- Двое, подсадите.
Меня подволокли к грузовику, через шаг я ступал уже сам, подняли чьи-то вцепившиеся руки, закрыли борт. Старый подпер мне голову, и я их увидел внизу: черное пальто - бывший слепец и желтый свитер - дуболом, костеривший нас в санатории.
Слепец ощерился здорово расквашенной мордой, их подтолкнул солдат - к ним пятилась вторая машина.
Старый поднял меня выше. Вдоль проспекта стояли, лежали, сидели на узлах люди, солдаты, с площади подползала змея грузовиков с калужскими номерами, мигали два вездехода военной автоинспекции, поплыло, закачалось.
- Отвернулись!
Чумазая борода этого и ждала:
- Дрюг, ты нашла?
- Заткнулись!
И поедем, калужская картошка, торопятся с уборкой, перед носом затылок. Затылок. Я злился. Затылок ядром лез из редкой поросли прямых прядей, обтянутый кожей морозно-мертвого цвета, какой не встретишь на теле нигде - похожая на блин из-за красных пятнышек, с двумя вмятинами, как на слабо накачанном мяче, с брызгами волосков, с едва угадываемой косой веной. Еще морщина перегнула складкой оставшиеся внизу космы, как зарубка. Словно дерево помечено.
Воняло вокзальными рвотными ночевками, сапогами, растирало по шее клейкую кровь. Плохо, мягко налипла в ребрах тошнота и карабкается выше, перехватывая лапки. Затылок напоминает лицо бородатое, все остальное срубили - зажило, загладилось, обтянулось воспаленной кожей, можно жить так.
Затылки-лица раскачивались в лад, пялясь в меня единоглазо макушками, тонущими в завихрении волос, на тошнотворных шеях, покусываемых воротниками, распустив безобразные кисточки, вихры, струйки. Обтесали, и заросло. Кузов встряхивал меня согласно со всеми, солдаты видели затылки - они курили у заднего борта, раздвигая брезент.
Замедлили, перевалились раз и два - рельсы, грузовик пятился, пятился по насыпи. Отвалили борт, засунули три доски.
- Вылазьте… Вон того дохлого.
Вели мимо какой-то фуражки, я встрепенулся:
- Мы не поедем.
- Шо?
- Ничего! Мы - не поедем. Не хотим! - и приказал: - Отпустите нас!
- Сидоренко, шо тут у вас за концерт? Живо в вагон!
- Да мы все равно не поедем. - Я не упирался. - Мы не поедем.
В купе сидели всюду, с багажных полок - головы.
- Мужики, сядьте - не маячьте.
Старый опустился на пол, я остался у двери.
- Ты! Кружки себе попросите у проводницы.
- Нам не нужно, мы не едем. - Никого не видел, Старый тянул за рукав: да садись.
По вагонам продернулся лязг.
- Локомотив цепляют.
Я застучал в дверь.
- Да они в тамбуре курють. Теперь пока жрать понесут. Терпи.
Поезд вздрогнул, проскрежетал, поплыл - враз загалдели, рассмеялись соседние купе, пустили по радио музыку, пробежали по коридору, гремя ключами, сызнова я забил кулаком, по двери проскальзывали тени деревьев, столбов, подсвеченные закатом, в спину сквозило, поезд катил, все утыкались в окно - где едем?
- А кто ж вон-ын строится за водокачкой?
- Беженцы, армяне чи кто. Купили Васьки Лозового участок.
- Офицер, прям: слово офицера даю - одеяла получите, фуфайки, с картохами вернетесь.
- Ты там - ежели достучишься, спроси у солдата водочки.
- У проводницы должна. Думаешь, что у ей в питьевом баке?
Сквозь стену гаркнули:
- Ножик есть?
- Слышь, ты узнай, зачем тут им ножик? Може, есть шо и резать?
- Хлебу нарезать!
- Та хлеб лучше ломать. Или кусать от целого.
- Ну хватит бить-то, мужик. Едем.
- Сидай! Да посадите его.
Устала рука. Вагоны тяжелели, выдыхая движение. Кружкой бы громче. Но надо оборачиваться и просить. Колеса простонали, больше влипая в рельс, и - вросли.
- Сортировка. Следующая - Уразово.
- Слышь, дятел?! Я ща как стукну тебе!
Дверь рванулась.
- Ну что-о?! - завопил офицер. - Еще долго?!
- Мы не поедем.
Он промолчал, облизал губу.
- Мы сходим. Старый, пойдем.
- Да идите на хрен.
Вот сумерки - солдаты обступили проводницу, та разливала чай, в тамбуре пересчитывали консервы, платформа низкая, бетонные плиты лежат на траве, залиты асфальтом, вспыхнули фонари, к ним хлопьями полетела мошка, старуха качала колонку - шипела вода, выбрасывая пену из ведра, поезд двинулся - в стекла постукивали руки, показывали твердо кулак: не сдыхать! счастливо! Недолго - поезд съехал, открыв переезд и машину, горели фары, спереди прохаживался мужик в белой шапке, покачивая красным фонарем.
Старый, дрожа, пробормотал:
- Думаешь, т-туда?
Подошли, лейтенант Заборов поднял забинтованную голову, убедился и затушил фонарь.
- Еле успел.
Дорога, ты черная, трясучая. Голая. Редко если какой-то молоковоз. Девочка торопит веткой гусей - они давятся на тропе, безного переваливаясь в травах. Последние вдруг расставляют толстые крыла и бегут по воздуху. Девочка оборачивается, чешет под коленкой - крапива. На въезде - бронемашины. Разбиваются капли в стекло. Выносят мешки и старые плащи - укрывать насыпанную перед домами картошку.
- А вы их… - наклоняется к Заборову Старый.
- Не сыщешь. Эшелон - две тыщи морд. Железная дорога ждать не может. Паскудник, что меня ошеломил, - машина поехала с горки, - пальто бросил, очки его паскудные нашли - как опознать? Черноты и подавно - шесть вагонов. - Мы потащились в гору. - Сразу ни один не калякает по-русски. Ладно. Очистили - теперь вольно пановать. На сегодня пароль "Россия", отзыв "С нами бог".
- Россия.
Нас пустили через площадь.
Навстречу в трепещущей плащ-палатке, упираясь в ветер лбом, ступал губернатор, следом гурьбой офицеры, придерживая фуражки.
- Владею ситуацией. - Крепко жал руки нам одним. - Беда, беда. Листопад - облетело в один день! - Голос его плаксивел. - Листа махонького не осталось. Четвертое сентября! А рассчитывали: золотая осень, солнце позолотило клены. Почему? Вдомек ли вам ли. - Он растопырил ладони. - В этих руках - сколько. На-пряже-ние. Какое. - Пальцы торчали деревяшками. - Самочинно. Держусь я, а чем чревато? Вы ж не знаете - как это.
И вправду - облетело налысо, до страха. Деревья растягивались сырой черной сетью, мы крутили головами. Нигде. Нет листьев. На газонах выкашивали траву, лазали на карачках люди, светили фонари. Белили стволы. Листьев больше нет.
- Живей, - с балкона Ларионов. - Дождик!
Бросил Старого, завернул на бульвар - за лавками, меж деревьев копошились спины, красили ограды, чесали траву граблями, старую выдирали - согнутые, безглавые, насекомо шевелящиеся комки, ни единого слова, лишь вздыхала во тьме раздутая гривастая лошадь, впряженная в кузов, опускала морду, фонарь держал единственный разогнутый человек - Клинский, опирался спиной на дерево, светил в ветви над головой.
- Наконец-то! Не чаял видеть. - Кивнул на площадь. - Видели дурачка? С таким губернатором встречаем гостей!
- Это ведь дуб.
- Где? Это? Да, это дуб.
- И он облетел?
Клинский наморщился.
- Дуб, милый ты мой, не облетел. Дуб обстригли, чтоб это… Не подчеркивать эту… Короче, ради единообразия. Весь день та-ак… Котельные затопили - листья жгем. - Ободряюще похлопал меня. - Чуешь дымок? Пахнет походом! Так, а что за бабка?
- Товарищ подполковник, местная, живет по Мокроусова, три.
Старуха тащила матрас, перевязанный лентой, и вела малыша - я их прежде видел. На Клинского зыркнула сурово:
- Стоит. Тебя чего поставили - бабок гонять? Ты бумажку повесил: вывоз - чем ехать? Поездом? Как мне дите одевать?
Клинский онемел.
- Хоть ба знать, с матрасом? Што молчишь? Молчит… - Мазнула взглядом по мне. - Матрас взяла у сестры, надо его? Пойдем.
- Бабуська, - звенел внук. - А там можно будет ходить по южам?
Затопили, горячие батареи - на кухне потные окна, у медсестер под халатом - всего ничего. Среди палаты ломился стол.
- Наконец! - Витя вскочил, указал на свой погон: капитан! Хмельной. - Забирают от вас, прощаюсь!
Румяные кроличьи ломти, пироги с рыбой, пирожки с изюмом, соленая капуста, компот, крабы, яблочный пирог, груши, картошка, невеста расчищала мне место - в цветастой юбке до туфлей, собирая мне в тарелку, спрашивала глазами: да? Да!
- И куда ж от нас?
- Полковник сказал, пока порученцем при штабе. Там хлопот: каждый день прибывают войска - какие силы! Скажу тост. Возьмите чай, что ль. Владимир Степаныч сказал, до конца работы не пьете. Спасибо! Я многому научился у вас. Я понял, почему вы… И дам вам понять!
- Благодарим, так вкусно… И нас простите, ежели обижали. Приятно было… Так вкусно и много, - отвлекся от лихорадочных жеваний Старый, не надеясь на меня.
- Не обижали! Сейчас обидели… Сказали, что могли обидеть. Меня! Кушайте, закусывайте. Пойдем.
Невеста подсказала:
- Витя, ты же хотел. - Она мочила под краном комок бинтов.
- Да, я приглашаю вас всех. - Уставился на меня. - Будет свадьба!
- Нет, ты же еще хотел…
- Да! Есть же арбуз! В холодильнике. - Убежал.
- Иди, сядь. - Она пригнула мне голову и опустила на рану мокрые бинты. - Щиплет?
Я ткнулся в ее живот, детски нахмурясь, - покой. Покойное волнение и сладость. Она оперлась мне на плечо, рука легла неспокойно, поглаживая. Ларионов подхватил чашку и выбрался в коридор - пыхтел и хлебал. Старый похрустывал, как мясорубка. Из форточки в дверь потек ветер - костерный запах, спокойная ночь, беззвучие, нет людей, остужая лица, выспимся.
- Щиплет?
- Несешь арбуз? - крикнул Ларионов.
Поломалось.
- День прочь. - Архитектор пришел за мной на балкон, убирали посуду, еще нянечки меняли белье, стих ветер, словно все сделал, - Как?
- Листья сами падали? Или - чтоб каждый день не мести…
- Ох, не шутка. В том и дело, что сами - беда. На нервы народу действует, будто химию к нам принесло… Звонил на метеостанцию, за историю города - впервые. Хоть и истории той, - он заглянул под балкон и закончил глуше, - с гулькин нос. Обидно, и так город не красавец… И человек, кто строил его, потерялся, Алексей Иваныч. Наконец признаюсь: ничего-то он не выстроил сам! - И помолчал, чтоб дошло. - Хоть так даровит и в юности блистал: проект курзала Политбюро на конкурсе вторую премию взял - так! В Москве ему воли, условий не хватило, он и прибыл строить с нуля город коммунизма. А что здесь? Никакого палаццо Монтепульчиано. Мясокомбинат. Сахзавод. Комплекс рогатого скота. А он рисовал, рисовал, и ведь - хорошие мысли! А на деле выворачивали. Под окнами рисует сильные тяги, чтоб тень дать, а их так лепят, что вместо фасада выразительного - лепешка. Зачем-то добавили парапет. Вы ж видите крыши, вот все вот эти, вот ни на одной, ни на одной не соблюден замысленный Мокроусовым угол. Пишет: штукатурка белая, кладут темно-серую, почти черную - и солнце не поможет… Вон там - для чего оставили слуховые окна? Это ж ампир выходит? К чему здесь ампир?
- Ни к чему.
- У нас идею выворачивают отделкой. Мы ж не можем, если чего не хватает, чтоб сделать по проекту - остановись. Мы - делай, из чего есть. А не все можно делать из того, что есть! Конечно, ему неуютно зажилось. Вроде все сам нарисовал, а глядеть не мог: пологие фронтоны, сплошь сарайного типа. Там - двускатные крыши. Наружный отвод воды. И слепые торцы. Слепые торцы. И он перестал рисовать. И задумался: что для свободы? Не совру, он не особенно знал классику, не почитал, поэтому не ездил туда.
- Ага.
- Да! Ездят подражатели, а он - родственник, ему по наследству передается. Он соображал. Повторял: боевые части обращаются в армию только мыслью командующего. Входя в город, ты должен решить: разрушишь его или подчинишься. Что нужно в целом? Есть правильный город Гипподама из Милета. Есть город римлян. Есть город богов Аристофана - в воздухе, чтобы отделить людей от богов, - заметь, Мокроусов решил строить в земле. Так я и не понял, что это? Осталась от него любимая присказка: чтоб строить навек… должен уподобиться тем, для кого строишь. Вообразить себя рабочим, если строишь цех. Милиционером, заключенным. Ребенком, стариком. Живым… Я боялся, что уподобится - не сможет обратно. Я не все понял… Он пропал.
- Постелили, - оповестил Старый; через четверть часа вздохнул: - Больше не буду так наедаться на ночь!
Любовь и смерть в начале зимы
Время "Ч" минус 7 суток
Разоспался до обеда. Старый плюнул, ушел один доканчивать гостиницу. Нам выдали бушлаты.
Сыпал дождик мелко-ледяной, стоило ветру задуть - и он сбивался в сторону, летел набок, как снег.
Вату она вытолкала наружу с такой силой, что своротила фанерку, припертую к норе. Я осветил вату - даже не попробовала. Задом толкала - сильна!
Однажды я видел, как крыса тащила утку: с кочки на кочку, зубами за шею. Утка не просовывалась в нору - крыса забежала с другого хода и дергала утку из-под земли. Старый придумал утку. На болоте рядом утки. Правдоподобно, а в нору не лезет. Так мы вычислили второй ход в нору. Сильна. В деревне Хмелевка вытащила из чугунка рыбу. На чугунке лежала доска и камень. Камень взвесили - три килограмма.
Стекло, наступил на стекло.
- Военный, ты со мной? В гостинице найдешь Ларионова - цемента пусть насыплет стакана два, и мастерок попроси. Погодь, и стружка металлическая нужна…
В банке я спросил у уборщицы таз, принес воды. На детской площадке нарыл песка. Положил стекло на ступеньку и расколотил в брызги кирпичом. Грубо. Нету времени, сроки. Срок затесняет в уголок, где ничему не осталось простора, почти не осталось меня.
Я перемешал воду, песок, цемент - меньше одной шестой: раствор получится податливым на зуб, пусть крошится. Густовато - добавлял воды, плеская ладонью. Замешал в раствор битое стекло и сколки колючей стружки.
Забил поперек хода картонку, на ладонь в глубину - на нее выкладывал раствор понемногу, помешивая щепкой, чтоб растекался и схватывался. Раздерет себе нутро, пасть, язык, десны - подохнет. Я выскреб мастерком таз - лучшие годы в подвалах, неизбежный ревматизм, вот вам предприниматель… полагается хоть пенсия? Нежарко. Где труба горячая? Наше чахлое лето, крысы рано вернутся с дач. Лето пишется на изнанке зимы, на изношенном обороте - зима сильно нажимает на перо.
Я обязательно тебя… Пристыло? Пробовал пальцем. Преграда неглубокая, рыхлая. Легче выгрызть, чем в обход копать. Если увлечена, как я, докажет. Если просто тварь и остановится: солоно, жжет, - то уже - калека, с такой кровопотерей не выроет ход на улицу. Провозился. Когда после первого прикосновения легла - только руки вымыть. Если упирается, то является время. Хоть все одно не верится. Что ж? Завтра мертва?
Не поймешь. Подсохло. Вымыть таз, отскоблить мастерок. Кончину не поймешь. Она напоминает женщину: женщины тоже нет. Где-то там, может, и есть. У нас даже похожих немного. Встречается грудь, как у женщины, голос похожий. Волосы. Со спины бывает вылитая женщина. Когда идет. А целой - нет. Пол в личном деле пишут. Можно составить лишь представление.
- Жду! Подмазончик сделала, пирожок готов с яблоком и клюквой. Ты что кислый?
- А чего скакать-то, Алла Ивановна? Какая тебе разница?
- Разница - одна дает, другая дразнится.
- Нет градусника? Тяжело…
В поблескивающей юбке колоколом, в снежном тончайшем свитере, без складок облегающем ее мощь, в запахе она подходила - так сильно вдруг пожелал, как желается в начале зимы, ожидая трамвая у кладбища, сердце выдавливается и затыкает глотку; желается нестерпимо, какую угодно, с отчаяньем квасишь снежную грязь, мерзлые ноги, небо страшно, в окнах электрическая вода, майки; пусть хоть ее черно-колготочные ступни в оправе лакированных туфель, затянутые сажевой сеточкой голени, обжатый широкий живот…
- Заболел? - Подсела, как близко не стыдясь, показывая свое тело, смазавшее лицо, оставив глаза, рот, по-школьному положила руки на колени - меж колен.
- Да. Откуда дует? - Захлопнул дверь.
Не видеть глаз, дай - погладил ее руки, ровные, пальцы кратко шевельнулись - ответ; принес ладонь к себе - прижался губами, щекой, ослеп, ее уже разжимающийся поживший рот растекался, рука соскользнула на свитер, закрыла глаза, засопела, рот трепетал и высоко расползался на выдохе, словно ее пронзало, трогало там, еще держалась - такая большая, что огонь не сразу охватил все, остается сторона, откуда смотреть, - отстранялась, покачиваясь, как выбираясь из воды, тяжело колыхая коленями в текучей юбке, с гримасой такой, будто собиралась плакать. Не замечая ничего, что могло сбить, - юношеская радость ясности: раздену, наигранная неуверенность, душный расчет: как - на ковре широко простерлась, тонула в юбке, юбка волной отступала с ее ног.
- Я перед мужиком не стану на колени… Не надо, слышь. Ну… У меня в крови смесь гремучая. Даже толкну, не скажу - простите. Я перед мужиками не извиняюсь, я тебя прошу, я на колени становлюсь только перед мертвыми. - Забрала мои губы так, что думали только руки, все - вскользь…
Постучали.
- Я никого, - летело с ее губ в перерывах. - На хрен!
Стучали, она выматерилась, мне сошло бы, но ее корябало - сдвинула меня с груди, глядела в стену, как спросонья, прихлопнув меня: молчи!
- Что такое? Кто там?
- Откройте!
- Девочки, я себя неважно чувствую. С платежками - в кассовый зал. - Прижалась ко мне. - Все вопросы - шестая комната. - Прислушивалась: уходят? Руки гладили мои плечи.
Не уйдут. Я узнал голос. Невеста. Надо открыть.
Она - дурная, губастая, кособокая, в расстегнутом плаще, наспех заглянула за меня:
- Работаете… Поймали? - Пыталась посмеяться.
Алла Ивановна отошла к зеркалу, тяжело ворочая глыбистым задом, от переносицы к затылку в голове ломилась боль.
- Я хочу. Мне, вам… - Смаргивала, трогала дверь, поднимала брови, сминала губы. - Можно вас?
На просторе я подождал, пока доглотает свое, дотрет, подсохнет.
- Вы весь красный. У вас уши кровью налились.
Сейчас и я тебе скажу.
- Знаешь, мать, девушки как кошки. Когда уж очень сильно трется о ногу, не блохи ли?
Она выпрямилась, убегала, застегнула плащ, но я по пятам, замерзая, миновали два оцепления, я оглашал пароль за двоих.
Остановилась, тут же облапал ее высокий плотный зад, круто переливающийся в ноги, - беззлобно вырвалась.
- Я ж люблю тебя, мать.
- Я тоже.
- Попробую, ненадолго - мы ж уезжаем.
- Сходишь к Иван Трофимычу, пойдем-пойдем…
Обнимал, трогал - остановилась лишь на каком-то этаже, у кабинета.
- Поговоришь с врачом.
Никого в кабинете не видать. Я обогнул ширму - на кушетке в черном застегнутом костюме посапывал прапорщик Свиридов. Прапорщик встрепенулся, обулся в расшнурованные туфли и вышел ко мне, шлепнул по спине.
- Чего ты? Встречаю так… Я после дежурства. - Попил воды, крякнул. - За главного. Врачей - чуть. Четыре единицы без прописки угнали, а меня перебрасывают: не понос, так золотуха. Я, правда, тоже медик. Ты как себя чувствуешь? Когда ходишь - вправо не ведет? Стул хороший? Куда посмотрел, я не про то спрашиваю, круто ходишь? Глотать не больно?
- Как же раскопки?