Он почувствовал, как желтые клыки впились в рукав, услыхал собственный судорожный вздох, глухой стон отвращения, родившийся в глубине легких, а через секунду-другую пришла боль.
Пес свирепо урчал, терзая и тряся руку Эдди, словно то была крыса или иная добыча, норовящая спастись бегством.
Эдди почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы. Он поднял руку - дворняга висела на ней, не разжимая челюстей, хотя Эдди поднял руку несколько раз и без всякой жалости отвешивал зверюге пинки по животу. Он отчаянно тряс рукой, пес подметал задницей пол, скулил сквозь зубы, но хватку не ослаблял. У Эдди возникло странное ощущение: он как бы со стороны наблюдал, как рычащий пес грызет его руку, как Марион пытается броситься на помощь, как сам он отталкивает ее. Крики Марион и рычание пса доносились до него словно бы издалека, а еще дальше, на периферии сознания, гудел поезд, готовый отойти от платформы.
Краем глаза Эдди заметил полицейских в синей форме - почти не сознавая, что видит. Кто-то выкрикнул какое-то мужское имя. Кто-то грубо выругался. Со стуком упал и покатился по полу полицейский шлем. И снова то же грубое ругательство, самое непотребное в английском языке, как считала его мать.
Резиновая дубинка с треском обрушилась на череп пса. Он заверещал, как обезьяна, но хватку не ослабил, наоборот, сильнее стиснул челюсти. Дубинка ударила снова, руки в перчатках вцепились псу в уши. Тот наконец разжал зубы, упал на бок, и один из полицейских за шкирку быстро потащил его прочь, на вытянутой руке, словно собрался швырнуть в мусорный бак.
Марион дрожала как в лихорадке.
- О, господи, - твердила она, - господи боже мой.
Когда она разжала кулачки, на ладонях остались следы ногтей - маленькие белые полукружия на розовой коже. Она не плакала, но выглядела до крайности перепуганной и словно никак не могла поверить в реальность случившегося. Будто не собака укусила едва знакомого ей парня, а произошло нечто совершенно чудовищное. Сжимая пальцами виски, она только повторяла как молитву или заклинание:
- Господи боже… Господи Иисусе…
- Только с корабля, верно? - спросил полицейский.
Эдди почувствовал, как Марион напряглась.
- Да, - ответил он. - Только что с корабля.
- Ирландцы?
- Нет, - отрезала Марион. - Зулусы!
Эдди ощупал свою руку, страдальчески закатил глаза, потом перевел взгляд на полицейского: тот стоял, поджав губы, с каменным лицом, похлопывая дубинкой по ладони, затянутой в кожаную перчатку.
- Ну ладно, - сказал полицейский. - Забудем. - Он словно размышлял о чем-то невероятно важном. И при этом слегка морщил нос.
Мокрое от слез лицо Эдди просияло, а Марион просто подхватила свой рюкзак, будто происходящее вовсе ее не касалось. Рюкзак она потащила за собой по полу, за одну из лямок зацепился пластиковый пакет. Остановившись у газетного киоска, Марион закурила; Эдди видел красный огонек, отражавшийся в стекле.
Он снова взглянул на молодого полицейского, тщетно подыскивая слова, которые разрядили бы напряжение.
- Вам бы надо к врачу, сэр. - Полицейский кивнул на изодранный и перепачканный кровью рукав Эдди.
- Да, - Эдди помассировал руку, - вы правы.
- В наше время, - со значением обронил полицейский, - никогда не знаешь, что выйдет… - Казалось, он посвящает Эдди в великую тайну.
- И снова вы правы, - согласился Эдди. - Никогда не угадаешь.
Полицейский говорил вежливо, но вежливость была деланая - вежливость учителя, который отчитывает ученика в присутствии родителей. Его акцент немного напоминал ирландский: невнятные согласные, горловые, гнусавые гласные…
- Удачи, сэр, - сказал полицейский.
- Спасибо, - ответил Эдди, - она-то мне и понадобится.
- Удача всем нужна, сэр, - сказал полицейский, - особенно в наше время.
Он улыбнулся и пожал Эдди руку. А Эдди вдруг сообразил, что этот полицейский, называвший его "сэр", был на два-три года старше него. Он заметил, что Марион глянула на них через плечо и снова отвернулась к витрине.
Эдди пошел к ней, разгоряченный, взмокший, ошарашенный. Сердце бешено колотилось, рубашка насквозь промокла от пота. На стекле белели листки объявлений, предлагавших девочек и дешевое жилье. В этом соседстве несколько странно смотрелась голубая открытка, возвещавшая: "Иисус спасет".
- Ну, - сказал Эдди, - ты довольна?
- Ради бога, не заводись, - вздохнула Марион с обреченным смирением, которое заставило Эдди поежиться. Таким тоном его мать говорила с отцом. Можно подумать, они с Марион женаты уже лет десять! Эдди почувствовал себя в ловушке.
Девушка заговорила, уставившись в пол, ругалась сквозь зубы, отрывисто, резко жестикулируя:
- Как это типично. Знают, что ты ирландец, и смотрят на тебя вполне определенным образом. Вечно одно и то же. Проклятые британские ублюдки!
- Слушай, - попросил Эдди, - остынь, ладно?
- Невиновен, пока не признан ирландцем, - продолжала она. - Ничто не меняется, верно?
- Ради Христа, - резко прервал ее Эдди, - прекрати! Говорят тебе, остынь, черт побери!
Марион наконец-то посмотрела на него. Потрясла указательным пальцем у него перед носом.
- Нечего затыкать мне рот! - прорычала она с перекошенным от ярости лицом. - Не смей говорить со мной как с ребенком, Эдди Вираго!
Уборщик остановился посреди зала, выключил свою машину, огляделся по сторонам и снял шапку.
- Послушай, - с наигранным спокойствием проговорил Эдди, - мне это ни к чему, понятно?
- Ну валяй, только не пудри мне мозги, ясно? Я прекрасно понимаю, как ты на меня смотришь. Давай валяй дальше!
- А как я на тебя смотрю? - Голос у него сорвался. - Ты вообще о чем?
- Отвали!
- Послушай, я ведь толком тебя не знаю.
- Тогда уходи, - рявкнула она, - и оставь меня в покое! Катись отсюда!
В ее голосе слышались слезы, лицо скривилось, стало почти уродливым. Только этого не хватало. Слезы всегда на него так действовали, он чувствовал себя больным, виноватым, безнадежным. Жизнь словно бы теряла смысл.
- Ну и ладно. - Эдди подхватил гитару и зашагал к стеклянным дверям.
- Вот и катись отсюда! - крикнула девушка ему вдогонку. - И пожалуйста! Убирайся!
- Ах ты, чертовка, - пробормотал Эдди себе под нос.
На улице он присел на бетонный бортик бассейна и попробовал спокойно обдумать случившееся. В грязной воде плавали пустые коробки, обертки от гамбургеров и газетные листы. Лондон пробуждался от сна. По улицам громыхали машины. Небо напоминало цветом овсянку, воздух был дымный, затхлый, какой-то спертый. Рука у Эдди болела, но рана оказалась несерьезной. Вокруг нее уже расплывался фиолетово-синий кровоподтек. Эдди вдруг пожалел эту девушку, Марион. Она просто растерялась со страху. Конечно растерялась! И вовсе не хотела грубить. С девушками нужно терпение и понимание. Нужно дать им время прийти в себя.
Эдди смотрел на длинную серую ленту Юстон-роуд. В его душе, преисполненной понимания, брезжило что-то еще, и он старательно внушал себе, что это не чувство одиночества.
Когда он вернулся в зал ожидания, девушка сидела за столиком в "Макдональдсе" и спокойно ела, будто ничего не произошло. Она едва заметила подошедшего Эдди. Минуту спустя предложила ему съесть картошку, пока не остыла. Так Эдди и поступил. Марион угостила его чашкой горячего кофе.
Гостиница на Президент-стрит носила название "Брайтсайд". Марион рассказала, что один ее приятель из Союза студентов несколько раз останавливался здесь, был знаком с управляющим и заказал ей номер. Эдди возражать не стал.
На их звонок из задней комнаты вышел индиец лет тридцати пяти, с ребенком на руках. В холле пахло яблочным освежителем воздуха - не яблоками, а чем-то химическим; видимо, изобретатель запаха успел забыть, как пахнут настоящие яблоки. Укачивая пускающего пузыри младенца, индиец улыбался. У него были ухоженные усы и блестящие глаза. Тыльная сторона рук поросла черными волосами. Красивый парень.
- Нам нужна комната, - сказала Марион.
- Конечно, - бодро просматривая книгу регистрации, ответил индиец, - это возможно. - Он положил ребенка на стойку, придерживая его одной рукой, и пробежался пальцем по колонкам записей. - Да, вполне возможно.
Ребенок был страшненький, он пускал слюни и корчил Эдди рожицы.
- На меня должен быть заказ, - сказала Марион. - Моя фамилия Мэнган.
- Ну, так бы сразу и сказали.
На губах у индийца играла дружелюбная, чуть лукавая улыбка. Из задней комнаты плыл душистый сладкий запах.
- Мэнган, - повторил он. - Фамилия вроде не английская.
- Верно, - откликнулся Эдди. - Ирландская.
Индиец снова улыбнулся.
- Изумрудный остров… - Он кивнул, глядя на молодых людей широко раскрытыми глазами, словно ожидал продолжения разговора. Однако продолжения не последовало, и он спросил: - На сколько дней?
Марион посмотрела на Эдди, тот пожал плечами.
- Пока не знаем, - сказала она.
Индиец в свою очередь пожал плечами.
- Ладно. - Он что-то записал в своей книге. - Завтра утром сообщите мне или моей старушке, как вы решили.
Индиец проводил Эдди и Марион в маленькую комнатку на верхнем этаже и задержался в ожидании чаевых. Эдди принялся ощупывать карманы, сокрушенно прищелкивая языком. Марион заявила, что он точь-в-точь как кенгуренок Скиппи из фильма, вручила индийцу несколько монет, а тот рассыпался в благодарностях.
- Как вас зовут? - спросил Эдди.
- Патель, - ответил индиец, взял ребенка с кровати на руки, поднял его повыше, чтобы Эдди и Марион видели красное сморщенное личико, и, смеясь, добавил: - Патель и сын.
Марион занималась этим в таких позах, о которых Эдди только в книжках читал. Она трахала его так самозабвенно, словно желала лишь одного - сбежать от реальности. А самое поразительное, что на его прикосновения она отвечала мягким рыком: "Ах, детка!", "Детка, как хорошо!" Это настолько не вязалось с ее обликом, что Эдди даже растерялся: что, черт возьми, происходит? Подобные звуки были под стать героиням дешевых книжонок, продававшихся в семидесятые годы во всех аэропортах.
Когда она кончила, то глухо застонала, словно в предсмертной агонии. Когда кончил Эдди, он вцепился пальцами в простыню, чувствуя себя более одиноким, чем когда-либо в жизни.
Они провалялись в постели весь день. Даже проснувшись вечером, не встали, просто лежали молча, ни слова не говоря друг другу, а в окно лился серый меркнущий свет, и в комнате пахло потом - терпкий запах, чем-то похожий на запах свежескошенной травы в летний день. За окном сгустились облака, и вскоре единственным светлым пятном в комнате остался прямоугольник теплого желтого света на ковре и кучке брошенного нижнего белья…
Номер был совсем маленький, но с голубой ванной комнаткой и балконом, откуда открывался вид на серые и зеленые крыши Кингз-Кросса и стройные небоскребы Сити вдали. Обзору мешал вокзал Сент-Панкрас, песчаниковая викторианская громада. От этого здания прямо-таки разило мощью. "Имел я тебя, приятель", - как бы говорило оно проезжающим автомобилям и легионам красных и желтых кранов, грозно возвышавшихся над улицами.
Эдди немного постоял у окна, но городской пейзаж не вызвал у него никаких эмоций. Он столько раз видел все это по телевизору и в кино, что казалось, жил здесь всегда. Ничего будоражащего воображение. Ничего нового - кроме, пожалуй, свежести, разлившейся в воздухе, когда грянул гром и на город хлынул дождь, а внизу на улице раскрылось множество зонтов. Сперва Эдди решил, что белая вспышка - это молния, но, обернувшись, увидел возле кровати Марион с его фотоаппаратом в руках и сияющей улыбкой на губах.
Она завернулась в полотенце, мокрые спутанные волосы разметались по плечам. Он заметил длинные ногти у нее на ногах. А руки у нее зябко дрожали, когда она переводила кадр.
По-прежнему не обращая на Эдди ни малейшего внимания, она села за туалетный столик и принялась листать найденный в одном из ящиков иллюстрированный журнал, тихонько напевая себе под нос. Интересно, подумал Эдди, что будет дальше. Он сидел на подоконнике, курил сигарету и наблюдал за Марион. Ему хотелось подойти к ней, вновь коснуться ее хрупких плеч, покрытых гусиной кожей, обнять и крепко прижать к себе. Но почему-то он не сделал этого.
Внезапно Марион хлопнула в ладоши и громко рассмеялась счастливым детским смехом, отчего сердце у Эдди на миг замерло.
- Здорово! - объявила она, вытащила из сумочки маникюрные ножницы и медленно, осторожно принялась вырезать из заголовка статьи о телеканале буквы "Эй-би-си", от усердия высунув кончик языка.
- Ну как? - Она подняла вверх вырезанные буквы.
- Очень мило, - растерянно ответил Эдди.
Девушка оторвала кусочек скотча и аккуратно прилепила большие черные буквы к стене над кроватью, бережно разглаживая бумагу кончиками пальцев. Потом отступила на шаг, любуясь результатом, снова взяла Эддину камеру и сфотографировала стену. На этот раз вспышка ослепила его, он потер глаза.
- Мне просто нравится алфавит. - Марион пожала плечами. - Сама не знаю почему.
- Chacun à son goût, - вполне искренне заметил Эдди и поспешно перевел: - Это означает: у каждого свои заскоки. Делай, что нравится.
- Чего сразу-то так не сказал? - осведомилась она, и Эдди не нашелся с ответом.
На улице было шумно, гремела музыка; к ночи стало еще хуже. Шум - вот что в Лондоне было другим. Такой какофонии в Дублине никогда не услышишь - множество голосов, грубых, соблазнительных, зазывных, чужих. А в гостинице стены до того тонкие, что можно слышать возгласы, кашель и шум воды в соседних номерах.
- Зачем ты сюда приехала? - спросил Эдди, пока Марион наносила на лицо боевую раскраску.
- А ты зачем? - в свою очередь спросила она, вешая в шкаф голубое платье.
- Работу ищу, - сказал он. - Знаешь, как это бывает…
- И я тоже, - откликнулась она, - приехала сестру проведать и, может, подыскать работу. - Она рассмеялась и вздохнула. - Господи Иисусе, зачем еще человеку сюда приезжать?
- Не знаю, - ответил Эдди. - Разные бывают причины.
- Да брось ты! - Внимательно глядя в зеркало, она подкрасила губы. - У меня, например, причины как у всех, я ничем от других не отличаюсь.
- Я бы так не сказал.
- Ну, ты бы, может, и не сказал, но придется тебе поверить мне на слово. - К его досаде, это "ты" она произнесла так, будто знала Эдди как облупленного. - Нет, во мне нет ничего особенного.
- Расскажи о себе, - попросил он с утрированным калифорнийским акцентом и тотчас смутился.
- Что ты хочешь знать? - Она провела руками по груди.
- Да не знаю… ну, о твоей семье. Об отце. Чем твой отец зарабатывает на жизнь?
Вопрос прозвучал слишком прямолинейно, но Эдди не заметил и взял в руки гитару.
- Он набивает колбасы. - Марион взглянула на него. - А что?
- Не может быть! - Эдди извлек из струн печальный аккорд. - Ты меня разыгрываешь.
Улыбка смягчила нахмуренное лицо Марион.
- Вовсе нет, - порозовев, сказала она. - Он мастер на колбасной фабрике.
- Вот как. Ну что ж, кто-то ведь должен этим заниматься.
- Да. Он тоже все время так говорит.
- Что правда, то правда. - Эдди пожал плечами. - Всем кто-то должен заниматься.
В этот вечер они пошли ужинать в мексиканский ресторан под названием "Помни Аламо". Куртки они повесили на гигантский пластмассовый кактус прямо посреди зала. Ресторан был из тех, где меню слишком большого формата и напечатано на пластике, из динамиков звучит Барри Манилоу в исполнении Ричарда Клайдермана, а официантка называет вам свое имя, даже если вы не хотите его знать. Эдди обратил внимание, что Марион говорит официантке "пожалуйста", "благодарю вас" и "простите", и ему стало совестно, так как сам он до этого не додумался. Вдобавок он чувствовал, что делает она это подчеркнуто, в пику ему. Марион заказала гренки и мясо с соусом чили и выпила целый кувшин пива. Эдди ограничился пирогом с перцем и стаканом воды со льдом: с желудком у него все еще было неладно. Он скорчился на стуле, опасаясь испортить воздух.
Марион была из Баллибраккена, приморского городка в Донеголе, о котором Эдди никогда не слыхал. По ее словам, это тихое местечко, где никогда ничего не происходит. Из тех городков, где уличные фонари начинают мигать, стоит включить электрическую зубную щетку. Один триместр она занималась в колледже политическими науками, но потом была вынуждена вернуться домой, потому что с отцом произошел на фабрике несчастный случай и матери требовалась помощь по дому.
- Господи, - сказал Эдди, - что же он себе повредил?
- Нос, - беспечно отозвалась Марион. - У моего отца нет носа.
- А как же он тогда нюхает? - поинтересовался Эдди.
- Бородатая шутка, - заметила Марион и предложила сменить тему.
У нее было восемь братьев и три сестры. Настоящая ирландская семья, сказала она, самая что ни на есть типичная: парни даже тарелку вымыть не сумеют, а девчонок сызмала учат гладить.
- Знаешь, почему Христос был ирландцем? - сказала она. - Он все время тусовался с парнями и до тридцати лет жил при матери.
Сейчас все они разъехались из дома. Все, кроме младшего брата, Паскаля. Две сестры уже замужем - одна за хорошим парнем, который одно время работал в полиции, вторая за совершеннейшим ублюдком, который держал в Маллингаре магазин ковбойской обуви. Один брат сейчас в армии, служит в Ливане; двое работают на строительстве в Дублине и живут вместе, комнату снимают в Ратмайнзе. Один - в Нью-Йорке, туалеты убирает в большой гостинице. Еще один - в Лидсе, на курсах по уходу за психическими больными, но в городе считают, что он сам чокнутый. Оставалось еще два брата, и о них Марион говорить не хотела.
Тот, что жил в Нью-Йорке, завел себе подружку, она стюардесса на трансатлантических рейсах "Аэр Лингус". Каждые выходные, сказала Марион, она привозит матери в Баллибраккен сверток с грязным бельем, а в понедельник утром забирает в Нью-Йорк чистое.
Эдди чуть не поперхнулся, услышав это, но Марион поклялась, что говорит правду.
- Печально, - сказала она, - но, видит бог, истинная правда.
- Зашибись, - сказал Эдди. - Обалдеть можно!
- Да, - ответила Марион, - я бы тоже посмеялась, если б не то, как они к ней относятся. Она для них вроде негра.
Эдди рассказал Марион, что его отец уже десять лет работает в банке заместителем помощника управляющего. Что у него одна сестра, Патришия, которая сейчас учится в Тринити-колледже на отделении психологии и социологии. Рассказал обо всем, что произошло минувшим летом, когда он работал над дипломом, об отце, о матери, о том, как все были поражены, когда мать позвонила из Лондона и объявила, что все кончено и она не вернется. Как всегда, этот рассказ вызвал у него неприятно тревожное чувство. Трудно говорить о таких вещах, ведь получается, будто рассчитываешь на сочувственный отклик. А он не то чтобы не хотел сочувствия; он просто не хотел показывать Марион, что нуждается в сочувствии.
- Одно хорошо, - сказал он, - мы все теперь сами стираем на себя.