- Спроси доктора, не придумает ли он что-нибудь другое.
- Гордон, Эдвард сам этого хочет.
- Ну тогда… пожалуйста, извини меня и освободи.
- Я не хочу, Гордон, влезать тебе в душу, но скажи - тебя утомляет присутствие Эдварда? Он ведь болен.
- Да, понимаю. Все это так. Но не понимаю его манеры болеть. И доктор не может мне ничего объяснить. Ты ведь, конечно, заметила, что он мучает нас. Я заставляю себя терпеть. Хочу многое загладить. Многое из того, что упустил раньше. Надеюсь, все опять обойдется.
- Я рада, Гордон, от души рада.
- Стало быть, это должно продолжаться? Это так необходимо, Элис?
- Да, - прошептала она чуть слышно.
- Ты не хочешь дать ему понять, что я, хоть и доволен его пребыванием здесь, в доме, - само собой разумеется, доволен, - но меня тяготит кое-что, например, его манера выспрашивать и прочее.
- Это нельзя ему сказать. Об этом нельзя даже подумать.
- Подумать о чем?
- О том, чтобы он впредь прекратил свои расспросы. Перестал выпытывать. В этом его болезнь, и так он ее преодолевает.
Гордон резко:
- Что означает болтовня о болезни и о правде? Я протестую против утверждения, будто здесь, в этом доме, таится нечто неясное, нечто лживое. Разве мой дом - разбойничий вертеп?
- Гордон!
- Тогда пусть говорит открыто. И я тоже хочу выложить ему все начистоту. Передай ему это. Слово за тобой. Иначе и ты будешь виновата.
- Виновата в чем?
- Виновата в… вот что я тебе скажу… ты будешь виновата в покушении на наш семейный покой, который ведь и тебе дорог.
- Неужели его излечение будет куплено ценою нашего покоя?
Гордон:
- Вопрос обращен к тебе. Поговори с ним. Меня он не слушает. Я не пользуюсь у него доверием. Все еще не пользуюсь. Надеюсь, впрочем, что в один прекрасный день добьюсь своего.
Элис долго собиралась с мыслями. Потом сказала:
- Как и раньше, ты должен участвовать в наших вечерах. Гордон, прошу тебя. Сделай одолжение. Сделай это… ради меня.
Она вонзила ногти себе в ладонь. Гордон стоял перед ней, пытаясь поймать ее взгляд. Элис удалось преодолеть себя, и она взглянула ему прямо в глаза.
- Итак, ты этого требуешь, Элис? Требуешь от меня?
Она выдержала его печальный, тревожный взгляд.
- Да.
Он пытался прочесть что-то в ее лице.
- Это трудно.
- Сделай это, Гордон.
Джеймс Маккензи
На вилле Гордона Эллисона их было тогда больше, чем четверо. Тихая, мягкая Элис, порхавшая по дому, сочла, что ей надо заручиться поддержкой своего брата Джеймса Маккензи, который руководил отделом университетской библиотеки в городе Н., и она пригласила его к себе. Теперь в доме жил этот старый холостяк, профессор. Он взял отпуск, чтобы закончить свою работу о кельтской старине.
Элис вела с ним долгие и бурные споры - то в комнате для гостей, то в своем будуаре, то в саду, если погода благоприятствовала (но только тогда, когда поблизости не было Эдварда).
Профессор Маккензи - на четыре года старше Элис - был похож на сестру фигурой, тонкими чертами лица и обходительностью; он слушал, как всегда, внимательно и свое мнение высказывал с осторожностью. Человек состоятельный и светский, он углубился в столь далекий от жизни предмет, как кельтская старина, для собственного удовольствия и для того, чтобы чем-то заняться; на вопросы, мучившие сестру, он отвечал так, как отвечал бы любой всесторонне образованный человек. Успокаивал Элис, а сам не верил ни единому слову ее сообщений об Эдварде и о его болезни. Типично дамский диагноз! Маккензи много путешествовал, с домом зятя и сестры был знаком не так уж хорошо; кроме того, всякие семейные истории внушали ему отвращение. Рассказы Элис звучали абсолютно фантастически. Странно, что сестра вообще до этого додумалась, но она всегда была поэтической, экзальтированной натурой. А теперь заразилась от сына истерией.
Сколько всего она "открыла" в Эдварде, сколько напридумала, нежная, тонкая Элис! Во всяком случае, она показала себя истинной женщиной, каковой профессор Маккензи до сих пор ее не считал. Сестра была эстеткой, фантазеркой, вот почему ей так импонировал Гордон Эллисон. Но теперь она вторгалась в жизнь. Делала объектами своих фантазий Гордона и Эдварда! Не хотелось бы Джеймсу очутиться в шкуре Гордона. Как ученый он знал, что в основе любых мифов, в частности, в мифе, созданном сестрой, лежат события большой давности. Поэтому он укорял сестру за то, что она, полагаясь на свою память, поддается заблуждению: в действительности все происходило иначе. Кто может восстановить ход событий без документов? И вообще - зачем все эти изыскания? Ведь, по-видимому, все как-то уладилось. Болезни излечены.
Элис заговорила об Эдварде. Но брат считал, что ее психологические построения смехотворны. Все дело в некоей духовной эпидемии, которая ныне свирепствует. Не надо было ничего затевать. Брать мальчика в дом.
- Ты его взяла, Элис. Что ты, собственно, при этом думала?
- Ты спрашиваешь совсем как Гордон. Я надеялась, что ты встанешь на мою сторону.
- Итак, зачем ты его взяла? В клинике он был хорошо устроен, а здесь он вас доведет до болезни.
- Ничего подобного, как раз наоборот. Ты не понимаешь. Впрочем, ты прав, я этого хотела. Да, я этого хотела и не собираюсь отступать.
Он пожал плечами. Вот в чем загвоздка. К поэзии она охладела, теперь пробует свои силы на живых людях. Бедный Гордон.
Элис прижала к глазам платочек. Она видела, что брат не желает нарушить свой покой.
Для Элис наступили тяжелые времена. Все началось сначала. Правилен ли избранный путь? Надо ли идти по нему дальше? Следует ли ей… ставить на карту собственную жизнь? Но ведь небеса подали ей знак - вернули Эдварда, ее сына, который ищет правду, который хочет все выяснить и распутать. Он страдал от лжи так же, как и она страдала.
В эти дни в ней бушевала буря. Элис осознала наконец, что она осталась одна, обманувшись и в Джеймсе, и в себе самой. Если она и теперь не перейдет от слов к делу, то когда же еще?
Она плакала и молилась, как в детстве. Просила у бога просветления. Иногда утром после сна она вдруг спохватывалась - что я делаю, на что решилась? Может, мне все пригрезилось? Почему я и впрямь не кладу Эдварда в клинику? Почему лишаю покоя и себя, и Гордона, и всех близких? Это - безумие, дьявольское наваждение. Меня искушает дьявол.
Подавленная, она поднималась с кровати и читала покаянную молитву.
Потом, задумавшись, садилась на стул и сжимала кулаки. Эдвард доводит меня до болезни. Но спустя минуту забывала об осторожности, в ней уже опять клокотала, кипела, рвалась наружу ярость, мстительность, желание свободы, правды, ясности!
Она дрожала от восторга. Ощущала свою силу.
Вот что происходило с Элис, которой предстояло принять жизненно важное решение.
Гордон находит помощников
Элис сумела помешать попытке Эллисона - неоднократно предпринимаемой им попытке - запереть дверь библиотеки и с головой окунуться в работу, вечерами также. По-прежнему у Эллисонов каждый день болтали, кто во что горазд. Казалось, гости рады непринужденности (в рамках определенного этикета).
Рассказав одобренную всеми историю о Жофи, Гордон почувствовал потребность в отдыхе. Под предлогом усталости он добился того, что публика смотрела сквозь пальцы на его отлучки. А когда он опять появлялся в комнате и принимал участие в общем разговоре, то рассуждал вполголоса, благодушно. На свой лад он проявлял мудрость и мягкость, как бы призывая всех других к мудрости и мягкости; вечера за чашкой чая текли спокойно и мирно.
Но все изменилось в один прекрасный день, когда к Эллисонам пришел художник Маклин - пришел, по своей привычке, довольно поздно и обнаружил, что на сей раз никто не прерывал беседу связным рассказом. Художник сел рядом с Кэтлин, поздоровался с лордом Креншоу, который в ответ благосклонно кивнул, и объявил себя "королем иллюзионистов".
- Да, - объяснил он, - все мы иллюзионисты. Так не будем же обманывать самих себя. На свете не существует ничего серьезного.
Художник был в отличном расположении духа. По его словам, он получил заказ от известного стального магната - он будет расписывать и украшать виллу магната здесь в окрестностях.
- Магнат дал мне полную свободу. Он знаком с моими картинами. Я изложил ему свои принципы, самые передовые и просвещенные. Он с ними согласился. Он сыт по горло пушками. Теперь каждый понимает, к чему ведут стрельба и бомбежка. И вот я буду расписывать его виллу. Он сказал: "Пусть вилла будет для меня монастырем, куда я позже, уйдя от дел, удалюсь".
Гордон Эллисон:
- А что он производит сейчас?
Маклин:
- Пылесосы и тому подобное. Детали машин. Только не пушки и не пулеметы.
Гордон вежливо:
- Конечно, сейчас они не нужны.
- Вероятно. Но как бы то ни было, он вовсе не обязан расписывать виллу согласно моим принципам. Он может повесить у себя произведения знаменитых художников или же картины духовного содержания. У него достаточно денег, чтобы купить оригиналы. Но он стал убежденным иллюзионистом. В своем офисе он сказал мне буквально следующее: "Меня не проведешь. Все вокруг - чистое воображение, пропаганда. Все придумано определенными лицами. Можно поступать так или эдак: не существует разумного направления, разумного порядка, которого могли бы придерживаться все. А когда люди не знают, что делать дальше, и начинают спорить, вопрос решает оружие. Печальный исход". Он почувствовал облегчение, когда я изложил ему платформу иллюзионизма.
Всем казалось: Креншоу заинтересован в том, чтобы заполучить сторонника, ему это важно. Но он не клюнул. Всего лишь пробормотал "гм, гм" и осведомился, не предложил ли упомянутый промышленник расписать Маклину заодно и завод.
- Я ведь сказал: виллу.
Гордон:
- Понятно. Но если уж он обратился в иллюзиониста, то посоветуйте ему расписать и завод в иллюзионистском духе. Надо обратить в эту веру также рабочих. Мне хотелось бы знать, как он ответит на мое предложение.
Маклин с дурацкой, удивленной миной:
- Зачем, собственно, расписывать заводские корпуса?
Гордон:
- Рабочие будут разглядывать картины, им их объяснят, если они не поймут.
- Чего ради?
Гордон огляделся в комнате и сказал, просияв:
- Увидим, что из этого получится. - Он громко захохотал. - Говорю вам напрямик: рабочие не поймут картин, а ваши объяснения тем паче. А если они в конце концов все же поймут их, ха-ха, то расхохочутся так же, как я, и долго-долго не смогут приступить к работе.
Совершенно растерянный, Маклин повернулся к соседям.
- Но разве вы сами не сказали, господин Эллисон…
Эллисон резко оборвал художника:
- Что я сказал? Ничего я не сказал, Маклин. Клянусь, я ничего не сказал. А если вам послышалось нечто такое, что созвучно с откровениями, которые вы нам преподнесли, то будьте уверены - вы ослышались.
Маклин:
- Но я не ослышался, господин Эллисон. Вы сказали, вы рассказали…
- Мой юный друг, то, что я сказал, то, что я рассказал, пусть будет на моей совести. Я не проповедовал иллюзионизма. Все сказанное мной было результатом опыта, выводом, к которому не так-то легко прийти; во-первых, это не имеет ни малейшего отношения к иллюзионизму, во-вторых, к росписи стен и, уж во всяком случае, к вилле вашего мецената, которого все мы хорошо знаем, - еще совсем недавно ради своих барышей он выпускал с конвейера пушки. Скажите, господа, разве я проповедовал нечто подобное?
Его заверили в том, что он не проповедовал ничего подобного, и безжалостно обрушились на художника. Молодого человека беспощадно высмеяли. Не слушали до тех пор, пока он не сложил оружия и не обратился к блюду с пирожными, что было встречено всеобщим одобрением.
Повинуясь знаку Элис, Кэтлин подошла к художнику, чтобы его утешить, и он изложил ей заново свою теорию, которую лорд Креншоу безусловно неправильно понял. Что касается абстрактной живописи, иными словами - беспредметной… словом, Кэтлин хорошо исполнила роль хозяйки и, запасшись чаем и пирожными, удалилась вместе с художником в тихий уголок.
Инцидент казался исчерпанным, и вечер, который начался столь приятно, как обычный вечер за чашкой чая, по всем признакам должен был мирно продолжаться, но тут под занавес состоялся дебют - не столь уж удачный - спутника доктора, господина с забавной внешностью: толстого пышноволосого коротышки-астматика; до сих пор он только и успел, что отдышаться и поглотить огромное количество чая и пирожных. Когда вечер стал подходить к концу, сей господин вроде бы захотел высказаться. Он шепотом справился у доктора о некоторых присутствующих, но все никак не мог раскачаться. Лорд Креншоу и Эдвард той порой не произнесли ни звука.
Протекло еще довольно много времени, прежде чем господин, которому не терпелось вступить в беседу, заговорил монотонно, быстро и четко.
Он пожелал вернуться к прерванному спору об иллюзионизме: иллюзионизм есть пассивность, а пассивность не ведет к познанию.
Конечно, нет. Вот, к примеру, войны и революции. Как люди пассивные представляют себе их возникновение? Пассивно наблюдая за событиями, они знают лишь одно: все начинается и кончается, все когда-нибудь начинается и кончается. Но чем вызваны события, как они возникают, людей пассивных не волнует. Они довольствуются иллюзорной видимостью. Однако войны, революции и другие общественные сдвиги имеют совершенно определенные и притом материальные предпосылки. Удобно устроившийся пассивный человек не хотел бы их касаться - он ведь хитрец и посему не такой уж полный иллюзионист, каким прикидывается. Он знает, что есть определенные запретные зоны. Люди, которые существуют благодаря известному общественному порядку, воздерживаются от того, чтобы освещать его слишком ярко. Уж лучше мистика, полная или частичная маскировка, всякая там философия, мифология. Иллюзионизм относится к той же категории.
Крепко держа за руку художника, которого она затащила в угол, Кэтлин сказала:
- Давайте останемся здесь. Сейчас они уже начисто отвлеклись от иллюзионизма.
Но Маклин быстро проглотил кусок пирожного, который Кэтлин сунула ему в рот, и ворвался в разговор: он спросил, относится ли замечание об иллюзионизме также к абстрактной, беспредметной живописи?
Воинственный астматик ответил:
- О такой живописи я слыхом не слыхал. Но ежели она существует, то относится. Если бы такая живопись была, она стала бы классическим примером реакционного образа действий. Максимум того, что можно отнять у мира, - это реальные предметы, больше уж ничего не отнимешь.
- Но это делается во имя искусства, во имя освобождения и очищения.
- Лучше уж застрелиться. Тогда-то ты будешь совершенно свободен.
Маклин:
- Не понимаю. Извините, как ваше имя и фамилия?
Астматик невозмутимо:
- Роди О'Доуэл. Попытаюсь вам все разъяснить, сударь. Простите, как вы себя назвали?
- Маклин.
- Хочу сказать вам, мистер Маклин, что поэты, художники и философы - одного поля ягода, они стремятся увековечить гнилые общественные отношения, из которых извлекают прибыль. Делают это либо по видению души, либо, как нам сообщили ранее вы, господин художник, по заказу пушечных магнатов. Общество, в котором мы живем, можно по-разному толковать и трактовать, чтобы придать ему видимость силы и уверенности: например, отвлекая внимание людей от всяческих непорядков на земле и указывая перстом на небо. Или же демонстрируя некий фокус - исчезновение вещей и предметов, - всех гуртом, и опустошение мира. Что, очевидно, делает ваша живопись. Остаются только цвет и линии. И это, разумеется, вершина искусства. Мистер Маклин, ваше искусство будет иметь большой резонанс. Но для меня это, простите, верх нелепости. И, простите, верх лицемерия.
Художник холодно:
- Я представляю определенный художественный принцип. Ваше мнение нас не трогает.
О'Доуэл:
- Понимаю, вы освобождаете искусство от здравого смысла, от понятий, от предметов. Потому я и предлагаю вам еще более радикальный способ: застрелиться, и баста! Тогда вы лишитесь даже цвета.
- Но мне нужен цвет. Все дело в цвете.
- Вопрос лишь в том, зачем он вам?
- Чтобы написать картину, создать художественное произведение.
О'Доуэл:
- С помощью цвета? Навряд ли вам в этом кто-нибудь помешает. Зачем, собственно, клеить на стены обои, почему не расписывать их яркими красками? Можно даже носить одежду всех цветов радуги. Обычно мы наряжаемся так пестро только на карнавалах. Это весело, создает настроение. Но вы имеете в виду нечто иное. Вы говорите об искусстве и о духовности. Если это - искусство, то все мы - художники. Но где же скрывается духовность или где возникает духовность? Все у вас получается шиворот-навыворот: духовность вы исключаете. Ваше искусство, основанное только на цвете, действует лишь на сетчатку глаза и не проникает вглубь. Вы щекочете нервы эстетам и зрителям, которые не желают себя утруждать. Создаете par excellence живопись для двух категорий людей: для совершенно незаинтересованных, к примеру, для служащих, пенсионеров, рантье, отошедших в сторону, поскольку они устроили свои делишки, и для сугубо заинтересованных, для таких, как ваш пушечный магнат, который опустошает жизнь изнутри, чтобы на него не показывали пальцем. Ваше искусство ему по вкусу: цвет, и ничего больше, соус без мяса и картошки, а в литературе - далекие от жизни сюжеты, полутона, голубые герои… только бы люди не спрашивали: почему за работу платят гроши, почему не строят приличных жилищ, почему развязывают войны и позволяют бомбить наши города?
Впрочем, мистер Маклин, что касается абстрактного, чистого искусства, о котором вы сейчас говорили, то мы уже встречались с представителями похожих направлений. Вашу точку зрения при мне вам не защитить. Все вы сугубо нежные господа, стоит вас задеть, как вы поднимаете крик, обнаруживая свою нечистую совесть.
Художник бросал вокруг себя испепеляющие взгляды (и на лорда Креншоу тоже, но тот скрестил руки и, по-видимому, еще не знал, как ему лучше парировать удары); не дождавшись помощи ниоткуда, Маклин зашипел:
- Я вовсе не поднимаю крик, и совесть у меня чиста, господин О'Доуэл. Просто я не умею так упрощать, как вы.
Новый критик общественного порядка указал на сидевшего неподвижно хозяина дома.
- Господин Эллисон понял мою мысль. Он сорвал маску с вашего заказчика, пушечного фабриканта, указав на противоречие между производством пушек и украшением его виллы абстрактной живописью. Но противоречие это чисто внешнее. По сути, производство пушек и иллюзионизм - явления одного порядка.
Хозяева и гости примолкли. Они помешивали в своих чашках. И тон и тема дискуссии были в этой компании явно неуместны. Кое-кто покашливал. Коротконогий толстяк О'Доуэл, увидев, что ему удалось выполнить задуманное, откланялся.
Элис и Кэтлин одна за другой подошли к Гордону Эллисону, который сидел, погрузившись в свои мысли; его оживления как не бывало.