Конечно, Булен поначалу робел - и от генерала, и от жены, чьи кошачьи глаза и вызывающая пахитоска в янтаре ("почему бы революционерам не ценить комфорт?"), чьи кошачьи глаза и пахитоска в янтаре ("Ценить комфорт: Маркс, например, любил чистые манишки. Энгельс, например, перед выступлениями водил по усам душистой помадой. Алексис, я разве не права?"), чьи кошачьи глаза ("Не отрицайте, господа, что Маркс пользовался во всех отношениях большим успехом") и пахитоска в янтаре ("Рабочим и работницам, Феодор, я уверена: было бы особенно приятно ваше расположение"), чьи глаза и пахитоска…
Но постепенно Буленбейцер научался вплетать в монологи Игнатьева хотя бы словечко или даже бурную трель. В завершение обедов это выходило удачно: вы, Алексей Алексеич, отметили верно, что лучшие люди служили народу всегда, всегда, так почему же мы в годину испытаний не говорим народу наше хором "да"? или мало страданий? сколько потаенных желаний еще таят прислужники, привыкшие ходить в золоченые нужники?
Примерно так. Звучала речь раскрывшего на действительность глаза, прежде не понимавшего ни аза.
Остается лишь подтвердить перековку весомой цитатой. Игнатьев: "…хаскхывшие на действитехность гхаза, да. Уместно пхивести здесь схова нашего хефохматоха. Я пойду в бибхиотеку. Я хочу, душенька, показать моходому чеховеку выдехжку из письма Петха Вехикого - там удивитехнейшая мысхь пхо общее находное бхаго. Сказано, конечно, иначе, но смысх такой. Я хочу, гохубчик, чтобы вы поняли: нехзя, нехзя идти пхотив находа. Надо, - он улыбнулся, - оставаться всегда в стхою. Натали, займешь Федоха?"
Пока Буленбейцер разглядывал мыски ботинок и слушал поерзывания Трухановой, часы точно один раз брякнули, потом вдруг: "Вы что, спите?".
Поднял голову - она так же сидела в кресле, но только весь верх платья оказался спущен вниз - она улыбалась: "Я думала, вы заснули, а мне стало жарко".
Циферблат был точно над ней. Им хватило четверти часа.
"А вот, смотхите, и цитата. Обманутый… минутку… а! вот! обманутый наход никому не пхощает обмана. А?! Как сказано…"
10.
Разумеется, Буленбейцер продолжил бывать у Трухановых, вернее, Игнатьевых. Было мгновение, когда судьбы России (нет, это не оперетта, это его тоже тревожило, по-другому, чем лжегенерала), судьбы большого пентюха (так Буленбейцер-старший называл русского мужика, т. е. народ, - согласимся, хорошее противоядие против Маркса), судьбы друзей - где Илья? Ольга? Плукс-растяпа? Надин? Где Прыщавый? - все заслонило золотое тело госпожи Трухановой. Хорошо, что у генерала нашлось много поручений: Булен успевал поостыть.
"Хы, - улыбалась она, стоя коленями на кровати и держа его за плечи, - поздоровел". Ну конечно - должен был бы ответить Булен - ведь генеральские обеды продолжались и при их отъездах. Вот она - вешка профессии. Талончик, штамп, паспортишко, что-то в карман, что-то в другой. Молодые люди любят риск (правда?), старые люди любят покой (правда?) Булену всегда было весело, весело читать потом в Париже и потом в Нью-Йорке статьи из Москвы про чистоту кристальную революционеров. "Какие они теперь, - повторял он Ольге в 1970-е, - стали жалкие. Нет, в 20-е с ними было много веселей, а, Олюшка?.."
Между прочим, Труханова не ревновала. "Мне говорили, - она гладила его щеки, - ты пощупал что-то у Коллонтай?" Булен отворачивался. "Согласись, она сиамская кошка, но я за тебя рада".
"Несомненно, - будет наставлять Булен учеников под кленами Булонского леса, - нужно использовать и такой метод. Обратите внимание на исследования Сигизмунда Брейда". Было трудно, если попадался с монашеским настроем (одно дело для такого - чемодан с динамитом, и совсем другое - осужденная святыми отцами похоть, похоть). Булен вздыхал - вот они, трудности нашего дела. А когда после учеников появились ученицы? "Может, первохристианки и не резали римлянам горло. Но если перережете вы…" - он не продолжал, обращаясь к женской аудитории. Разве студентка, смотрящая влюбленными глазами на лектора, не сделает так, как советует, милый, он? И уж тем более, разве не исполнит всего каждая из пяти юных парашютисток, которых обучал он в неприметном сарае в деревушке близ Фабендорфа?
"Вот, - он вычерчивает на школьной доске обглоданную карту родной страны (и пришептывает что-то, ими не слышимое), он отмечает переправы, мосты, магистрали, тоннели, нет, - вдруг вспыхивает, - не думайте только об акциях, думайте о разговорах, лучше - о движении глаз - что важнее? взорвать мост или заронить сомнение в слепую душу? - сейчас режим укрепился (какой это год? похоже, 1948-й, 49-й), значит, надо рассчитывать дыхание на дистанцию длинную, длинную, значит, нужно только приуготовлять почву, почву, чтобы не пропал посев… А всходы? Не будем отчаиваться, можно ждать не год, а двадцать… Разве это много? Я, например, жду тридцать один…"
Но их мелькающие мысли - пока они прилежно склоняют челки над своими тетрадками - не может разгадать даже он - который с первой попытки разжимает им кулачок с запрятанной спичкой (упражненьице для тренировки взгляда и мускул лица, а курить, барышни, вредно), с первой попытки (их - повторим, пятеро) кивает на ту, которая изукрасила пасхальное поздравление - а ведь они умеют уже делать лица приятно-никакими (почерки он их знает, но выдумать почерк - для них уже чепуха), с первой попытки тычет указкой на загаданное слово из двадцати написанных на доске, - впрочем, он презирает телепатию и восхваляет наблюдательность.
Важно все, что он говорит - нет никогда пустяшных обмолвок - "…"булка" - так называют хлеб в Чертограде, "булошная" - так произносят в Крыскве, "Софья Владимировна" - почти пароль - это не соседка, а Советская Власть. Итак, что Софья Владимировна, как себя чувствует? Сколько прожить обещает? Не сильно вам докучает? А может, приготовила что в наследство? Белые тапочки, кажется? Важно еще, что на Пасху все еще красят яйца, но на Рождество никто не сготовит кутьи. Женщины, между прочим, не ведают, что такое противозачаточные таблетки, а выбритые подмышки (в общественной бане бывать неизбежно, бывать полезно) вызовут подозрение - вы, часом, не из-за рубежа? Либо оволоситесь, либо брякнете, что так бреется Любовь сама Орлова. Да, сюда же: на улицах днем целоваться не принято, но на скамейке вечером в парке - допустимо. С девственностью - обрадую вас - коммунисты покончили лучше капиталистов. Если, к примеру, скажете ему прямо в впадинку над бедром, что был, помнится, у вас тракторист - он поймет, он не раскричится. Штопаные чулки - прочное дело. Обед на газетке - нотка демократизма. Слишком упругая талия - повод для подозрения. Слово "Италия" - гарантированный арест. Выщипанные брови - под суд. Разумеется, не рекомендован нательный крест. На рождественской (тьфу, новогодней) елке увидите не ту звезду - поздравления будут в одну дуду. Словосочетание "алый рот" далеко не так невинно, как "садовый крот". Неприличным считается словечко "жид", но слово на "хэ" пишут всюду и налегке. Это не означает, что уместен анекдотец про недообрезанный уд. Больше четырех не рекомендую обслуживать. Впрочем, победу над сифилисом там считают такой же полной, как и над империализмом. Однако молодой человек, бредущий где-нибудь рядом с Университетом, может вас проводить. Не до постели, поначалу - до дому. Потом полезно будет узнать ему, что вы целуетесь по-другому. Тут он - могила. Сразу поймет - кто сокровище. Но не говорите ему, что предпочитаете кружевное белье - это мелкобуржуазно. Активные коммунистки фригидны на словах, но не на теле. Предпочитают мужчин мосластых. Мужчины, как и в Америке, ценят грудастых. Лесбиянки - тоже водятся. Гомики, как и всюду, гномики. У нас тут печальный Арагон, а в Крысии пойди догадайся, какой он? Между прочим, кондукторши не всегда хамки. Дворники - не всегда татары. Разговорничек из дюжины татарских слов принесу. Малые народности, как ни неприятно, таят хорошие перспективы. Московское метро - лучшее самое в мире. Можно - если собеседник проверенный - добавить: самое громкое… Сошлитесь на застарелую язву среднего уха (болезнь там распространена). На Центральном рынке - телятина мировая, - если наврать, что у вас свадьба старшей сестры - купить не подозрительно. Путь к сейфу мужчины лежит через желудок. Не вздумайте только написать "беф-строганофф", иначе начирикают из вас строганину. В городе с неприятным названием Сладкий (только не выдать своей тошноты, не выдать) - белые грибы называют "челыши", а удивление выражают местоимением "эх-а-яй". Рядом - секретный атомный городок, вдруг первой ступите туда вы?.."
Неужели ему не жалко, что он больше их никогда не увидит, что не простыней между говеющим преподавателем и смирной слушательницей раскинется их парашют, а саваном над вечно-ледяной Россией? Они знают, как переводится его фамилия. И как сучки выполнят команду. А ведь он даже не потреплет их кудлатую башку. Какой же все-таки бывает ненаблюдательный он, с яхонтовым глазом, угадывающим мысли, с фамильным перстеньком на левой, обручально-православным - на правой, неблагодарной женой (вы видели?), алым шрамом над бедром (так Мари говорила), с родословной прямой до Барбароссы (вы заметили рыжинку в висках? а вся голова уже седая - вот они, преступления коммунизма), с памятью о чудесном, таинственном, дымчатом, белом таком Петербурге, с спинищей - раз, два - и вот он уже раскинул руки на середине какой реки?
Между прочим, я бы родила ему сыновей.
11.
Буленбейцер не говорит им одной нехорошей тайны, впрочем, он и Ольге ее не говорит, он никому не говорит, тем более - так не вяжется с его стеклянно-сияющим оптимизмом, с его опытом разных штучек, и все-таки: если большевики, как крысы, то - он чувствует, что сердце сейчас лопнет, - то уничтожить их нельзя. У него есть, правда, одно утешение благодаря крысино-большевизму - он больше спать не может, в четыре утра не спит, - и бодрый, он не обломствует в постели или в кресле, додремывая в дружеских объятиях персидского халата, он штольцствует хотя бы в тире, но больше в сарае парашютисток, обществе русских беженцев, клубе английских офицеров, он первый, между прочим, представил программу радиовещания на Россию - мы же мечтали об этом еще в 1930-е! - да, крысы неуничтожимы. Трещинка в оптимизме, как трещинка в стеклянном глазу. Вот им придумали одну отраву: старое, доброе - кусочки пробки, обжаренные в сале, - когда сглотнет, кусочки распухают внутри, закупоривая крысиную главную кишку, крыса и дохнет со вспученным брюхом и одеревеневшими в судорогах лапами… И что же? Кишки приспособились. Затем пустили в ход известь - не просто заткнуть ей проходы (о, век Льва Толстого, о гуманизм гнилой), но выжечь, выжечь ей внутренности - оставив жухлую шкурку. И что же? Внутри приспособились. Изготовили разноцветные мармеладки, стрихниновые шоколадки, смертельные сухари, больные бобы - только чавкают, испражняются благодарно, просят добавки. Механические способы (деревенская стальная прищепка, изысканная гильотина - голова, например, повисает на нитке, бетонный клей - отодраться можно только с костями) скучно перечислять. Хорошо-с. Япошки придумают (когда это будет!) ультра-звук: действует, господа, действует! Пробирает по самый хвост! Крысы драпают к соседям. Это выход? Революцию в Венгрии, слава Богу, раздавили - крыс выгнали. Выход? Только отыгрыш. В Испании раздавили. Выход? Отыгрыш. В Португалии раздавили. Выход? Отыгрыш. В Греции раздавили. В Италии раздавили. Кто теперь вспомнит, как коммунисты ползли - какое ползли! - прыжками, прыжками - к власти. (И не странно, что слово "власть" рифмуется со словом "пасть" и со словом "сласть"?)
Между прочим, именно этим объясняются отъезды Буленбейцера из фабендорфской школы в конце 1940-х. Он хотел только русского дела, но благотворители вежливо настаивали на расширении кругозора. Ваша поездка в Италию и лекции про ужасы коммунизма (полторы недели, столько-то фунтов) сейчас, пожалуй, необходимей, чем разгадки русских загадок в смешливом кружке симпатичных парашютисток. Он, разумеется, ехал. Пусть крыс нельзя всех перебить, но снизить поголовье возможно, возможно? По крайней мере, чтобы не бегали по улицам днем. И кажется, что их совсем не бывает.
Буленбейцер ехал в Италию, дремал с разговорником на коленях, тосковал по русскому чаю в поезде, высчитывал, сколько лет Трухановой может натикать сейчас - интересно, она учит держать спинку балерин краснознаменного Большого театра? - не хотел и думать, что сталось с Ильей - они виделись последний раз в Швейцарии весной 1943-го - рвали, смешно сказать, дикие нарциссы, вспоминал давнее, на Каменном, как поутру, открыв в сарае железный ржавый жбан, увидел на дне розовое крысиное семейство - восемь голых младенцев вроде гусениц с хоботками. Он сжег их на куче листьев, мамашу расплющив лопатой. Каменноостровские дурочки пробовали поднять скандал и взывали к авторитету (ну, конечно) недавно покойного графа Толстого (совести русской земли, ходившей босиком по земли).
А вот Игнатьева так же на куче листьев (только ли его одного?) - не сумел.
12.
Плата учителю? Ведь благодаря начальным "игнатьевским вечерам" Булен овладевал простыми приемами комедии масок, тем, что у него столь удачно потом получалось. "Честный юноша" - так граф Игнатьев именовал Буленбейцера ("Бухенбейцеха") за глаза, Труханова, разумеется, соглашалась. Да, плата учителю, который зря, зря отправился в любезный русскому сердцу Париж. Впрочем, как выяснится, генерал оказался живунчиком.
Булен прорыл ход в Париж раньше. Уже летом 1922-го он чувствовал, что не кольцо вокруг - сердце сжимается. Или у него и тогда наличествовала знаменитая интуиция? Которая впоследствии спасала не раз. Когда не поверил, например, Эфрону, когда придумал что-то про тетушку-склеротичку и не поехал с французским полковником (это в 1939-м) испытывать новейший газ и, соответственно, новейший противогаз - полковник так и остался инвалидом, а вся комиссия, принявшая новую модель противогаза, вероятно, так бы и куковала в тюрьме, если бы не война с немцами. Кстати, о войне. Голландия капитулировала 14 мая 1940-го, Бельгия - капитулировала 28 мая же. Прекрасная Франция брыкалась до 22 июня, но Буленбейцер с Ольгой скромно выехали на поезде в Берн уже 11 мая, на второй день после входа немцев в Бельгию. Он просто поменял билеты на это число.
Нет, магнит (и магия) интуиции не в том, что он загодя купил себе и Ольге швейцарские паспорта - это вполне рационально. Интуиция засвистела (как верный сигнал будильника), когда он взял билеты только на 1 июля! Даже эксперт Буленбейцер не мог предполагать такого скорого краха французского петуха. Но голос своей спасительницы он умел расслышать - и знал, что если мелькнет странная, на первый взгляд, мыслишка, то это не из-за неврастении.
"Удивительная страна - Швейцария", - первая фраза в путеводителе, которую Булен подчеркнул еще в поезде. Можно спросить: чего он опасался? Скованности в передвижениях. Подданный оккупированной страны - не то же самое, что подданный привольной Швейцарии.
"Немцы ненавидят большевистских крыс", - дружески шипел Буленбейцеру Шкуро во время встречи в Берлине (июнь 37-го). "Но сами немцы не прочь полакомиться Россией", - отвечал Федор. "Ты же за генерала Франко? Ты отправил к нему пятерых из своей школы! А сколько отправили немцы? Самолеты! Пушки! Танки! В Испании вы воевали вместе, что же, Федорушка, произошло? что ты вдруг немцев своих родных разжаловал?" - "Союзников, - попыхивал Федор черной сигарой, - не выбирают. Немцы - так немцы. Но немцам делать нечего было потом в Испании. Они щелкнули большевиков по носу - что ж: скажем спасибо. Они тренировались? Что ж: их право. Но они не отрезали от Испании ни кружочка, ни ломтика! Дайте мне гарантию, что так же будет в России, и я, когда начнется немецкий поход, первый выступлю с вами…" - "Ты какой-то масон…" - "Благодарю…"
Кузен Николя из Парижа уезжать не собирался: он не мог без парижанок, без устриц ("в Швейцарии я устрицами отравлюсь"), без общества. "Что - немцы? - недоумевал он. - Будут держаться скромно. Они знают, что во Франции ценят хорошие манеры". Война с Россией? Хх… Конечно, невесело. Но кузен был недостаточно русским, чтобы печалиться долго. "Не было бы, дружочек, большевистских крыс, - смеялся Николя, - немцам не понадобились бы химикалии, хи-хи-ки!.."
В 1979 году Булен прочел в воспоминаниях некоего Вячеслава Михайлина (псевдоним!), что он, Буленбейцер, перебрался в Швейцарию по заданию английской разведки, которой был завербован еще в 1920-м. Впрочем (Михайлин не унимался), не исключено, что Буленбейцер - двойной агент. Ведь недаром он в те же годы столовался у Игнатьевых, слушал лекции в Коммунистическом университете в Петрограде и главное - без сучка, без задоринки (так в тексте) выехал за границу напрямки в Париж.
"А как в 1932-м выскочил Редлих, он знает?! - фыркнул Булен Ольге, которая нежилась под солнцем в плетеном кресле. - За пятьдесят тысяч крысиных рублей! Тогда как инженеру платили они корму на триста".
"А у Игнатьевых ты, правда, столовался?" - спросила Ольга. "Пф. Пфравда". - "А что ты вынюхивал в Коммунистическом университете?" - "План лестниц, входы и выходы, чердак и подвал - всякое. Там взорвали бомбу в 27-м году, разве ты не помнишь? Ларионов, Соловьев, Мономахов - мои планы, надеюсь, пригодились Мономахову".
"А вот смотри-ка, - она защелкала страницами - к последним - всегда любила читать с конца. - Твой доброжелатель Лжемихайлин пишет на странице триста четырнадцатой, что Русский общевоинский союз поручил именно тебе устранение Игнатьева, а ты провалил дело". - "Врет".