- A-а, не забы-ил! - Он довольно заерзал. - Сам скучаю. Меня отозвали, а тут… A-а, говорить тебе даже не буду, один хрен не веришь ты нам. А? Что "нет"? Нашли клад кавказских царей! Одного злата - тридцать восемь килограмм! Браслеты, перстни, бляхи, монеты и царская такая штуковина, что голове носют… Слышишь, клад.
- Клад.
- Не слышишь! Ты знаешь? Знаешь, что клад говорит? Царев клад у кавказов наособинку, его от племени не вывозют, ихнее знамя. Только там, где живут. И ежели он попал в Светлояр аж в тринадцатом веке, выходит, хачики племенем хотели переселиться сюда навеки. Что из этого? То из этого. Это ж доказательство восприимчивости русского народа - всех готовы принять, сделать карачун, а клад оставить себе. Как раз к визиту - у нас как раз открытость, реформы, опыт развитых… Клад - редчайший, по выделке, как современность, я ж знаю, занимался, у нас тут в соседней области два ювелирных грабанули… Царский вот этот кружок - здоров, вот по твоей башке… А ты чо пришел? Подхватил, хы, какое, хе-хе, животныя?
- Как Иван Трофимыч?
- Иван Трофимыч… Иван Трофимыч. Вылеживается. - Свиридов вытянул из-под стекла бумажку. - Сердечный приступ - с этим поступил. Сейчас что-то кашлять начал, сухой кашель. Вчера - до рвоты. Одышка, он ее не замечает. Потеря веса, упадки сил. Наше колпачье понаписало - ни-чо не понятно! Во-сердце увеличено, так и что? Дыхание уреженное, вдох, вдох и - перерыв. А что, как? Ноги парим, сметанки с молокозавода. По-людски бы его - до хаты пустить. Дома хоть есть кому простынь… Воды подать. Хочешь попроведать деда?
- Что он сам говорит?
Говорит, все люди говорят, все сумасшедшие говорят. - Свиридов сызнова приложился к графину и расчесал брови. - Он свихнулся, когда на отдых провожали. Жена раньше замечала, и ты. Не молчит, нет. Крысиная болезнь, говорит. - Передразнивающе вывернул нижнюю губу.
- Это не я.
- Кто говорит, ты? Сам подыхает. - Глядел надо мной в часы. - Ты так… Что, крысиная болезнь? Глаза опустил? Сразу молчать? Смирно! - Двигал по столу карандашницу, карандашницу, календарь, бумаги, ключи, лампу, шуршало, звякало, постукивало, скрипело, вскочил и оказался у меня за спиной. - Молчать?
- Ну давай я поговорю с тем, кто его лечит.
Прапорщик дернул мой стул.
- Я его лечу! Свихнешься - и тебя я буду лечить!
За окошком - нахмаривает, дело к этому, к вечеру. Строго говоря, отдельного описания болезни я не встречал. И на него не ссылаются. Я думаю, его нет. Есть несколько упоминаний вскользь, как о чем-то понятном людям, жившим крысиным промыслом: тогда барышням шили перчатки из кожи крыс, кавалеры целовали, присягали. Кроме промышленности, шевелились самодеятельные ловкачи: барышник обшивал крыс собачьими шкурами и продавал за собак редких пород, комнатных уродов. Барыня взялась искупать "болонку" - крыса вырвалась из шкур. Барышник не успел выехать - арестовали на постоялом дворе.
Мало кто знал. Крысы только расселялись, зернохранилища невелики, трубы еще не укладывали под землей, не ели в общих столовых, железные дороги редки - санями много крыс не развезешь. Почти не изучали до одесской чумы, до прошлого века. Первая отдельная о крысах книжка явилась в Крымскую войну. Упоминания о крысиной болезни начинаются отсюда и до семнадцатого года, и только в русских источниках. Всюду по-русски - "крысиная болезнь", без латыни. Сведений отцеживается небогато, есть расхождения. Сходится возникновение болезни. Слово "заражение" не подходит. Зараза - что-то определенное, что видели в микроскоп. А крысиная болезнь начиналась в человеке сразу после собственноручного убоя крысы.
Как я помню, не считаются дератизационные мероприятия: раскладка отравленных приманок, опыление троп дустом, отравляющие газы, использование ловчего клея на листах, капканы, давилки, верши, заделка нор цементным раствором, охота норными собаками, совами, мангустами, подтопление, отпугивающие ультразвуковые устройства. Засчитывается очный убой.
Когда ударом разишь наповал. Разница понятная. Непонятно, как она способствует заболеванию? Я посмотрел все упоминания - нет убоя невооруженной рукой, нет касания грызуна, Зато касаний сколько угодно при общем убое, при неизбежном добивании подтравленных. Еще! Имеются в виду убийства умышленные. Не помнят заболеваний после нечаянного убоя - косой на лугу, разорении плугом гнезда.
Сама болезнь. Писали "немочь". Что-то перестает происходить в теле. Холостой ход. Похоже на действие антикоагулянта, когда в крысе перестает свертываться кровь. Она чует: сбилось. Понять не в силах. Ест после всех и подглядывает - как сородичи чуют себя после еды. То все пьет, то пьет чуть. Потом пытается не есть. Крыса удивлена. Крыса по дерзости, как вы, быть может, слыхали, превосходит волка, а вдруг - растеряна. Вспоминает, что? До последнего. Умирает - озлобляется. В скученных поселениях таких съедают до кончины. Так и человек - чует себя подыхающей крысой, превратился, слышит, где крысы, все слушает. Не боится, но сторонится.
- Смертельно? - уточнил Свиридов.
- Да нет, зачем. Смертью заканчивалось не каждое упоминание. Есть лекарства: женитьба, вообще чувство, имею в виду любовь к женщине. По-современному - сильное положительное впечатление. Надо перебить болезнь. Что вы приготовились писать? Смешные лекарства… Ты что, собираешься толочь козье дерьмо?
- Я? Гм… Если прикажут.
- И мешать с медом, впускать в очи. Ложка овечьего молока, медвежья желчь - смешать и выпить. Лучшее - трава "песий язык".
- Песий?
- Если привязать собаке на шею, будет вертеться, пока не сдохнет. Отпугивает крыс, в углы положить - ни одной.
- Знатье б, давно собрали через аптеки, населению - по радио, - привстал Свиридов.
- Ага, только описания растения не осталось. Свиридов, ты чо, опупел? О чем говорим? Вбил он себе дурь - выбивайте! Измеряйте температуру, в область повезите, в Москву! Рентген есть?
- Да! Это ты меня замутил. Ладноть, пойди к нему. Завтра вызову врача, что алкоголиков лечит, - вылечим! Вколем… Живодер, но в Трофимыче-то откуда такая дурь?
- Отголоски. Мне бабушка рассказывала, она дезинфектор с двадцать девятого года. Среди народа, если историческая, сплошная закрысенность, отголоски передаются. Это не я ему.
Прапорщик сопроводил; душно, позаклеили окна.
- Трофимыч, человек к тебе. - Махнул: стань сюда.
Я послушался. Голые плечи торчали из-под одеяла, незнакомый Трофимыч не подымал головы, щекой, тонувшей в подушке, глядел на пузырек капельницы, торчавший кверху дном, на прозрачную трубочку, оканчивавшуюся иглой в его руке. Свободную руку бережно подвел к щеке, поскреб щеку, из седых косм розово проступал череп; видел меня? Одеяло шевелилось. Он поочередно поджимал ступни, будто пробовал воду и отдергивал: горячо, холодно, - вдруг окруженные щетиной губы расклеились, в горле клокотнуло и кончилось хрипением. Свиридов понукал - нагнись! Я деревянно пригнулся, я дышал ртом.
Старик сдвинул веки, под бровями слиплись багрово-синие морщины, в горле скреблось, словно двигали мебель.
- Так ты. Не успел уехать? - Замкнул губы и вытаращился, словно не мог вместе сказать и видеть - что-то одно.
- Оста-вляю вас, - внушительно известил прапорщик, широко отшагнул и на цыпочках завернул за спинку кровати.
Трофимыч облизывал губы - он не видел меня, уже точно, рука его теперь пощипывала седые кудряшки на груди.
Я подставил себе табуретку, на тумбочке лежала пара конфет и стоял граненый стакан чистой воды.
- Как вы тут? Иван Трофимыч!
Он зажмурился, губы распрыгались, выворачивая голову навывих.
- Ни-чо… Врачи бодрое говорят. - Он заплакал, бесслезно, лицом, плач перебился частым кашлем - пересилил его, но в тонущей и всплывающей груди что-то лопалось и урчало.
Рука стронулась с груди, переползла живот и покралась вдоль тела, обнюхивая простынь, - я выставил на ее пути свою ладонь, она наткнулась, ощупала, сухая, холодней, чем моя, сладковато пахнущая, и попыталась сжать, старик вдобавок взмаргивал и толчками задирал подбородок, в груди с треском лопались пузыри, пальцы тужились, подбородок вздергивался: он показывал, что-то показывал, показывал мне, я ответно пожимал ему руку, оглядывался: что? подать? на насторожившегося Свиридова, да, вижу, хотя что?
- Иван Трофимыч, я… Сейчас-сейчас.
Он осилил, отклеился от подушки - туда! - морщины сцапали лицо, брови столкнулись, он не мог выговорить какое-то слово, оно ломилось в нем во все углы, пальцы вздрагивали в моей ладони перисто, как птица, - тумбочка? таз? батарея - сушатся штаны? окно? а дальше крыши пятиэтажек, опушенные антеннами, залитые смолой, головастая водонапорная башня, видная отовсюду, железные ребристые крыши рядами и вразброс, балконы с качающимся бельем, стеклянный бок котельной, улицы, башни, пустые площадки, ветви - из них торчала шляпка пожарной каланчи отчетливо под смурным небом, подсветленным солнцем, вязнувшим в землю где-то, отсюда не видать; вверх, на подоконник, что выше, взлетали вороны - жесть качалась, громыхающий звук, и спрыгивали обратно в пустоту, качаясь по ветру на невидимых холмах и овражках.
Вдруг я понял: рука моя - одна, старик обмяк, растягивая неверную улыбку, и моргал: да. Это.
Я поднялся. Прохладный подоконник. Я стоял - ветер узкими прядями застревал и протекал сквозь заклеенное окно.
Комнатная температура. Я разглядывал градусник: алая нитка, синие реснички делений, старику казалось, я смотрю правильно, на город.
- Так. Отставить! - гаркнул Свиридов, грохнул стулом и схватил Трофимыча за руку. - Что хочешь? Чего ты ему показывал? Слышно?! Я говорю… - Он затрубил в ухо: - Чего ты хотел? Вон туда за каким показывал? Говорить не можешь? Щас укольчик - сможешь?
- Сп-паси-ба вам…
- За что? Быстро!
- Палата. - Влажно всхлипывало после каждого слова. - С телевизором. Под окном… Приемное отделение. Я все новости. - Помолчал. - Знаю первым. Кто что. Муж вчера… Ножом. Жену. - Похватал воздуха, и на несколько томительных мгновений установилась тишина, затем внутри взорвалось, и грудь закачалась заново.
- Понял я, - смягчился Свиридов. - На окно он тебе показывал, у него тут приемное отделение под окном, шутил. Ежели, дед, не устраивает, я тебя в общую терапию переведу. Там из окна морг видать. - И расхохотался, сильно покраснев, дернул меня: кончено, уходим. Я вышел скорей и задышал носом.
Я долго разгуливал по больнице, выбуздил газированной воды два стакана - там бесплатно на выходе. Три этажа проследовал за выразительным задом медсестры, она - в туалет, прождал двадцать минут и бросил. Заблудился, очутился в подвале - здесь таскали железные ящики, разбирали белье, рубили капусту, я переступил сломанные носилки и выбрался на свет; на ближней лавке Клинский вытирал подорожником туфли, невеста плакала не своим голосом в чистые ладони, меж ними лежали цветы, обернутые газетой, я виноват.
- Ну, извини, мать, грубо я. - Я указывал Клинскому: свали на хрен отсюдова! - Но все-таки вокруг тебя я и Старый - лучше всех.
- Почему это? - оживился на своем краю Клинский.
- Мы наводим порядок, если не глядеть на мелочи.
- А я не имею права упускать ни одной мелочи! - воскликнул Клинский. - В России мелочи - главное. Не плачьте, что поделаешь? Вон уже все приехали. Пойдем. Пойдем.
И правда, наехало машин, вылезал губернатор, полковник Гонтарь, Баранов в парадном мундире, сотрудники, военные - здоровались, оправлялись. Клинский взмахнул рукой - увидели и двинулись к нам, вытягиваясь по дорожке мимо и дальше, утешающе поглаживали невесту, ее обнял Витя, она ушла с ним.
Я пожал плечами, немного прошелся вслед - народ разбредался вокруг одноэтажного домика, сложенного из белых плит, меня обогнал Ларионов и потянул с собой.
- И я, что ль? Я не ужинал еще.
- Если хотите, вы ж знали его…
- Кого?
- Трофимыча. Трофимыч умер. - И сдавленно: - Хороним мы…
Я в душном одурении двинулся за ним. Как, так быстро? Я только вот… Стояли вразброд, слеплялись в кучки и заходили - в домике настежь врата. Я заглянул: засыпанный цветами гроб, дальше еще комната - курит санитар, порожняя каталка. Снова сбились и зашли много, я зацепился свитером о занозистые ворота.
Ни-чего не видно, так, бледное пятно, не отличишь от складки гробовой обивки, что внутри. Губернатор сказал, еще кто-то сказал, всхлипывает жена - ее под локти, кажется, дети. Вдруг из близко стоящих обернулся Клинский и твердой рукой засунул меня на свое место, теперь и я вижу - лицо сплошь белое, лоб словно вылеплен, рот провалился - лицо находилось как-то внизу, едва всплывало из волны цветов, готовых сомкнуться обратно, как маска. Ларионов гладил по руке невесту - она задыхалась и высмаркивалась - и бормотал:
- Посмотри, Иван такой же, как был. Видишь, какой он спокойный. - И жмурился, выпроваживая слезы.
- Кто тут командует, скажите, катафалк пришел.
Развернулись все и на выход, давкой, я позади, за локоть придержал Витя:
- Слушай. Можешь помочь? Столько народу, а некому вынести, поставить. - И держал.
Доехали в полчаса. Растянулись - ждали остальных. Ни оркестра, ни орденов.
Весь крематорий оглядеть не сумел. Окошко, крашеная стена медного цвета, на дорожках дохлые осы. Желтые автобусы "пазики" подвозили гробы еще и пятились к воротам, загодя разинув задний люк. Коренастая женщина - похожа на буфетчицу, синяя блузка, брошка под горлом, она красила рот.
- От администрации? Пойдем. Тележку выкатишь. - Отворяла двери, зажигала свет. - Не наступай на коврик. - Поправляла в вазах неживые цветы, на стуле - магнитофон, она перематывала пленку, каменные стены, лампочки, запах, какой-то запах, тележка утыкалась изголовьем в резиновую ленту-дорожку - такой транспортер в столовых задвигает через зал на мойку грязную посуду. - Ставить закрытым, ноги вперед.
Тележка выкатилась за мной. Я сказал Вите:
- Ставить закрытым. Ноги вперед. - Потащили на себя гроб, шофер высунулся из кабины. - А вы свой тащите?
Нашли свой. Завезли - уже музыка, все на виду, тяжек лишний шаг, стали подковой, женщина шевельнула губами - Витя снял крышку - свела на тихую музыку и звонко произнесла:
- Попрошу сказать слова прощания.
Говорил кто-то из ветеранов, еще один, долго молчали. Уже не плача - смотрели. Закрыли, поставили на край дорожки - женщина показала: ровнее! Включила - дорожка поехала, повезла, лязгнули ворота и сомкнулись.
Люди полились вон, пустив вперед родственников, я остался напротив ворот. Они сомкнулись неплотно, сквозила щель - там зажгли свет, заговорили.
Конечно. Не сразу же печка, то-се. Вот только что плакали, запирало горло забытое, детское, продыхаемое только слезами, не могли отвернуться, пока вот он, на виду, он и есть, лишь молчит - да разве молчание отменяет живого? Как бросить? Как тело хоронить, ведь все, что он, что жизнь - только через тело. Так вон оно, еще есть, немножко только тронутое, какие-то клетки задохлись, гниют, но в дорогих-то руках ничего не изменилось! И глаза любимые - прежние. А волосы? - и волосы те, потом над прядкой плачут, хранят отцовский топор, лавку - он любил тут сидеть… Так вот же он еще весь, сам! - а чужая велела: попрощайтесь, закрыли, задвинули за железо, ушли, и сразу полегчало. На кладбище оправдание - засыпали же землей, тут - даже не сожгли, стоит там один. Кто-то свет зажег и приноравливается костюм снять, на тележку перевалить… Все для чистоты, вот сила санитарно-эпидемиологических законов. С чем мы живем? Что такое сердцебиение?
Рядышком Ларионов помалкивал и заговорил:
- Неказистое сооружение. Зато по вашей части - чисто, нечего грызть. - Не решался положить руку на плечо. - Не кручиньтесь. Вы не должны думать, что… Его рак заел.
- Степан Иваныч, ты о чем скулишь?
- Ну и хорошо. Мне показалось, вдруг вы… Вот и хорошо. И хорошо, что мы задержались. У нас теперь будет немного случаев так переговорить. С завтра - чрезвычайное положение, армия входит. Общение ограничат. Пользуюсь случаем. Послушай. Вы приезжий, все понимаете, о нас, конечно… Но мы не все так. Всем разом захотелось лучшего - этим не попрекнешь, это прекрасно. Но это так страшно потому, что, когда делается все, многое забывается. Есть письмо со мной. - Он тронул пиджак. - Не я один, несколько товарищей, вернее - граждан, короче - жителей, в общем, разных… Вам обязательно дадут пропуск на события, у вас найдется случай передать письмо дежурному генералу, а вдруг и самому в руки, вы решительны…
- Полай.
- Простите?
- Полай. Как собака лает. Тогда передам.
Ларионов дрогнул и засопел, ощупывая красно-бархатный канат, огораживающий резиновую дорожку.
- Вы, - он выбирал слова, - не выдадите, приезжий, вам ничего не будет. Вам все равно! Там, можете прочесть, кроме предложений, как сделать волю надолго и неубийственную, есть насущные нужды города, лично мое: картина города, как наново построить. Человек многажды пробует, а получиться может только раз, затем - лишь вспоминать. У нас такая возможность. Вы догадались, насколько мне… Умоляю. У нас нет денег столько. Возьмите письмо.
Розовый лоб над очками - он взглянул на меня кратко, сник и сжался, коря себя, что слишком рано опустил глаза, словно ограничил меня с ответом, подтолкнул "нет", собрался и поднял лицо, убрав за спину пожилые ладони, бледный от храбрости.
- Как?
- Я не виноват. Не кивай - я не спрашиваю. Я никому не должен. - И предложил: - Полай.
Мы вышли под музыку, навстречу вкатывали следующий гроб, автобус уехал заправляться, и все ждали автобус, грелись из бутылок, жена Трофимыча трогала всякого и приглашала помянуть, она не узнала меня, приглашала Ларионова - архитектор расплакался - стояли рядом, вытирая глаза, к ним сошлись; невеста со своим раздолбаем небось укатили на машине, и неизвестно, оставил мне Старый жрать. Или нет.
Вернем крыс европе!
Время "Ч" минус 6 суток
Миновала ночь, утром я не верил, что Трофимыч умер, и не верил, что он жил. Утром принесли пшенной каши, чаю, сухарей с изюмом, шоколадного печенья - посередке каши я продавил яму и залил ее смородиновым вареньем.
Лужи заклеил лед, мы хрумкали. По площади проступали пятна изморозной сыпи, такой ветерок, что щеки мертвели, и в гостинице нет уже дел, падали не прибавлялось. Старый запустил на подвеску кошек, кошки вопят, мешая часовым уснуть. Все?
- Изволь, посмотрим твою.
Алла Ивановна растолкала шторы - она в высокой меховой шапке следила, как мы отпираем подвал. Праздничная, как елка.
Старый склонился над фонарем. Если опустит голову - она лежит. Почему мне стыдно до жара: он увидит ее.
- Кончено?
А уже понимал - нет. Еще будет она. Увлечена мной всерьез, но что делать, если я могу только так, лишь этим.
- Поразительно, что она не уходит. - Старый вручил мне фонарь. - Я не лишний?
Она выгрызла, она, умница, не тронула смертоносной замазки и со всей силы выгрызла напролом стену в полтора кирпича и цементный раствор, валяются кирпичные крошки, пережженные, кирпич не ахти, но все же - всю ночь, зубами, дыра - пролезет женская рука, кроме часов. И браслетов.
- Ежели ты столь увлечен… Я бы раскопал нору, - предложил Старый. - Истратишь два дня, зато надежно.
- Не злись. Скажи санэпидстанции - принести бактокумарин.