Но для такого фантастического дела, как рождение детей, явно было недостаточно простого соединения общих глупостей. Не знаю, придумала ли это сама Вера, или миф сотворили до неё и он жил в блаженной перемычке между полным незнанием "того, откуда…" и точным, из опыта, знанием, – но Вера утверждала, что для зачатия ребёнка следует в состоянии соединения глупостей находиться не меньше суток.
Не шевелясь?? Неподвижно??
Да. Иначе ребёнка не получится. Мужчина и женщина делают это обязательно после свадьбы. В этом виде их ни в коем случае нельзя тревожить, а то они могут так и остаться…
Так – остаться??
Да. Защёлкнет внутри, и всё. Тогда в больницу к врачам. Был такой случай…
Ничего себе. Мысль о замужестве (даже с капитаном Артуром Греем, приплывшим к тебе на Алых парусах) стала как-то удаляться на больших скоростях. Алые паруса алыми парусами, но сутки лежать неподвижно, с мужскими глупостями внутри?
Впрочем, ладно, это ещё не скоро. Может быть, к тому времени, когда я вырасту, дело как-то наладится…
Пока что мы в лесу и без всяких глупостей берём ягоду. Собранная черника потом закатывается в собственном соку (зимой из неё варят кисель) или варится с сахаром, и сверху, чтоб не засахарилось варенье, бабушка льёт слой парафина. Закатываем мы много, больше двадцати литров, кисель существует всю пресловутую зиму, густой, сладкий, дивный кисель. Ещё из закатанной черники можно делать начинку пирога…
Переборка черники тягомотное дело, но ничего не попишешь – надо. Бабушка сдувает из горсти листочки, внимательно разглядывает и кроет тех коварных сборщиков, что дерут нежную ягоду страшной "машинкой". Машинка представляет собой деревянный короб, спереди утыканный гвоздями. Орудующие машинкой сдирают чернику вместе с листьями, после такого сбора кустики стоят голые.
– Это они на продажу! – восклицает бабушка осуждающе.
Сбор ягод и грибов на продажу она считает преступлением. На продажу ничего хорошего быть не может. На хуторе "У Голубевых", в крошечной старой баньке, живёт "банная" старушка, собирающая на продажу, – так, бабушка свои ми глазами видела, как "она вот такущие сыроежки все червастые напополам и в ведро! С червями солит, а потом на рынок!".
Кошмар. Мы-то берём сыроежки молодые, не раскрывшиеся ещё старыми тарелками, не обтрёпанные, улиткой даже не поеденные – "бочечкой", и предпочтительно красные…
Нет, в мой день мы всё-таки пойдём за грибами. Черника великолепна, но собирать её утомительно и нудновато. Нет озорного пламени азарта! Решено – идём за грибами.
Маршрут, а точнее – направление атаки выбирает полководец-бабушка. Ещё вечером она определяет: пойдём мы "по Танковой", "на Школьную", "к борам на Семиозерье" или "на семьдесят девятый". На семьдесят девятый есть смысл идти только за боровиками, тогда как, скажем, на Школьной водятся в вереске красные. Везде своя специфика, и мы давно её постигли.
За грибами мы ходим каждый день рано утром, кроме воскресенья – в выходной налетают "туристы" и всякие другие пришлые, бегут дуром в лес, ничего не видят, давят грибы ногами, поэтому по воскресеньям мы идём после полудня. Как ни в чём не бывало. И собираем то, что скрывалось от "туристов", будучи предназначенным именно для нас с бабушкой.
– Наши грибы нас ждут, – твёрдо говорит Антонина Михайловна и берёт на сгиб руки круглую прутяную корзинку, которую всегда наполняет отменными грибами, даже и в воскресенье. Она с наслаждением рассказывает, как пошли мы в лес, а навстречу – сплошь пьяные мужики. – И дно не прикрыто! Папоротника постлал, кабытто у него там грибы! А мы пошукали-пошукали – и тридцать два белых нащёлкали…
На первый свой белый гриб я напала, ещё не умея ходить. Бабушка на прогулке увидела на краю лесной тропинки что-то заманчивое, посадила меня на пенёк, отправилась проверить, что там такое. И услышала за спиной крик: "Бабука, бабука! Никак, никак!" Оказалось – я доползла до маленького толстого гриба и пытаюсь выпростать его из почвы детскими ручонками…
Да, охотничий счёт положен только белым грибам и красным. О них мы с Верой кричим в лесу: "Нашла! Два белых!" – и бежим смотреть находки друг друга. Бабушка – темнит, никогда не кричит. Только когда, проаукавшись, мы встречаемся для краткого временного смотра достижений, она покажет, что нашла, или вздохнёт – нет, боры сегодня пустые… вот бы дождика… Ими, белыми и красными, украшается верх корзины, о них с усталой и скромной улыбкой говорится соседям и встречным (у грибников принято спрашивать про трофеи). Остальные грибы – бессчётны.
Среди бессчётных есть чудесные грибы, ничуть не уступающие красным и белым – скажем, черноголовики. Это род подберёзовиков, растущий на болотах, с толстой ножкой и чёрной шляпочкой. Черноголовик синеет на срезе, как и подосиновик. Он и красив, и вкусен, но – его всё ж таки никто не считает. Он идёт в множество, дескать, что набрали? Девятнадцать белых, десять красных и всякое там, черноголовики, маслята, козлята.
Маслята, растущие большими семействами, приятные создания, в молодости под шляпкой они покрыты белой плёнкой, скрывающей нежно-жёлтый плюш низка. Они считаются прекрасными промысловыми грибами. Их отлично можно и сушить, и мариновать. В маринаде они беленькие, привлекательные, их часто вылавливают вилкой в застолье. Но маслёнок – это будни грибника. В удачную минуту их нарезают корзинами. Их трудно чистить, потому что белая плёнка липка, пачкает руки, и они тут же чернеют.
Тогда как белый и красный – это праздник грибника. Это мгновенное узнавание (сто раз принимал листок или щепку за боровик, но когда он въявь осуществляется перед тобой во всей красе и гордости – его не спутаешь ни с чем!) и точный укол счастья.
Белые и красные выкладывались на верх корзины, чтоб их было видно любопытствующим, но чуть-чуть прикрывались листьями папоротника – не знаю, кто первый завёл такой "грибницкий дизайн", однако мы его соблюдали неукоснительно и перед окончательным выходом из леса прилежно формировали корзину "напоказ".
Белый или красный чистить – одна радость, потому как что его чистить? Срезал низ корня, убедился, что гриб чист от червя ("как перламутовый!" – любила приговаривать бабушка), или с печалью увидел мелкие дырочки, проеденные гадами, и всё.
Правда, те, кто брал грибы "на продажу", имели свои негодяйские секреты – существовала легенда, что червивый белый следует положить в солёную воду, отчего черви его покидают, бросаются зачем-то в эту воду и всплывают мертвяками, а гриб совершенно очищается от губительных постояльцев и пригоден в пищу.
Не знаю, не пробовала!
Сбор мы сортировали на четыре кучки: сушка, солка, маринад и немедленно съесть.
На еду шли хорошие грибы, бабушка не скупилась – клала белые в суп, а для солянки прекрасно годились подберёзовики и подосиновики. Солянкой именовались тушённые с маслом, луком и картошкой грибы, в которые за пять минут до финала добавлялась заболтка из яйца, сметаны и муки. Бабушка прекрасно готовила грибы, профессионально их собирала, но никогда не ела. Видимо, сказались последствия страшной истории с мнимыми "шампильёнами".
Одно лето по соседству с нами жила бабка Зоя, её муж дед Андрей и внучка Лена. Деда Андрея угораздило принести из лесу корзину бледных поганок, которые он принял за "шампильёны". Взрослые крепко выпили и закусили, после чего чуть не отдали богу душу – но, слава богу, детям они этих "шампильёнов" не давали. Видимо, из-за этого бабушку от грибов как от продукта употребления отвело начисто…
Бабушкина солянка из свежих грибов, густая от заболтки, с мяклыми кусочками подберёзовиков, наверное, лучшее, что я ела в жизни.
Ах, боже мой, как я ела на станции Каннельярви!
Мне есть с чем сравнивать – бывали мы и в Римах с Парижами, сиживали в дорогих московских ресторанах, на брегах Средиземных и прочих морей искали себе утробных радостей. Да и сама я умею кашеварить – однажды в домашних условиях соорудила я провансальский супец "буйабес" по всем то есть правилам, и в семье нахваливали.
Но Каннельярви – это несравненно.
Бабушка, напуганная моей недоношенностью и дистрофией в первый год жизни (а это пугающее слово возвращало её к памяти о ленинградской блокаде), откармливала меня специально, как гуся или свинку. Она сама ела мало, но всегда садилась возле меня и смотрела, как я ем. На её лице отражался каждый мой глоток. Она мысленно ела вместе со мной…
Когда я очевидно пошла в рост и вес, бабушка с удовольствием говорила, оглядывая мои бока:
– Экий лось вымахал!
Готовила она божественно, и это притом, что в Каннельярви никакого мяса не было – в пристанционном магазине продавался хлеб и "соевые батончики", дешёвые приторные конфеты. Мясо или курицу ("куру", как говорили тогда) привозила мама по выходным, яйца можно было купить на станции у хозяюшек, рыбу иной раз продавали мужики, вечно ищущие на бутылку. Но парное молоко, овощи с огородика и ягоды-грибы – этого было вдоволь, и томлёные утренние каши, и черника с молоком, и щавелевый суп (щавель с полей, сами собирали), и блины с пенками от варенья, и грибки во всех видах… что говорить. Для счастья человеку нужны лето и бабушка.
Итак, план подарочного дня намечен твёрдо: с утра по грибы, затем обед…
Боже, нет, нет. Озеро! Надо пойти по лесам вдоль Школьной дороги (чуть шире обычной тропинки, когда-то вела к школе? Какой школе?) – тогда нам легко будет после грибов завернуть на озеро, то самое, поющее (каннеле – петь, ярви – озеро, по-фински). Мы зовём его просто Лесным озером, в нём я и научилась плавать.
Когда приезжаешь в поезде на станцию, слева пейзаж без признаков жизни, вроде там ничего и нет. Нетушки: иди по тропинке вверх, и увидишь наш хуторок, а дальше тропинка всё так же прямо, без извилин, ведёт через лесной ручей и товарную железную дорогу к сопкам, по сопкам через молодой лес (были пожары, засадили молодняком) – к чудному озеру, лежащему в маленькой долине аккуратным синим блюдечком. Каждый раз удар блаженства, когда оно открывается вдруг, с вершины холма. Сколько раз выходила я к этому озеру – и всегда один и тот же удар, без изъяна: верный признак рая. Чистейшая прохладная вода, песчаное дно и почти безлюдно, разве на выходные туристы с палатками, о, эти шумные, гитарные, топающие по тропинке через наш хутор туристы. Этим словом бабушка ругается, "туристы" сиречь бездельники, выпивохи, неряхи. Турист в природе – лишний и опасный человек, он оставляет мусор, он может не загасить костёр. "Туристами" в злые минуты бабушка припечатывает родителей, когда те на выходных не дают никакой пользы хозяйству. "Приехали как туристы!" Помню, особенно уязвили Антонину Михайловну белые брюки, в которых на дачу однажды заявился папа. На что годен в лесу человек в белых брюках? Примирило же бабушку с ним искусство отыскивать поляны грибов – лисичек, за что папу в нашем поселении прозвали "королем лисичек". Это уже было хоть что-то!
Грибы, озеро, обед – а потом опять малость труда: полить огород, принести молоко, набрать воды. Вечером же, если у нас конец июля – на станцию приехал вагон-клуб.
Да, кроме материальной части, жизнь в Каннельярви прирастала и культурой, и умственным развитием. Вы бы попробовали при советской власти скрыться от культуры, ха. Это было нереально. Советская власть не могла оставить в покое ни дальние кишлаки и аулы, ни глухие деревни и полустанки. Везде были обязаны учиться, учиться и ещё раз учиться, везде работала система доставки и сования культуры прямо в рот. Поэтому на станции существовала библиотека, а в конце каждого месяца на три дня прибывал "вагон-клуб" – передвижной кинотеатр.
Ты платил десять или двадцать копеек, заходил в вагончик и смотрел себе кино. Помню, я просидела сразу два сеанса – на первом давали индийский фильм "Цветок в пыли", на втором – "Дядю Ваню" Кончаловского. Никакой разницы между фильмами я тогда не ощущала, для меня всё кино было одинаковым чудом. Однажды я так волновалась за героев, что сгрызла подол своего нарядного шёлкового платьица и вышла вся в крупных дырках спереди.
Что я могла бы посмотреть июльским вечером 1967 года? Может быть, "Не горюй" Данелии? Прекрасно… А потом мы пустим дождь и сядем с бабушкой и Верой играть в карты.
В дурака – подкидного, переводного и круглого, в де вятку и кинга. Вместо денег фигурировали, как правило, спички, предмет вообще на даче важный – прямое назначение само собой, но из спичек мы ещё и строили игрушечные дома и колодцы… Турнир же на двоих с бабушкой в подкидного длился всё лето, и результаты к финалу августа достигали былинных размеров – скажем, 123 бабушкиных выигрыша супротив 95 моих. (Бабушка всегда по итогам летнего турнира выигрывала, потому что жульничала, да, жульничала.)
В нашей крошечной, метров шести, комнате (и метра три были сени при входе, где бабушка готовила на керосинке) – две кровати. Они сооружены из матрасов, набитых сеном, которые лежат на старых "козлах" (брёвна на ножках с упорами для пилки дров). Чистота идеальная, порядок необычайный. Каждый дециметр пространства продуман – к примеру, наши огородно-ягодно-грибные заготовки бабушка дер жит под кроватями, не загромождает избу.
В кровати приятно поворочаться – сено скрипит, бельё всегда белое, прокипячённое, накрахмаленное…
Перед сном бабушка обычно что-то рассказывает мне из своей жизни. Эти рассказы круче всех прочитанных мной сказок, ведь бабушка пережила две войны, потеряла первого мужа, схоронила младшего сынишку накануне Отечественной, была в Ленинграде в блокаду, руководила группой радисток, спасла своих детей, эвакуированных в Пятигорск, её старший сын попал в тюрьму, второй муж завёл другую семью и с войны к ней не вернулся…
Но охотно и радостно Антонина Михайловна вспоминала не об этом – а о детстве в городе Вышний Волочёк, где её мама Татьяна Ивановна работала на ткацкой фабрике господина Рябушинского.
Полвека с лишним прошли, а она помнила, какие чудесные туфельки купила ей мама на рынке и какой вкус тогда был у колбасы. Бабушка вообще утверждала, что мы, детишки, ничего хорошего в принципе знать не можем, потому что не жили "до революции" и "до войны" – когда ещё водились настоящие вещи и продукты.
Много лет спустя я встретила подобную жалобу в записках Юрия Олеши – он утверждал, что у фруктов "до войны", особенно у слив, был абсолютно другой, "настоящий" вкус. Что это – аберрация личного восприятия или непостижимая действительность? Как исследовать мир вкуса, это ведь так индивидуально. И если деградировало, то что именно – продукт или его ощущение?
Верней всего, что люди деградируют вместе со своими продуктами. Но станцию Каннельярви шестидесятых годов это никак не затрагивает. У меня в маленькой моей летней жизни всё настоящее – еда, озеро, кино, бабушка, подруга…
Я так укрыта и защищена, что, пожалуй, разрешу ночью грозу. Хотя боялась её тогда панически, до потери сознания. Гроза на глухом хуторе, без громоотводов – дело серьёзное. Сразу отключали электричество, бабушка затаскивала в дом все вёдра и тазы (металлические же были, какая там пластмасса в шестьдесят седьмом, а металл притягивает молнию), я забиралась под одеяло с головой. О проделках молний, особенно шаровых, говорили немало страшного – одна такая залетела в дом Марь Иванны, у которой мы брали молоко, ушла в розетку под окном, был палёный след. Говорили, когда влетает шаровая, надо не шевелиться, замереть совсем. Говорили, никогда нельзя вставать в грозу под одинокое дерево среди поля, – это я выучила крепко и при первых звуках грозы, если она заставала меня в открытом пространстве, простодушно падала плашмя и лежала как кающийся грешник до конца Его гнева.
Но если гремит ночью, когда сухим и тёплым ребёнком лежишь в своём домишке и слушаешь партию ударных мастера дождя по крыше – да за ради Бога.
Рядовой летний день, без происшествий. Сколько их было у меня? Больше тысячи – это точно. Они так и лежат на дне сердца, и до сих пор никак не удаётся поверить мне в холодный ужас жизни.
Отвяжитесь от меня, демоны. Жизнь – это ода к радости. И она же игра в круглого дурака. Собирание впечатлений и хозяйский труд. Надёжные друзья и здоровая бабушка. И родители ещё не развелись. И в библиотеке есть Марк Твен и Достоевский. И в кротких мечтах сто белых верно ждут тебя на "семьдесят девятом"… Вот деньги – они тут не при делах.
Небольшой пролог к раю, наверное.
Анна Матвеева
Теория заговора
Седьмой класс – это как седьмой круг ада, считал Пал Тиныч. Кипящая кровь – правда, не во рву, а в голове учителя. Измывательства гарпий – роли гарпий он, пожалуй, доверил бы сёстрам-двойняшкам Крюковым и Даше Бывшевой, которая всё делала будто бы специально для того, чтобы не оправдать ненароком своё нежное, дворянской укладки имя. Кентавр – это у нас еврейский атлет Голодец, вечно стучит своими ботами, как копытами, а гончие псы – стая, обслуживающая полнотелого Мишу Карпова, вождя семиклассников. В пору детства Пал Тиныча такой Миша сидел бы смирняком на задней парте и откликался бы на кличку Жирдяй, а сейчас он даже не всегда утруждается дёргать кукол за ниточки – они и так делают всё, что требуется.
У Данте было ещё про огненный дождь – разумеется, Вася Макаров. Не смолкает ни на минуту, бьёт точно в цель, оставляет после себя выжженные поля и никакой надежды на спасение. Пал Тиныч и сам Васю побаивался, и сам же этим обстоятельством возмущался.
МакАров – так с недавних пор Вася подписывал все свои тетрадки, настолько занюханные, что походили они не на тетрадь – лицо ученика, а на обнаруженные чудесным образом черновики не очень известных писателей – покрытые пятнами, грибком и поверх всего – обидой, что не признали. Полгода назад, на истории, Пал Тиныч пересказывал Вальтера Скотта – читать его седьмые всё равно не будут, как бы ни возмутило сие прискорбное известие автора "Уэверли" и "Айвенго" ("Иванхое", глумился Вася МакАров). А вот в пересказе этот корм пошёл на ура. Даже Вася, отглумившись, заслушался: на лице его проступали, как водяные знаки на купюрах, героические мечты, а рука отняла у соседки по парте, Кати Саркисян, карандаш и начала чертить в её же тетради – девочковой, аккуратнейшей – шотландский тартан. Пал Тиныч видел – да и любой бы увидел, – как в мыслях Васи складывается фасон личного герба: единорог, чертополох, интересно, а собаку можно? У Васи жил золотистый ретривер.
Школа, где преподавал Пал Тиныч, звалась лицеем. Сейчас есть три способа решить задачу про образование – можно отдать ребёнка в лицей, можно в гимназию, а можно – в обычную школу. Последний вариант – не всегда для бедных, но всегда для легкомысленных людей, не осознающих важную роль качественного образования в деле становления личности и формирования из неё ответственного человека, тоже, в свою очередь, способного в будущем проявить ответственность. Ответственность и формирование – два любимых слова директрисы лицея Юлии Викторовны, с которыми она управлялась ловко, как с вилкой и ножом. А бюрократический язык, как выяснил опытным путём Пал Тиныч, – это не только раздражающее уродство, но и волшебный ключ к успешным переговорам и достижению поставленной цели (и это тоже – из кухонно-словесного инвентаря Юлии Викторовны).