек, которым не хватает веры в себя и смелости. Борьба мужчины с мужчиной учит оценивать свои силы и отражать удары врага. Нападение и защита - главное в боксе.
Вдруг мелко задрожали канаты, которыми был опоясан ринг: между ними пролезал толстый коротышка судья в белом крахмальном воротничке с красной "бабочкой", носком ботинка он задел за канат, и зал взорвался хохотом. Пан Копферкингель обратил внимание на пришедших последними и севших перед Вилли мужчину и женщину.
- Так и ногу сломать недолго, - сказала женщина.
Рассерженный карлик-судья выпутался из канатов, поправил крахмальный воротничок и галстук-бабочку, вышел в центр ринга и резким движением руки подозвал боксеров.
- Сейчас потечет кровь? - заволновался Мили.
- Может быть, - пожал плечами Вилли. - Это боевой спорт, а в бою нередко льется кровь: на войне как на войне. Но вообще в боксе стараются до этого не допускать. Жестокие удары запрещены, во всяком случае, у нас. В гитлерюгенде боксу учат даже детей - и притом только прямым ударам, хуки справа и слева не позволяются…