Эдди попробовал жаркое и сказал, что очень вкусно. Ему совершенно не хотелось вести политические споры. Почему-то он все время думал о Марион, надеялся, что у нее все в порядке, размышлял о том, как бы она держалась на этой вечеринке и что бы сказали эти друзья, если б увидели ее - хотя этого, разумеется, никогда не случится. Рут спросила, как его успехи с поисками работы. Эдди ответил, что определенные возможности есть, конечно, в точности еще ничего не известно, но - тьфу-тьфу, чтобы не сглазить!
- А разве "определенные возможности" не оксюморон? - поинтересовался поэт. Джимми в ответ назвал его педантичным засранцем.
После ужина плотоядная Фиона вытащила большой пакет травки и свернула косячок. "Торчок-пустячок", как выразился Джимми, рассмешив всех. Травка что надо. Эдди глубоко затянулся - волна приятных ощущений медленно захлестнула его. Он почувствовал себя лучше.
Джимми принес из кухни нарезанные ломтиками киви и бананы, а Рут - большую миску со взбитыми сливками. Фиона-вегетарианка сказала, что без ума от киви и не в силах против него устоять; поэт почему-то засмеялся, причем слишком громко.
Эдди заговорил с поэтом, который, похоже, нарочито весь вечер не обращал на него внимания. Сказал, что и сам пописывает стихи. Поэт воспринял это без особого интереса. Эдди спросил, какие авторы на него повлияли, и он ответил: авторы вроде Гинзберга.
- Авторы вроде Гинзберга, - повторил Эдди. - Что это значит?
Сложно объяснить, что именно он имел в виду, сказал поэт, по правде, он не большой любитель разъяснять свое творчество. Пусть оно само стоит или падает, как может.
- Наподобие Эддиной прически, - ввернул Джимми.
Эдди спросил, есть ли у него публикации.
- Главным образом в разных небольших журналах, вряд ли ты их знаешь, - ответил поэт.
Эдди посоветовал ему принять участие в поэтическом конкурсе, но поэт сказал, что он не поклонник конкурсов и соревнований в искусстве, поскольку они всего лишь отражают иерархический фетишизм, бытующий в буржуазном обществе. На этом он посчитал разговор оконченным.
Ползун завел речь об освобождении "гилдфордской четверки" и о документальном фильме про них, который видел на этой неделе. Просто ужасно, что с ними сделали, сказал он, похоже с искренним возмущением. Джимми предложил:
- Выпьем за них, - и все согласно кивнули, сдвинув бокалы.
Рут объявила, что это настоящий позор. Поэт сказал, что охотно отсидел бы пятнадцать лет в тюрьме, если бы в конце его ожидали такие деньги, а обе Фионы заявили, что это ужасающий цинизм. Поэт ответил, что просто пошутил, его вообще тошнит от любого притворства. Эдди согласился с ним.
- Как насчет Никки Келли? - сказал он. - Против него дело сфабриковали на земле так называемых святых и ученых.
В Ирландии тоже происходят ужасные вещи, сказал он, но никому, абсолютно никому до этого нет дела. На миг наступило молчание. Потом Ползун сказал, что это верно, и все же…
- Типично, - заметил Эдди. - Типично.
За камамбером заговорили о Северной Ирландии. На этой неделе несколько человек были застрелены в каком-то баре - строители, работавшие на британскую армию. Вспыхнул обычный спор, является ли основная часть ИРА такой же террористической бандой, как и "временные", или все-таки нет. Ползун твердил, что они террористы и делают то же самое, что и "временные": убивают, пытают и похищают людей. Фиона сказала, что он не прав, она не знает, как это сформулировать, но они все-таки не такие. Фиона-вегетарианка провозгласила, что она против любого насилия, за исключением Южной Африки, а поэт спросил:
- А что, разве на границе Южной Африки перестают действовать законы морали?
Дискуссия продолжалась - ничего нового, все это Эдди слышал уже сотни раз. Но сосредоточиться на разговоре он все равно не мог. "Улетел" раньше времени и теперь в замешательстве молчал. А рассуждения о Северной Ирландии возвращали его к мыслям о Марион. Удивительно, но это была правда.
Он вспоминал ее лицо, вспоминал, как она смеялась, как держала сигарету, как переворачивала страницу журнала, как помешивала кофе, как смотрела на него, как улыбалась, не разжимая губ, и как посмеивалась, рассказывая что-нибудь грустное. Потом вдруг обнаружил, что сравнивает с Марион трех девушек за столом и снова спрашивает себя, что сказала бы Марион, окажись она здесь. Он снова затянулся косячком и попытался забыть о ней. Но не мог.
Посреди десерта зазвонил телефон. Дребезжащий звук прервал вялую дискуссию. Эдди в своем трансе был уверен, что звонит Марион. Уверен на сто процентов. И собирался подойти к телефону, поговорить с ней.
Но минуту спустя из холла донесся голос Джимми:
- Здорово вляпался… Вот черт!..
Когда Джимми вернулся, на его лице читалась озабоченность. Хьюго Роджерс попал в беду. Он отправился праздновать свое новое назначение в министерстве иностранных дел, а возвращаясь из стрип-клуба на Лисон-стрит, побил отцовский "вольво" и сшиб полицейского, который пытался остановить его на мосту Баггот-стрит. Он был по уши в дерьме и требовал телефон Пола, брата Джимми (Джимми называл его "Пабло"), адвоката.
Все ошеломленно замолчали. Кто-то спросил, сильно ли пострадал полицейский.
- Да вроде копыта не отбросил. - Джимми сделал свой знаменитый жест невидимой сигарой, в духе Граучо Маркса.
Эдди сказал, что все еще может случиться и что Хьюго всегда был безответственный идиот.
- Эдди, - предостерегающе сказала Рут.
- Он всегда думал задницей.
- Ты всегда был бессердечным засранцем, Эдди, - вкрадчиво сказал Джимми. - А как же принципы, которые для тебя превыше всего?
- Принципы? - удивился Эдди. - Господи, да ведь он переехал полицейского!
- Свинью, Эдди, разве ты не так их называл? Фашистскую свинью!
Рут принялась собирать посуду. Эдди сказал, что дело не в этом. Сказал, что они все могут припоминать ему что угодно и сколько угодно.
- Ты изменился, Эд, верно? Теперь ты у нас совесть среднего класса, так, что ли?
Фиона-вегетарианка пошла за Рут на кухню, держа перед собой косячок, словно распятие, которое намеревалась сунуть под нос вампиру.
- Много ты знаешь про средний класс, - сказал Эдди.
- Я-то знаю, а ты нет. Рос в трущобах Ранила.
- Мой отец, - ткнув указательным пальцем куда-то в воздух, заявил Эдди, - принадлежит к рабочему классу.
Джимми захлопал в ладоши и заговорил с преувеличенным акцентом Шона О'Кейси, который пускал в ход в таких случаях:
- Какой момент! Давайте сюда Вираго Старшего, старину Вираго, поступающего по совести. Вот он, дорогие мои леди и джентльмены, в своих пролетарских штанах! Кланяйтесь, сэр, кланяйтесь!
Ползун и его подружка начали играть в ножички. Поэт снял очки, протер их салфеткой и снова надел.
- Н-да, - продолжал Джимми, - ты изменился, Эдди, сынок.
- А ты не изменился, - неприязненно ответил Эдди, - и никогда не изменишься.
Он чувствовал, что пьянеет, нижняя челюсть была как каменная, он с трудом ворочал языком.
- Почему бы тебе не написать об этом песню, а, Эдди? От такой песни народ валом повалит на баррикады, а буржуазия будет трястись от страха.
Эдди покраснел. Джимми повизгивал от смеха, но все остальные молчали. Фиона попробовала заговорить с Эдди о его музыке, но он не поддержал этот разговор.
- Послушай, - обратился он к Джимми, - когда мы с тобой в первый раз встретились, ты подрисовывал члены людям на газетных фотографиях. Ты давно перестал этим заниматься?
Джимми выпустил клуб дыма, медленно поплывший над столом.
- Я-то перестал их рисовать; так, может, и ты, Эд, перестанешь вести себя как паршивый член?
Ползун шумно вздохнул и заметил, что дискуссия становится чересчур эмоциональной.
- Возможно, - ответил Эдди, - но он превращается в хреновую карикатуру на самого себя.
- О-о, - томно простонал Джимми, - ты такой сексуальный, когда хамишь, Эдди…
На кухне длинноволосая Фиона плакала, сидя за столом. Эдди постоял в дверях, наблюдая за ней, но она не замечала его. Рассказывала Рут о том, что порой чувствует себя "креветкой в заливном", красивой, нежной, но мало-помалу гниющей. Рут обнимала Фиону за плечи и твердила ей, что все будет хорошо.
В ту самую минуту, когда Эдди уселся за кухонный стол, голова Фионы соскользнула с плеча Рут. Девушка повалилась на пол, да так и осталась лежать там - на боку, во весь рост, вытянув вперед руку, в которой все еще был зажат косячок. Этакая статуя Свободы, поваленная сильным ветром.
Эдди помог Рут вымыть посуду. Он не то чтобы любил это занятие - просто хотел избавиться от Джимми, который теперь одолевал поэта, пытался показать ему, как работает система газового отопления. Убирая тарелки, Рут и Эдди то и дело переступали через спящую Фиону.
Рут поинтересовалась, нет ли известий от Дженнифер. Эдди поморщился:
- А ты как думаешь? Знаешь ведь, какая она.
Рут сказала: да, это верно. Потом спросила, есть ли сейчас у Эдди кто-нибудь; Эдди ответил, что нет. Потом сказал - ну да, в общем, есть кое-что. Рут заметила, что это здорово, но подробнее допытываться не стала, чем слегка удивила и даже разочаровала Эдди. Когда он сказал, что Джимми, по обыкновению, вел себя как последний ублюдок, Рут, похоже, удивилась, что он заговорил об этом.
- Ты же знаешь, какой он. - Она пожала плечами.
Стены кухни пестрели фотографиями Джимми и Рут: на фоне Эйфелевой башни, на залитых солнцем балконах с бокалами в руках, высовывающих физиономии из картонного задника с изображением Моны Лизы, строящих друг другу глазки за столиком в кафе.
Покончив с посудой, Эдди и Рут немного посидели на кухне, прихлебывая джин. Они говорили о прошлом, и Эдди все больше пьянел. Он потянулся через стол и коснулся руки Рут.
- Слушай, я всегда считал тебя очень привлекательной, Рут. Физически привлекательной.
Рут сняла его руку со своего рукава:
- Отвали, Эдди.
И они как ни в чем не бывало вернулись к выпивке. Почему-то разговор у них зашел о шансах Ирландии в конкурсе песни "Евровидения", хотя ни он, ни она практически ничего об этом не знали. После очередного косячка Рут захотелось пожевать. Эдди достал из холодильника хлеб и пачку масла. Минут десять они молча ели, посматривая друг на друга и тут же отводя взгляд, словно чувствовали за собой какую-то вину.
- Надо отдать должное Ирландии, - наконец сказала Рут, - она изобрела масло, которое можно мазать на хлеб, как только достанешь из холодильника.
- Ага, - поддержал ее Эдди, - великая страна.
Когда пришло время уходить, Эдди забрал из спальни свою кожаную куртку. Ползун и Фиона спали, укрывшись пальто. Ползун проснулся и мутными спросонья глазами посмотрел на Эдди.
- А-а, - он зевнул, - это ты…
Он сказал, что, возможно, сумеет найти Эдди работу в своей фирме, если, конечно, Эдди хочет. Эдди сказал: спасибо, нет, вряд ли это дело для него. Тем не менее Ползун всучил ему свою визитку, хоть Эдди и твердил, что это ни к чему. Ползун сказал, что позвонит, если подвернется еще какая-нибудь работа.
- Мы, ирландцы, должны держаться вместе, - икнув, объявил он. - Должны высоко держать наше знамя, верно, Эдди?
На улице, в палисаднике, к Эдди подошел Джимми, виноватый, расстроенный. Он сказал, что Эдди может переночевать у них, если хочет. Наверху найдется свободный диван. Эдди сказал: спасибо, у него есть крыша над головой.
- Да ладно тебе, Эдди, - попросил Джимми. - Не обижайся.
Эдди засунул руки в карманы, притопывая ногами от холода. Лужи на мостовой подернулись тонким ледком, трава чуть слышно похрустывала под ногами. Джимми сказал, что Эдди должен хотя бы позволить ему вызвать такси, но Эдди отказался - это ему не по средствам.
- Не все так хорошо устроились, как вы, - мрачно заметил он. Джимми сказал, что готов одолжить несколько фунтов, но Эдди метнул на него самый выразительный из своих оскорбленных взглядов.
Над Голдерз-Грин плыла багровая луна. Темно-синий свет словно бы сочился с неба.
- Ты же знаешь меня, Эд, - умоляюще говорил Джимми, - я перебрал огненной воды. Как разозлюсь, делаюсь жутким занудой…
- Угу, - ответил Эдди, - это уж точно.
Джимми заключил Эдди в объятия:
- Я люблю тебя, старик, ты же знаешь… кончай обижаться…
Эдди посоветовал ему расслабиться. Сказал, что это все травка - в последнее время он слишком ею увлекся, а от перебора делается агрессивным. Джимми сказал: да, верно, сам-то он не злоупотребляет.
- Я вправду стал занудой, - вздохнул он. - Не думай, что я не понимаю, честно. Я занудлив, как туннель под Ла-Маншем, Эд, так оно и есть…
Они стояли в палисаднике, глядя на освещенные окна квартиры, на тени, скользившие по шторам. Джимми выглядел беспокойным и подавленным. Он сказал, что рад снова повидать Эдди, и Эдди согласился: да-да, это очень здорово. Джимми спросил, правда ли Эдди хочет поехать домой, и Эдди ответил: да, завтра у него дела, надо кое с кем встретиться. Джимми был огорчен чуть не до слез.
- Пошли обратно, старик, - попросил он, - вспомним прежние времена. Примем по рюмашке, поговорим, а?
- Нет, - ответил Эдди. - Слушай, у меня действительно нет настроения.
- Тот диван, - вздохнул Джимми, - обошелся нам в три с половиной сотни, а на нем так ни разу и не спали.
Тогда диван нужно продать, сказал Эдди. Прибавил, что не хочет никого обидеть, но ему действительно пора линять. Джимми стоял в подворотне и грустно махал вслед, будто Эдди уходил по меньшей мере на войну. Не успел Эдди пройти и десяти ярдов, как Джимми снова окликнул его. Эдди закатил глаза, но обернулся. Джимми вдруг будто снова опьянел. Он пошатывался и держался рукой за столб ворот, чтобы не упасть.
- Видишь все эти звезды на небе? - тихо пробормотал Джимми. - Знаешь, что они делают там наверху?
Эдди пожал плечами.
- Все эти планеты, старик, такие далекие, сияющие серебром… А знаешь, кто мы? Мы - то дерьмо, которое производят жители этих планет. Они выбрасывают все дерьмо в космос, Эд, и оно падает сюда: это и есть мы. Межпланетное дерьмо - и ты, и я, и все мы. Такова правда, старик. В том смысле, что в конце концов все сводится к этому. Межгалактический навоз - понимаешь, о чем я?
Вдоль улицы за деревьями начали зажигаться окна домов.
- Это круто, Джимми, - сказал Эдди, - действительно круто.
Он зашагал вниз по улице, отыскал телефонную будку и заказал мини-такси.
Когда Марион вернулась, дела пошли странно.
Эдди в это время был на собеседовании: пытался получить работу продавца, торгующего вразнос энциклопедиями в муниципальных домах Южного Лондона. Клерк за столом, бросив взгляд на прическу Эдди, немедля разразился целой тирадой насчет того, какие мерзавцы сидят в бухгалтерии, как они могли устроить ему такое и как узнали, что у него сегодня день рождения? Он расхаживал по кабинету и смеялся, потом звякнул коллеге на пятый этаж, позвал зайти посмотреть. Он просто поверить не мог, что это не шутка и не розыгрыш. Когда Эдди наконец убедил его, что никакого розыгрыша не было и в помине и что ему действительно нужна работа, он страшно смутился и сказал, что не имел в виду обидеть Эдди, но, судя по всему, решил, что Эдди сейчас набьет ему морду. Он признал, что молодым людям, конечно же, необходимо выразить свою индивидуальность, однако заметил, что в его время это происходило иначе.
Когда Эдди открыл дверь номера, Марион сидела на кровати, обхватив колени руками, глядя в зеркало над столом. Увидев ее, Эдди вздрогнул от неожиданности.
- Привет, - сказала она, - я вернулась.
Судя по всему, она была рада видеть Эдди. Он вошел, и Марион в первый раз увидела его костюм.
- Боже всемогущий, - сказала она, - на свет родилась страшная красота.
Эдди бросилось в глаза, что на самом деле она выше ростом, чем ему помнилось, хоть и сидит сейчас скорчившись на кровати. На ней была белая блузка из плотной хлопчатобумажной ткани и черная юбка, черные шерстяные колготки и потрепанные ботинки. На шее все тот же крестик. В комнате пахло дождем. Выглядела Марион хорошо, но глаза казались чуточку влажными - похоже, она уже успела выкурить косячок. Распахнутое настежь окно также говорило в пользу этого предположения. А когда она переменила позу, Эдди увидел на подушке пачку папиросной бумаги для самокруток. Куртка Марион висела на окне. Из петлицы торчала помятая желтая роза. Совершенно неуместная.
- Ну как, получил работу? - спросила она.
- Не-а, - ответил он, - это было не то, чего мне хотелось.
Эдди распустил узел красного галстука с турецким узором, бросил его в платяной шкаф. На полу шкафа аккуратным рядком стояли ее туфли. На плечиках висела ее одежда. Он снял рубашку и запихнул в рюкзак. Марион встала с кровати, вытащила рубашку и снова накинула ее Эдди на плечи.
- Пожалуйста, - сказала она, - там есть корзина для грязного белья.
Она прибрала в комнате, сложила стопками книги, отнесла Эддино грязное белье в ванную. В ванной резко пахло нашатырем и хлоркой. Возле раковины лежала косметичка Марион, из нее выглядывали зубная щетка и паста. На полочке расположились пуховки для пудры, пилки для ногтей и земляничный шампунь. В шкафчике стояла упаковка "Тампакс" и бутылочка витаминов. Эдди закрыл дверцу, посмотрел в зеркало - что-то уж очень бледный. Оттянул пальцами веки и целых десять минут разглядывал собственную физиономию.
Потом выбрил голову и вымыл под мышками; жужжание электробритвы некоторое время отдавалось в голове так, что ныли зубы.
В номере было чертовски чисто. Почему-то, когда уборкой занимался Эдди, все выглядело по-другому. Несколько прибранных уголков, собранных вместе. А когда убирала Марион, все становилось новым, свежим, чистым - прямо-таки жалко мять простыни или мочиться в туалете. Господи боже, она даже под кроватью подметала! Вправду домовитая девушка.
Когда Эдди вышел из ванной, Марион курила очередной косячок и читала какую-то статью в журнале с цветными иллюстрациями.
- Тебе незачем здесь убирать, - сказал он.
- Но кто-то ведь должен это делать, - сказала Марион и, не отрывая взгляда от журнала, предложила ему затяжку.
Он взял сигарету. Марион сказала, что он может докурить.
- Видал? - спросила она, показывая Эдди первую страницу.
Крупный заголовок мрачно возвещал о том, что за эту неделю положение лейбористской партии на выборах серьезно улучшилось. Эдди сказал, что это просто великолепно.
- Правда? - радостно сказала Марион. - А нам как раз пригодятся и эти вот буковки.
Она выпрямилась, прислонившись к стене, вытащила ножницы и вырезала нужные буквы четырьмя ловкими движениями.