А ведь это немало – двести рублей за три минуты. Рома перемножает в столбик, не слушая Антонину Антоновну. За час он мог бы заработать, когда бы вот так и платили, страшно подумать – четыре тысячи рублей! За один только час! А если бы так за рабочий день! Рома поражён: он бы тогда за рабатывал во много раз больше, чем зарабатывают его родители. Он не знает, сколько они зарабатывают, но здесь, здесь что-то совсем немыслимое! И даже если в общем доходе семьи учитывать пенсию бабушки, Рома один получал бы гораздо больше зарплату, чем родители с бабушкой, вместе взятые! Рома не будет себя обманывать: это только на первый взгляд лёгкие деньги, а по правде – очень трудные деньги!.. Смотреть и смотреть.
Роме нравится думать по-взрослому. Он вспоминает разговоры о низких заработках учителей. Может, потому Антанта всегда недовольна, что мало она получает. Рома единственный в классе, чьи арифметические способности Антонина Антоновна ценит, но и на Рому она тоже часто фырчит. А больше всего ей не нравится расписание, по которому математика после физкультуры.
А посмотреть по-другому – и что такое двести рублей? Да ничего! Совсем ничего!
Но ведь это первый заработок Ромы – то, что запомнится на всю жизнь. Дедушка, спросят внуки, а когда ты первый раз заработал? В вашем возрасте, Рома ответит.
Самому заработать – это то, чего хочется Роме.
А сами деньги тут почти ни при чём.
Юлька запрещает ему касаться её половины парты, и как-то плохо у него получается, когда играют командами, но ведь именно Рому позвал Костя Лопата и доверил ему тайну своего дела. Эта тайна теперь только их четверых, если не считать Педофила. И Рома ценит то, что ему доверили тайну.
А увиденные гадости можно забыть. Вот и звонок. "Запишите номера задач на дом", – повелевает Антанта.
День долог, почти бесконечен, уроки – один длиннее другого. Часть речи местоимение проходят на русском. Я. Мы. Ты. Вы. Он. Она. Оно. Они. Они называются личными. Они никого и ничего не называют по имени, а только указывают на кого-то или на что-то. Урок ведёт Нина Витальевна. Она практикантка. На ней серая кофта. Она часто засовывает в карманы кофты руки и сразу вытаскивает. Ещё она напоминает Роме его двоюродную сестру Ленку, потому что часто поправляет волосы.
Урок ОБЖ тоже ведёт Нина Витальевна. Папа считает ОБЖ самым нелепым предметом. Рома слышал однажды, как папа говорил маме, что предмет ОБЖ для того и придуман, чтобы запугать школьников. Лучше бы им давали военную подготовку с первого класса. Ты так говоришь, отвечала мама, потому что сам не служил в армии. А бабушка хвасталась: у них был гроб – гражданская оборона. Их водили в бомбоубежище и даже давали надеть противогаз. Только сначала надо было измерить свой овал головы. Бабушка не помнила, долго ли они сидели в противогазах, но помнила, что надо было знать свой номер: каждой голове противогаз подбирался по номеру. Номер своего противогаза бабушка давно забыла. Она убеждена, что все противогазы давно укра дены. Рома не верит этому.
Рома любит ОБЖ. Это весёлый урок. На нём рассказываются страшилки. Но никто ничего не боится, и здесь, конечно, папа не прав. Каждый школьник знает стихи про мальчика, который нашёл гранату, и про электрика Петрова, который повесился на проводе и теперь у него качаются ноги. И это очень смешно, а совсем не страшно.
Только практикантку Нину Витальевну слушать не интересно – она сама словно боится того, о чём рассказывает. Когда шум в классе начинает усиливаться, Антанта, которая сидит на последней парте, бьёт по парте ладонью.
Урок посвящён стихийным бедствиям и грозным явлениям природы.
Нина Витальевна установила у доски две картины – "Последний день Помпеи" и "Дети, бегущие от грозы".
"Есть ещё время. Тебя точно не будут встречать?"
"Да нет же! Меня только провожают – это потому, что бабушке по пути, а обратно я сам".
Лопата удовлетворён ответом. Солнце сияет, на улице хорошо. Курсанты строем в баню идут. Рома и Лопата уступают им дорогу. У обоих школьные рюкзаки за плечами: у Лопаты с кармашком для телефона, а у Ромы просто рюкзак с двумя большими карманами, но без кармашка для телефона. До встречи ещё полчаса – чтобы убить время, решили пойти дальним путём.
Лопата инструктирует Рому: "И не забывай про "здорово". Только говори "здорово", когда он сам спросит: "Здорово?" Если спросит: "А что здорово?", говори: "Всё здорово", и больше ничего не говори, ясно?"
Ясно. Но Лопата видит, что не всё ясно. "Да я разберусь", – говорит Рома.
Останавливаются. Внешний вид Ромы Лопату не совсем устраивает. "Причешись. У тебя есть расчёска?" У Ромы бы ла расчёска, но он её потерял, а у Лопаты есть, складная расчёска – как перочинный ножик, и, хотя мама не разрешает Роме пользоваться чужими расчёсками, он старательно причёсывается расчёской Лопаты.
"И очки тоже сними".
Рома охотно соглашается. Так Роме лучше – он меньше увидит. Он же не собирается в самом деле разглядывать.
"Волнуешься?"
Но в этом Рома Лопате ни за что не признается, да и себе тоже.
Пришли наконец. Здесь когда-то были качели. На скамейке сидят алкоголики, занятые собой. А в стороне у столба стоит Педофил в чёрном пальто, спиной к Лопате и Роме и заложив за спину руки.
Рома сразу догадался, что он Педофил.
Сердце сильнее забилось.
Подходят к нему, и Лопата ему говорит:
"Вот!"
Педофил, не сходя с места, поворачивает голову и смотрит через плечо сверху вниз на Рому, а Рома снизу вверх глядит на Педофила.
Рома видит лицо Педофила нечётко, но и без очков он видит всё самое главное – лохматые брови, мешки под глазами и вдоль каждой щеки по глубокой морщине, как будто след от маски, которую мог бы надевать Педофил. Рома не помнит, как зовут того американского актёра, на которого очень похож Педофил. А из-под бейсболки на висках у него торчат седые волосы.
Они глядят друг на друга, а потом Педофил произносит:
"Нет".
"Чё нет? – дёргается Лопата. – А чё нет-то?"
"Нет, – говорит Педофил. – Этому – нет".
И от этого "этому – нет" у Ромы по спине пробегают мурашки.
А Педофил уже уходит, и за ним побежал Костя Лопата.
Рома видит, как Лопата догнал Педофила, они остановились и говорят о чём-то. Потом Педофил дальше идёт, а Лопата бежит к Роме.
"Что ты наделал! – шипит Лопата. – Что ты наделал!"
"Что? Что я наделал?" – не понимает Рома.
"Ты его напугал!"
"Как напугал? Как?"
"Как-как! Через каку! – сжав кулаки, кричит Лопата. – Зря только связался с тобой!.."
И он бежит назад к Педофилу, догоняет его, и они идут вместе, а потом переходят улицу и скрываются за углом.
Рома, не зная, как быть, ещё с минуту стоит на месте.
Рома ошеломлён. Он не понимает, почему так получилось. Что он сделал не так. Что такого ужасного в нём разглядел Педофил. Рома хочет найти причину. Может быть, Педофил сидит в одном офисе с папой, и сейчас он Рому узнал, потому что видел когда-то? Но педофилы не могут вместе с папой работать… в чём же дело тогда? Вот в чём дело – дело в другом! Педофил наверняка догадался, что у Ро мы плохое зрение (Рома надевает очки). А Лопата Педофила неправильно понял!.. Но ведь Рома никого не хотел подводить…
Он плетётся домой, и на душе у него очень скверно. Словно он получил в дневник незаслуженное замечание. Словно в нём есть что-то хорошее, что приняли за плохое. Рома вспоминает, как бабушка говорит ему часто: "Мой ангел". Он глядит на себя, отражённого в стекле витрины магазина "Химик": ангел ли он? Уши… они у него оттопырены (Юлька сказала однажды, что у него уши прозрачные). Но ведь это же не чудовищно? Это же не настолько чудовищно, чтобы напугать человека?
Татьяна Москвина
День мой рай
Волка я не видела.
Он жил в бабушкином рассказе. Пошла она за грибами, а волк вышел из лесу, встал на тропинке и давай смотреть жёлтыми глазами. Больше ничего не предпринимал.
Бабушка (в тот момент полноватая симпатичная женщина средних лет) от сверкнувшего в голове ужаса мигом вспомнила, что волки боятся огня. Лихим кавалеристским движением она выхватила из кармана спички и стала их зажигать одну за другой, бросая волку прямо в нос. Зверь удивился (пожал плечами) и ушёл.
– А медведь?
– Медведь в малиннике ходил рядом, урчал, кусты хрустели, я думала – мужик какой-то малину мнёт…
Дощатая избушка того дивного серого оттенка, который достигается многолетним дождевым омовением. Бабушка зовёт её "курятником" и "времянкой". Разделена надвое, но не пополам – в меньшей части живём мы, в большей – наши соседи и друзья Изотовы. Там тоже есть бабушка и внучка…
– Тань, спишь?
– Нет…
– А вот если бы тебе сказали сейчас, что на семьдесят девятом стоят сто белых – ты бы пошла?
Бабушка имеет в виду фантастическую картину – белые грибы не надо искать, они в полном составе выстроились на особой поляне и "нас ждут". На семьдесят девятом километре железной дороги Ленинград – Выборг, где чистые сосновые боры.
– Пошла.
– Сейчас, ночью?
– Пошла бы!
Бабушка удовлетворённо молчит.
– Тань, спишь?
– Не сплю я.
– А если бы тебе сказали, что на семьдесят девятом – пятьдесят белых, пошла бы?
– Да.
– Ночью – пошла?
– Я бы побежала!
Бабушка согласно хмыкает. По отношению к грибам нет взрослых и детей – тут все дети, и на лицах удачников сияет одна и та же горделивая радость: "Я нашёл!"
Мы живём (каждое лето) на станции Каннельярви. Я умру, потрудившись, мне дадут премию: перед отправкой куда-там-положено прожить снова один день жизни, любой день, на выбор, и тогда без колебаний: станция Каннельярви, год, например, одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмой, конец июля, договорились, ладно? Только бы не передумали.
Что такое станция Каннельярви?
А станция Каннельярви – это вот что. Как известно, после бездарной позорной войны 1939–1940 года, которую затеял нехороший товарищ Сталин, тиран и деспот, к СССР отошли финские земли крупным куском вплоть до Выборга. Станция Каннельярви располагалась по железнодорожной ветке Ленинград – Выборг на 76-м километре. После войны финские территории стали постепенно заселять, но, надо сказать, поначалу не слишком удачно. Не блестяще шли де ла у поселенцев. Глухо толковали о финском проклятии, о заклинаниях финских колдунов…
Много лет спустя я узнала, что финны, покидая свои земли, увезли все могилы – и действительно, ни одного финского кладбища я никогда не видела, только фундаменты былых усадеб.
Уважаю!
Мы застали всего несколько хуторов, где жили либо креп кие куркули, горбатившиеся на своё хозяйство, либо угрюмые пьяницы, сдававшие жильцам маленькие постройки вроде сараев с целью дальнейшего пианства. В редкие минуты трезвости опойцы оказывались добродушными рукастыми мужиками, в затяжных запоях – белоглазыми страшилищами, рубившими топором крапиву с воплем "Фашисты! Фашисты!".
В 1967 году мы жили "У Степановых" (народ именовал хутора по фамилиям владельцев) – то была семья братьев-алкашей, Володьки и Мишки. Мишка был неженатый, а жена Володьки Степанова работала на переезде товарной железной дороги, по которой возили песок и щебень. Когда мы ходили в боры вдоль шоссе на Семиозерье, обязательно заходили в крошечный сказочный белый домик, казавшийся мне идеалом уюта и покоя.
Трудов немного: поднять шлагбаум – опустить шлагбаум. Поезда ходят редко. В палисаднике цветут георгины и ноготки. Внутри чистота… Жена Степанова явно отдыхала на рабочем месте от тупого ужаса своей семейной жизни. И домик на переезде считался у дачных детей очень неплохим вариантом возможного будущего трудоустройства – конечно, сильно уступая великой профессии продавца мороженого.
Мы – вольные жильцы, и на наших хозяев, бедных дегенератов-захватчиков, смотрим насмешливо. Мы от них не зависим. Поэтому бабушка, внеурочно выдавая Володьке Степанову на похмелку мятые зелёные трёшницы в счёт аренды (аванс вручён, остальное выплачивается только в конце лета), ещё и читала ему нотацию: "У тебя дочь!"
Дочь – рыжая Галя. Мы с подругой Верой берём её в компанию, от души сочувствуя и живо ощущая своё превосходство, ибо: у нас у каждой имеются (если на дворе 1967 год) отличные первоклассные папаши, обожаемые красавцы-отцы, папа Володя (мой) и папа Витя (Верин). Они бывает что слегка выпивают, всего лишь делаясь веселее и говоря громче обычного, но никогда не теряют ума и облика человеческого…
Так мне дали просимый день? Хорошо. Значит, мне пошёл девятый год… Начнём с того, что день мой с утра уже солнечный, и я просыпаюсь с улыбкой, как и всякий ребёнок, живущий в налаженном и спокойном мире, который просыпается от тёплого луча, облюбовавшего его мордашку.
Я девочка большелобая, задумчивая, с русой косой чуть не до пояса. Родители – молодые инженеры, на досуге играющие в самодеятельном театре, бабушка – ткачиха, загремевшая по комсомольской путёвке в НКВД, капитан госбезопасности в отставке. Характер у неё жестокий, нрав суровый, но ко мне бабушка повёрнута самой светлой стороной и выращивает меня старательно и прилежно. Однако в моём подарочном дне не будет никаких дворянских нежностей.
Мой день – трудовой!
Летим, друзья, на Карельский перешеек, где, куда ни глянь, всё леса да озёра. Здесь нет русского пейзажа с рекой и бескрайними полями, неважно дело обстоит и с берёзами. Кому скучно, мне нет, моё детство – это лес и лесные озёра, так что и счастье для меня – лес и лесные озёра. Этого ничего уж не изменишь. Кроме того, и это тоже Россия. Ведь добрый дедушка Ленин подарил Финляндии независимость только в 1918 году. Я с Финляндией не воевала, какая на мне вина?
В начале шестидесятых лес был дик, волен, полон зверья. Лоси попадались чуть не на каждом шагу и даже подходили вплотную к нашим избушкам по ночам, тёрлись рогастыми головами – чесались, а им сопутствовали свирепые лосиные вши, так что голову, идучи в лес, следовало заматывать глухо платком. Комары летали армиями валькирий, от них слабо помогал одеколон "Гвоздика" – спасала скорее особая дачная стойкость к укусам, многолетняя привычка отбиваться веткой, а вообще терпеть. Видели мы зайцев, удирающих от нас по узким полянкам, рассказывали о рыси, крупной хищной кошке с кисточками на ушах, что подстерегает добычу, сидя высоко в ветвях деревьев, и мы побаивались неведомой рыси, но никогда, правда, её не видали. Рысь осталась летней легендой, как и бабушкин волк.
Немногочисленные дачники вместе с местными, тоже редкими, жителями не могли собрать и тысячной доли ягод и грибов, произраставших в окрестностях. Так что жизнь в Каннельярви – это была могучая и плодотворная работа собирательства.
Мы с бабушкой кормили семью! Нашу беспечную семью, где молодые родители и думать не думали о житейской прозе. Они там Брехта ставили, а мы огурцы навозом поливали. "Зимой всё съестся!" – приговаривала бабушка, распоряжаясь урожаем. Мы работали как крепостные, да что там – лучше крепостных, потому что на себя. Мы посмеивались над родителями, навещавшими нас не каждые выходные, как над легкомысленными барами. Они не думали о зиме! О той самой зиме, когда всё съестся. И всё съедалось взаправду, несмотря на поразительное количество наших с бабушкой заготовок.
Июнь стоял пустой, только грядки надо было обихаживать, – огород располагался за домом, несколько грядок с редиской, огурцами, луком, картошкой, морковкой и горохом. Огород я поливала коричневой водой "из ямы" – лесного пруда, который, видимо, образовался из воронки снаряда. Такие воронки нам часто попадались в лесу. А благородная вода для питья и пищи черпалась из колодца в километре ходьбы, так что по два раза в день пожалуйте с ведром за водичкой. Раз в день – на станцию к Марь Иванне за молоком, брали три литра парного, тёплого. Был у нас в июне обязательный загадочный поход "за люпинами" – эти цветы устилали один финский фундамент километрах в трёх от нас, они постепенно расплодились, море люпинов на отвоёванных и разрушенных финских хуторах, мы их рвали огроменными букетами, расставляли дома в банках. Жизнь в люпинах. Своеобразное торжество завоевателей…
В маленьком палисаднике бабушка много лет высаживала одни и те же цветы – космею (разноцветная ромашка), ноготки (календула), флоксы, астры и несколько гладиолусов. Гладиолусы, расцветавшие позже всех, непременно шли мне в букет, с которым все учащиеся обязательно заявлялись в школу первого сентября. Не у всех были свои цветы, многим приходилось покупать – а мы вот экономили и на этой статье. Никаких новаций ни по какой части бабушка не признавала, посаженные цветы давали семена, их бабушка раскладывала по мешочкам и неумолимо сажала то же самое на следующий год, так что космея, ноготки, астры, флоксы и гладиолусы навеки застряли в сознании как подлинные садовые цветы. Законность прочих была у меня под сомнением.
В конце июня начинала поспевать земляника, но её было маловато, только на зуб. Были, были предания о каких-то таинственных земляничных полянах где-то "возле полигонов" (полигоны с танковыми частями располагались далеко, но всё-таки иной раз мы к их пределам выходили). И будто бы бабушка Зоя (двоюродная сестра моей бабушки), забредшая туда по своей дурости, наткнулась на земляничную поляну, где земляника, ягода крошечная, была – и бабушка отмеряла фантастическую длину в полпальца – "как клубника"!
Такого не видела. Основной промысловой ягодой у нас являлась черника, сизая служанка-госпожа северных лесов. Она поспевала в начале июля, и всё – лоботрясный отдых заканчивался.
Так моим выпрошенным днём как распорядиться? За черникой? Или за грибами? А хорошо бы и то и другое вместе, сразу… Потом на озеро, а потом на станцию, за культурой, в вагон-клуб… а в карты, в кинга заветного когда же? А песни попеть с подругой, в очередь, по песеннику – кто больше знает? Ах, не влезает, не влезает всё счастье в отмеренную чашу времени!
Встаём рано, чтоб не угодить в зной. Чёрные резиновые сапоги (от змей – те реально были и грелись по обочинам лесных дорог, гадюки), тренировочные штаны, куртка, вылинявшая и выгоревшая так, как ни один дизайнер не добьётся. У бабушки – корзинка, куда помещается четыре литра черники, у меня кружка на двести граммов. Изотовы тоже с нами – вместе веселей. Я должна собрать три кружки, и только после этого мне разрешается есть чернику. А скрыть поедание невозможно – черника окрашивает рот с десяти ягод. Идём или в бор, или в болото, черника на бору быстрее поспевает, зато в болоте она крупнее. И болтаем с Верой Изотовой обо всём на нашем маленьком чудесном свете.
Вера – статная длинноногая девочка, старше меня на два года, много знает. Именно она рассказала мне о тайне взрослых. Как выглядят половые органы ("глупости" на детском арго), я была в курсе, поскольку в игре в фанты существовал знойный фант – показать друг другу "глупости", а игра была общей, и мальчики, дети окрестных дачников, охотно в ней участвовали. Мальчиков было немного, однако роковой "фант" им всегда почему-то выпадал.