Помолчали.
"Ну а вы? - Илья сказал тихо. - Вы что намерены делать потом?" - Булен не ответил, посмотрел снисходительно: "Что тебе из-за нас тревожиться? Уж сюда-то никто не залезет. А вот я думаю предложить тебе к нам вместе с Николаем Владимировичем, и, конечно, не тогда, когда нельзя будет проехать". - "Спасибо-спасибо. Но пока работаем, нельзя же бросить. А лаборатории? Нельзя же их захватить в саквояже… Мы про Америку с ним говорили не так, чтобы взять и поскакать вприпрыжку. Пусть кончится война, посидим немного - неужели нас тронут?" - "Фр-ры-ы… - Булен даже поднялся. - Он так говорит?! (пожалуй, тут не спасет дасгетранк!) Когда вас тронут, будет поздно".
"Да, - вспомнил Илья, - хотел тебя попросить… Подумал, это тебе неудобно - у меня с собой немного препарата, который я делал последнее время…" - "У?" - "Пусть он полежит у тебя. Формулы (он посмотрел смущенно) я не оставляю. Все-таки еще нет патента. Но он трудоемок в изготовлении: мало ли, если случится глупая беготня по Европам, пусть у тебя будет этот запасец. Да? Без нашей лаборатории мне было бы трудно его изготовить…" - Булен загоготал: "Ну, покажи хотя бы!.."
"Сколько же ты тащил пудов?" - вышутил Булен, когда Илья клацал замочками саквояжа. "Вот". Булен резво глянул здоровым глазом на четыре укутанных ватой пробирки с как будто кварцевым песком. "И что ж это? - клопомор?" - Илья, похоже, не хотел говорить много. - "Это вещество, которое можно принимать людям. То есть я его принимал три года - и, видишь, пока, ха-ха, здоров". - "Но в чем его действие?" - "Николай Владимирович - он вообще-то не знал об этой работе - отругал меня. Зачем я делаю наркотики? Я пытался объяснить, что это совсем не наркотик. Хотя и галлюциноген. Впрочем, я не считаю, что галлюциноген". - "А понюхать?.." - Илья чпокнул пробкой: Булен повел ладонью к носу, сказал тихо - "Ваниль?" Илья согласился глазами. "Ты что, напихал ароматизатор?" - "Нет, это его собственный запах". - "Ну а что это? Лекарство?" - "Да. Можно сказать, лекарство". - "Эликсир, - Булен хрюкнул, - жизни?" - "Вот поэтому, Феденька, я много не болтаю о своих досугах. И потом мне надо все-таки участвовать в общих программах института. Сейчас, например, надо было повторить опыты Пауля Каммерера, помнишь, он покончил с собой в 1926 году? Изменчивость, наследственность, регенерация - конечно, за двадцать лет многое устарело. А тогда, ну ты помнишь, появление черной окраски брачных мозолей жабы-повитухи произвело фурор? Он еще тиснул работу на модную тему (и я грешен) - "Смерть и бессмертие"…" - "Так это, - Булен перебил, - порошочек, замедляющий старение? Гнилостные бактерии, на которых помешался Мечников?.." - "Нет, - мой препарат ни при чем. Я просто говорю тебе, что у меня нет времени заниматься только своим препаратом. Вот - приходится Каммерером. Его, кстати, приглашали в Москву - называли бесстрашным материалистом, восставшим против поповщины. Знакомая оперетта. А потом в Вене его обвинили коллеги в фальсификации экспериментальных препаратов - и он, бедняга, покончил с собой. Вот почему мы повторяем некоторые его опыты и вот почему я не афиширую своей работы. Что я всем скажу? Между прочим, ты заметил, что я не кашляю? У меня начиналось что-то похожее на туберкулез. И вот после года приема малых доз препарата все - х-ы-ы, х-ы-ы (он чисто вдохнул-выдыхнул) - все исчезло" - "Ну так и заработал бы на этом! Надо брать патент". - "Тимофеев, между прочим, все-таки откушал моего порошка - я его раззадорил, и вместо седой пряди у него - буйно-русые волосы. Что ж, мне теперь предлагать средство парикмахерам?" - "А почему наркотик?" - "Он, - Илья сказал виновато, - когда принял двадцать гран препарата - ради шутки, конечно, - вдруг почувствовал, нет, увидел, что идет по заснеженной Москве, по Пречистенке, слышит забытый звук - шр-шр - дворники скребут тротуары, и вдруг встречает барышню, в которую был влюблен, она говорит что-то смешное и глупое и запихивает ему снег за шиворот…" - "Это не галлюциноген, ты скажешь?" - "Тимофеев говорил, что я шарлатан и фокусник. У него на шее была холодная вода…"
11.
Сколько пробыл у них Илья? Чуть больше недели. Причина не в требовательности Тимофеева-Ресовского. Он вполне мог поощрять бонвиванов - если они, разумеется, после безделья (морские купанья, горный воздух, доступные дамы, свежие устрицы, сон по двенадцать часов) - бросались к микроскопам голодные. И не в бюрократической канители - Полежаев выехал в Швейцарию легко (сам Тимофеев придумал ему дело в Берне - снестись с тамошним институтом). Илья трудно выдерживал сбив ритма в работе: а хочется продолжать, а хочется продолжать с порошком. Сколько еще времени необходимо до обнародования результата? Два? Нет, три года? И так он рискнул, принимая порошок сам и давши Тимофееву. Тем более он облучал часть препарата рентгеновской пушкой…
Конечно, он остался бы у Булена с Ольгой еще на неделю: разве тут плохо? В гостиной Ольга повесила почти левитановские березки, а Булен - репродукцию (но в золотой раме) суриковского "Покорения Сибири". Это могло выдать русские корни (если он не хотел их выдавать): но швейцарцы, смотревшие на картину, полагали, что перед ними битва галлов с альпийскими горцами, или все-таки римлян?
Федор плевался смехом:
- Старичок-антиквар, продавший мне ее в Цюрихе, уверял, что это подлинный Валерий Суриков! Тайно вывезен из России!
- Ну, что же: швейцарцу позволительно путать, - язвила Ольга, - какая ему разница - Валерий Суриков или Василий Суриков…
- Он разве перепутал? - изумился Булен. - Каналья. Почему ты мне раньше не сказала? Не только выдает репродукции за подлинники, но еще имена… Хотя… Ты точно помнишь, что Василий? По-моему, Валерий Суриков звучит лучше, чем Василий… Ну, хорошо. Но в них не так просто разобраться: Мане или Моне, Суриков или Серов… Вот если бы ты меня спросила, почему парабеллум образца 1914 года выходил с лишним зарядом - я бы ответил.
- Почему?
- Ну, как же: чтобы, по привычке расстреляв семь, - иметь один для себя. Незаменимая вещь для честного офицера. Кстати, тебе подарить такой, Илюша? Милый подарок, нет?
Да, свойство жизни - старые друзья могут говорить о скучном, - но слишком давно не виделись - и слушаешь. Булен выдаст тайны геликоптера ("Ты знаешь, сколько висел в воздухе Асканио? Ты следишь за экспериментами Сикорского?"), а почему скверно плавает долгожданный английский танк-амфибия ("коленчатый вал нельзя было…"), Илья перебьет его - он вспомнит с грустным смехом генетика Николая Дубинина (ворожил с тутовым шелкопрядом, ворожил с кроликами), при этом для властей сляпал мерзкие антирелигиозные брошюрки ("такое впечатление, что их написал кролик"), еще вспомнит, что в Интерлакене жил немец Антон Дорн ("Не знаешь?! путешествовал с Миклухо-Маклаем…"), а Ольга? - нет, ей не хотелось говорить. В день отъезда (уж такая у него привычка - из-за робости? сюрприз?) Илья подарит ей свою книжку (ту, для подростков) - она сразу будет читать ("Ваша муттер сердится на грязные сандалеты - объясните ей, что иначе нельзя исследовать фауну речки", "Ваш фатер топорщит усы - объясните ему, что тратить деньги на экипировку энтомолога - значит, служить науке"), а потом будет плакать, обрывая жухлые нарциссы, - никогда, никогда у нее не будет детей, которые станут читать такие книги.
Сколько раз они съездят втроем в горы? Булен будет тыкать Илье почтовой карточкой Алконостова ("Он Оленьку в Америке не забывает! - приходится кричать, потому что мотор авто брюжжит из-за резкого подъема. - Смотри что написал: Завистливо глядит Юнгфрау - На Хельгу - лучшую из фрау"), Ольга, идя вверх, к глетчеру, - они еще не показали его Илье - повернется (все лицо в солнце золотое) - и будет щуриться (от солнца, не от насмешки): "А у тебя хватает времени на поэтические упражнения?" - "Что ты, - он улыбнется херувимом, - мне хватает того же Алконостова или, например, Жоржа Иванова. Я многое помню из него…" - Она поведет рукой - ну, прочти…
Поговорим с тобой про что-нибудь
Незначащее, пустое,
Такое, этакое, простое,
С условием одним: не позабудь.
"Это из какого сборника? Из последнего?" - "Из последнего, да". - "И?.."
Поговорим с тобой про что-нибудь
Обычное, хоть как в газете,
Какая тема будет на примете?
С условием, как прежде: не забудь.
"Мило". - "Еще не все".
Не трудно говорить про что-нибудь
Пустячное, несложное, какое
Легко таить, как в сердце - дорогое,
Одно условие исполнив, что ни будь.
"Но эта его склонность к прозаизмам…" - из-под ее сапожка рыжей кожи вышуршит камень.
Мы слов с тобою не растратим зря:
Конечно, именно, пожалуй -
Составят все богатство словаря,
Все ли? Да все, пожалуй.
"Знаешь, как это называется? Этот прием? Тавтологическая рифма. Мне растолковал это Ромушка Якобсон. А Жорж Иванов такое любит. Ты, правда, вылечился от туберкулеза?" - "Еще четыре строчки".
Так лучше помолчим про что-нибудь,
Про то, что никогда не скажем,
А лишь подумаем и даже
Посмотрим, да, посмотрим как-нибудь.
Когда ехали обратно, Булен, одной рукой вихляя руль, другой - указывая то шпиц колокольни, то детские башенки шато на взгорье, зарокотал про любимое: сталинские аресты летом 1941-го, расстрелы осенью 1942-го, сжиганье архивов в оставляемых красными городах, пачки денег, вывалившихся из сумок бегущих кассиров, - им приказано было выдать жалованье, но, едва приехав, они развернули машину обратно (о, сталинская дисциплина, о, сталинский порядок!) - какие деньги, когда голову оторвут. Так, например, обстояло в Калуге (со слов очевидца - Булен знал от Болдырева, часто наезжавшего в занятую немцами Россию). А архивы московских кладбищ? Их-то зачем жгли в октябре 1941-го? Разве там отмечались жертвы расстрелов? Булен кипел, Булен кашлял. Расгоготался вдруг счастливо, повернувшись к Илье слюдяным глазом (Ольга слегка ткнула ему шею - все-таки слева обрыв): "Илюша, ты слышал про арест остолопа Фрица Платтена? Да, остолопа из Швейцарии - такие рождаются раз в тысячу лет. Ему бы идти в швейцарскую гвардию римского папы - детина кровь с молоком, двухметровый - а он прилип к Ленину - стал его главным, представь себе, телохранителем! Он спас его от покушения! Пригнул голову, когда стреляли по авто. Самого Платтена, между прочим, царапнуло - в газетах пропели ему крысиную аллилуйю. И вот - ты только подумай - его арестовывают в Москве, в 38-м! Разумеется, вываляли в троцкизме, в подготовке террористических актов, тут и Швейцария сгодилась - а не руководили ли вашей предательской рукой из Женевы? А когда вы выписывали из Швейцарии в 27-м году образцовых коров для подмосковных хозяйств, не была ли спрятана у них в заднем отверстии белогвардейская литература?.."
Булен жестикулировал, кричал ("…когда его расстреляли, вспомнил ли он свою бедную швейцарскую маму, которая уговаривала его не водить дружбу с коммунистами?!."), проныривал по краю, чтоб обогнать тихонь ("…а вспомнил ли он тот день, когда столкнулся с плешивым человечком здесь, в этих местах?!."), пел ("…Скажи мне, кудесник, любимец богов!..") и опять кричал ("…а как спас его от пули? Наверное, раскаялся, а?.."); Ольга взяла Илью за руку: "Ты не думай, что я такая дура - поверила тебе, что Жорж Иванов написал эти стихи…" - "Разве плохие?" - спросил он шепотом, полуобернувшись к ней, вот, волосы ее пахнут травой, по которой они только что шли, и пахнут льдом, у которого они только что были, и даже - совсем смешно - его одеколоном, которым он натирал виски, чтобы не случилось головокружения. "Нет. Просто я хочу сказать тебе, что я не дура…" - "…и когда-нибудь красные вспомнят Блюхера - своего первого орденоносца, которого они сожрали…"
12.
Она могла так сказать потому, что они все же добрались до глетчера. Булена из-за этого разобрало - все равно как хочется съесть дрянь иногда после изысканного обеда. (Или у него вообще такое свойство? - при избыточном весе трудно долго парить в высоте?)
Нет, их не хватило на глетчер, который интерлакенцы зовут Синим Хвостом (он тянется почти на тридцать километров в ущельях, вываливаясь много ниже уровня снега, мордой тычась прямо в ликующие под солнцем сады), - Булен счел, что туда дорога неудобна, да и вид, как ни странно, не захватывает. А вот их, домашний, всего семь километров, глетчер они увидели, увидели в ледяном искренье. Глетчеры всегда поют синим светом - такой свет идет изнутри. Разумеется, люди науки объяснят это законами спектра, свойствами фирны, т. е. зернистого снега, из которого преобразуется кристаллический глетчерный лед, - и при плюс пятнадцати не тает и на плюс двадцати лежит как ни в чем не бывало. Но местные жители истолкуют синий свет по-своему: это свет неисполненных желаний, некоторые прибавят, что это свет пургаториума - чистилища. "Но мы ведь не верим в чистилище, нет?" - хохотнул Булен, смахивая брильянтовую слезу ("солнце бесстыдно слепит!"), и сказал, что забежит в местный отельчик, где для забывчивых дают бесплатно бинокли и даже фотоаппарат (чай с вальсирующими по горячему кругу питья цветками лаванды можно испробовать на обратном пути, а плэд? плэд прихватить?).
Так они с Ольгой дошли вдвоем до края ледовины. Там не было опасно - ледниковые ворота (а проще - вылом, из которого свистя вырывается таящаяся в пустотах вода) были ниже, да и сейчас помалкивали, к неудовольствию Ааре ("Мы переехали через нее по подвесному мосту, там еще Феденька предложил утопить все правительство Москвы"). Илья, разумеется, навьючен - Ольгин зонтик, бутыль воды - она шагает, опережая, - из-за подъема он видит сначала ее рыжие сапожки, а после - как призывает рукой и поправляет шляпу с неудобными полями. Он почти отстает, ей - легко, незаметно, чтоб сбила дыханье (грудь упрятана в сером жакете), - ее голос становится звонче - горный воздух, что ли? а может, это от звона в ушах? - о такой ерунде можно думать, поскальзываясь, сдирая пальцы, спасая голову одеколоном, но Илья не говорит, разумеется, скоро ли? почти сердится только на зонтик - зачем?
- Вот… - она показывает на явившуюся после темного лба камня синюю льдину, Илье льдина кажется черной (нет, это из-за отуманивания в глазах - сейчас кончится).
- Местные острословы, авторы грошовых путеводителей с пятнадцатью лучшими маршрутами, - продолжит экскурсию Ольга, - не устают сравнивать глетчерный лед с кристаллами хрусталя. Но ты тронь его - в самом деле, удивительно гладкий и вдруг - лезвие острого края! Смотри!..
Она приложит ладони (стянув, скомкав кружевные митенки) ко льду - нет, не холодно, но и лед, конечно, не тает - никаких контуров, - приложи и ты - Илья послушается.
- А теперь смотри туда! туда… - и она покажет вниз, где они выбирались.
- Так высоко?
Ольга довольно засмеется.
- Какие-то ха-ха-хамы намеревались открыть здесь, прямо у края льда, ресторанчик. Сидишь, например, за столиком и плюешься, глядя одним глазом на красоту, другим - на котлетку. Не правда ли, мило?
- Кто бы стал карабкаться сюда по козьим тропам?
- А подвесная дорога? - их тут полно. Можно и железку - вжи-и! - она прочертила рукой линию - снизу доверху вбурить в гору. Это, наверное, - она улыбнется, - похоже на твой порошок? Выпил стаканчик - и счастлив?
Кажется, он растерялся.
Она заметит и (вот он, характер) добавит соли:
- Я понимаю: ученые мужи обыкновенно не задумываются ни о последствиях своих открытий, ни даже о смысле. (Натянет митенки.) Если только в случае твоего опыта - как лекарство. Но ведь у большинства людей есть хоть немного настоящего счастья, а? его можно вспомнить? - ее чуть полное лицо станет тревожным. - Если не могут вспомнить, пусть обращаются к психологу. Сейчас принято. К священнику. В горы можно сходить, - она рассмеется.
- Да, ты права. Многое вообще открывают случайно, мой… - он прислонил наконец зонтик к выступу валуна, - мой опыт еще не закончен. Но наука всегда идет, идет… (какая банальность).
- Но ты же дал порошок Тимофееву!
- Сам напросился.
- И у него были видения…
- Смотри, - Илья попытается ее отвлечь, - вон Булен идет…
- Ерунда, это пастух-мальчишка. Не заговаривай зубы…
- Да. А вдруг я считаю, что счастья вообще нет на земле? - Ольга отметит, что лицо у него в самом деле было серо-печальным.
- Ты что, дурачок? Конечно, если бы мне сказали, что счастья нет - году в 1914, еще до войны, до большевистского ига, я бы согласилась. Только мне теперь стыдно за то, что я написала тогда в дневнике - Tout passe, Tout lasse, Tout casse - хотя чего стыдного? В юности всегда есть меланхолический настрой… Но теперь-то я знаю, что это совсем не так. Вот - счастье - смотри на этот лед, разве ты зря сюда пыхтел? - она опять положила руки на стекло льда. - А! Он действительно острый! - она протянула ему ладонь.
- Ну вот - ты разорвала перчатку, - он поцеловал ей руку.
- И, прости, еще просто небо - ты любишь на небо смотреть?
- Где я найду в Берлине небо?
- Ты же живешь за городом.
- Там неба почему-то тоже нет.
- А деревья?
- У меня из окна виден какой-то молодцеватый дуб…
- Да? - ей понравится, опять засмеется. - Ну, вот видишь. Счастья, как бульонного концентрата в Третьем райхе, - полно! А молодость? Это ведь счастье? И старость, которую клянут? Мудрая старость, библейская старость - разве не счастье? А влюбленность? Вот оно - счастье.
- Можно сказать, что влюбленность - тоже возраст. (Валяет дурака?) Когда же человек остепенится, когда пройдет время… Пройдет время… он остепенится… остепенится… он пройдет… - он целовал не только рот, шею, но декольте, царапая губы жакетом, - Когда он пройдет…