- Та запах наш плохой. Остановили комбинат, чтоб не вонять на праздники. Людям отпуск, а я маюсь в дежурной смене. По цеху без вил не хожу.
- Григорий, просьба выполнима. Но для удовлетворения просьбы нужен сильный аргумент.
- Один? - уточнил мужик. - Пол-литровый? - И пропал.
- Привозили молоко. Водителя не было почти десять минут. Вероятно, ухаживает за кем-то в подсобном помещении. - Старый задумчиво повторил: - Небось лапает кого-то в подсобке. - И это же повторил матом: - Знаешь что? Не ломать голову - одна банка бензина. Льем в захламленный подвал, туда проникает их горящая крыса… Выбрать дом с хорошей тягой - зримо и жертв нет. Дома-то пустые. Ничего красивее мы не успеем. Смотрю, часами интересуешься. Собрался?
Шестаков потянул с батареи вторые портянки, бурканув:
- Не просохли еще… На ночь глядя. Пойду доложусь.
Свиридов вручил ему пистолет в старой кобуре.
- Не боись. Стреляй безо всяких. Кругом наши.
Мужик принес водки. Старый воскрес, звеня стаканами, двигали стол от окна.
- Товарищ лейтенант, минуту обождите, - попросил Шестаков. - Сгоняю в буфет, заместо ужина, может, хоть сухой паек. Хоть сгущенки. Успеем…
Гриша вдруг хватанул со стола бутылку и сховал за кровать.
- Ты чего?
- В дверь стучать.
- Да ну и хрен… Ворвитесь! A-а… Это, Гриша, - бутылку обратно, жена. Одного видного урода.
Невеста ровно прошла к столу, наброшенный халат, ее запах. Выставила пакет.
- Я принесла боржоми. Потому что вам хорошо горячее молоко с боржоми. Подогреть. Врач должен знать. Вас смотрел врач? - Она громко спросила: - Не лучше?
- Выступаем? - заглянул Шестаков, на его плечах появились лямки вещмешка. - Четыре банки! Правда, хлеба мало. Да я там, думаю, найдем.
Я поднялся.
- Вы опять куда-то собрались? - заметила невеста. - А куда вы собрались? - Всплеснула руками. - Тогда нет никакого смысла в лечении, если… Нет последовательности. На улицу. Я не думаю, что есть смысл сейчас куда-то идти. Вам быть в тепле. Назначены процедуры. - Заговорила прерывисто, я не понимал отдельных слов. - Я просто пойду сейчас к дежурному врачу. Я просто… Вы взрослые люди… Сами медики.
- Я сейчас скажу, куда ты пойдешь, - сообщил Старый, они уже налили. - Отпусти его, дура! Пусть едет.
Невеста. Невеста подняла рывком плечи, выдохнула и скорым шагом вышла вон.
Прошли первый вагон - задрожал пол, включили двигатель, и свет пробежал вперед нас по вагонам, я сдвигал следующую дверь. Если она примерзала, изнутри ее дергали рыбаки - они курили в тамбурах на обитых железным уголком сундучках, краснорожие, в брезентовых горбатых накидках, в железнодорожных шапках без кокард. Вагоны пусты, на сцепках воняло уборной и сквозило в уши.
Она одинешенька сидела в головном, в прежней шубе, но уже в свитере, лыжных штанах. Ела котлету. Рядом в мятой розовой салфетке лежал хлеб. Она слизнула с нижней губы налипшие крохи.
- Покушать не успела. Сумки некому поднести.
Двери съехались, разъехались, сошлись совсем - двинулся вагон. Сумки стояли на соседней лавке, скрестив ручки, перемотанные синей лентой, я погладил ее колени, и руки мои потекли выше, на удивительно широко и плотно раздавшиеся по лавке ноги, сомкнувшиеся меж собой. Она переложила хлеб с котлетой в одну руку и напахнула на колени шубу, показывала в окно:
- Московский стоит. Его теперь на Сортировке держат. Чтоб наши не садились и писем не бросали в почтовый вагон. - Потрясла рукой и выпустила из рукава часы. - Сейчас будем. - Обтирала салфеткой блестевшие пальцы; в обоих тамбурах стеной рыбаки, давясь о стеклянные двери, не заходя. Меж ними страдал Шестаков - вещмешок снял и держал у груди, пытался посмотреть время.
- Немцы приезжали прошлый год. Хотели, чтоб немцы воду подвели, плохо с водой. Какое обращение с женщиной! - Бросила салфетку под лавку. - Одну мне оставь.
Но я схватил обе тяжелые сумки, в конце платформы мы пролезли в дыру ограды. Рыбаки гремели снастью, мягко ступали валенками через кусты, она - вперед по тропе.
- Той сумкой не особо - стекло. У немцев же… разговаривает с тобой стоя. Подарки, будто должны. Не берешь - обижаются. За счастье, если в ресторан согласишься. Темы в разговоре есть другие. Вот это да-а, чо-то окошки мои не горят…
Мы прошли плотину над прудом, низко затянутым льдом, и мимо колодца поднимались на кручу. Тянулись сараи с россыпями золы на задах.
- У немца и в мысли нет! Не может этого понимать. Сколько дарил - только раз руку поцеловал. В гости звали! Уверена: приехала и там бы - ничего.
Здесь снег уже не лежал сплошь, бугрились глыбки земли, мы - вдоль огорода, толкаясь плечом в черный забор. Перелезли холмик навоза у отхожего места с незастекленным окошком и оказались у запертой калитки меж беленых сараев. Она взяла у стены железный пруток, опустила его за калитку и отодвинула засов. В сараях возились куры, гремели жестянкой и шуршали крылами.
- Батя, что ль, спать залег. - Она топала сапогами по крыльцу, ключами резко заколотила в веранду. - Сумки поставь. Хоть на ночь немного разъяснело. Позасовывал, ведро с колодца снял и завалился. Небось пьяный! Вон тащится. Свои, пап. Кто-кто - Алла!
Дверь тотчас отворилась.
Сумки я поместил на стол. Нашел печь и - к ней спиной.
- Что ж ты, зая, не топил? Да вижу. Спасибо, до кровати дошел.
- Времени нету. Радиво повыключали. - Дед покрутил во тьме радио. - Не. Там свечка должна.
- И света нет?
- А? Нет, нет. Чер-ты их знают что! - Он поднес свечку ко мне и рассмотрел, закрыв один глаз. - Приветствую. Сщас натопим, да ты сиди! Алк! Я ж тебе яблок апорт нес!
Печка делила хату на кухню и зал. В кухне - ведра и чугуны, коротенький диванчик. В зале - кровать с блестящими прутками в спинке, белая скатерть на столе, в углу икона.
- Все растерял… Алк, возле калитки. Закрывал, и посыпались - апорт, как… - Показал размер. - Угощу, а больше нечем, не обижайтесь.
Я спустился к калитке и перестал унимать кашель. Радовался - он забирался глубже и больней, взрывая влажные преграды, - пусть выйдет весь. Обождал, тихо, едва вздыхая: еще? Напугал собаку, собака бегала по той стороне, останавливалась и лаяла, пружинисто припадая к снегу, я отхаркался и сплюнул. Она стояла на крыльце, непокрытая голова. И смотрела на меня, крепко держась за перила, сверху. Ветки постукивали о крышу, по лестнице, упиравшейся в чердак. На тропинке снег растолокся и таял, здесь несло особенным холодом.
- Ну. Что?
- Ничего, - грубо сказал я. - Попалась. Яблоки собирай, чего мерзнуть.
Яблоки рассыпались под смородиновые кусты, в грядки замерзшей клубники и под забор. Дед пел, пугал нас, из каждой песни дед знал первую строку, я наколол щепок из полена. Он, оступаясь с тропинки так и сяк, припер ведро угля, ворчал:
- Три года как пруд спустили, а гляди: расселись какие-то. Рыбу ловить!
- Опять снег. Разгорится, я чайник поставлю, тебе надо.
- Мне лучше лечь. Я хоть согреюсь.
Она собрала впотьмах охапку и вывела меня в сени.
- Самое тепло на чердаке, от трубы, а хата к утру вымерзнет или вставать надо подтапливать. А там солома. Вот шинель папина, подстелишь. Этим укроешься. А это вот под голову. Только не свались. Погоди, котлетку дать?
Я нагреб солому кучней и ближе к трубе, чердаки лучше подвалов. Чердак пах куриным пометом и травяной сушью, и в слуховом оконце ночь пронзали какие-то звезды, я сидел, слушал каждый звук, изредка вороша солому, труба теплела, там отворилась дверь, выливали воду, дошли до сарая и тронули замок, шаги остановились - я опустился на четвереньки.
- Ну. Как ты? Устроился?
Я слез и взял ее за руку.
- Видишь, пьяный, а кур запер. Утром мы с тобой погуляем до магазина. Пойду, а то еще угорит.
- Пойдем. - Я обнял ее и толкнул к лестнице, она оторопела.
- Ты что, дурак? Совсем, что ль?
- Нет. - Я нажал, она, чтоб не завалиться, уперлась ногою в ступеньку, шепча:
- Ты что? Ты смеешься? Куда пойдем, ой-ну ты больно мне не делай, что мне с тобой - драться? Я ж так упаду. Тебе все равно? Так ты? Да очнись. - Шлепнула ладонью мне в лоб. - Папа ждет, не ляжет без меня, что я скажу? Подожди, ну хватит меня толкать-то! Остынь. Остыл? Теперь послушай меня: с чего ты вообще взял? Ты думаешь, я кто? Ты что обо мне подумал? - Мы одолели лестницу, она то фыркала, то странно всхлипывала, отступая в чердак, я затворил дверь. - Вот как ты? Да что с тобой? Я не пойму, чего тебе надо? Зачем ты привел? Ну посмотри на меня, открой глаза! - Стукнула меня больней, не удержалась и села на солому, отпрянув дальше. - Как ты можешь, у моего папы? Как я мужу… Ты ж с ним работаешь, ты Костю видишь… Папа придет, не надо! Что я ему скажу?! Обо мне подумай, остынь же ты! Вот ты как. - Выходили заминки с крючками и тугими резинками. - Я хорошая? Ты ж надо мной потом смеяться будешь. На меня смотреть не будешь. - Заплакала, перебила стоном слезы, случайно поцеловала и оттолкнула. - Нет! - Повсхлипывала и засмеялась без голоса, одним дыханием.
Слушал. Слушал, открыты глаза. Не закрываются глаза - не слышен ветер, не слышен ветер - чтоб трогал дверь, огонь не слышен; неслышная, она скоро заснула, хотя смотрела - как я. Отчаялась:
- Скоро зима. - Рядом, после ее перестаешь видеть, и чужое дыханье теснит, тяжесть на локте чужая. - А я так не хочу зимы!
- Зимой хоть следы видны.
Я думал, что не сплю, выпуская кашель, любой бок через время неудобен. Лучше не злиться. Лучше не думать. Лучше стеречь сон, не замечая его. Сны - это птицы, вьют гнезда на ночь. Внезапно просыпаясь, можно увидеть скользнувшую прочь тень, почуять на глазах дуновение улетающих крыл, найти травинку в волосах и пытать ее зубами: где поле?
Снова заставал себя с открытыми глазами, уставленными в слуховое окно: нет звезд, словно заткнуто подушкой, когда небо посветлеет? замерзал, словно выкупался, и не мог согреться, жался, кутался. Сколько-нибудь спал? Сел - я не усну. Неожиданно что-то упало в солому, поискал: что? Сверху потаенно просипел Шестаков:
- Товарищ лейтенант, то я сгущенку обронил. Да не ищите, там на донушке.
Я лег прямо к трубе и накрыл лицо шапкой, но по чердаку сквозило, закрывался локтем, вдруг ощутил, что дрожу, и поднялся.
- Товарищ лейтенант, да что ж он, собака, не топит? Перчатки к трубе прилипают!
Видения Крюковского леса
Время "Ч" минус 3 суток
Когда мы достигли берез, Шестаков пояснил: начинается Крюковский лес. Еще есть листья, и тропинка крепка, снег обдуло ветром, мы споро шагали, обходя с разных сторон встречные елки и выбирая, где перейти овраг, он тянулся по правую руку с обрывистыми берегами и плоским дном, залитым черной водой. Мы искали мостки, за оврагом урчали машины, мы думали выйти на дорогу - так ближе, чем поездом.
Светлело, и казалось - теплеет, я так утомился, что вспотел. Шестаков нашел поваленную поперек оврага сосну, можно перейти, держась за ветки, я молчком выслушал его, впервые явственно на выдохе заболел правый бок, очень внутри. Я прижал боль локтем и кашлял, надрываясь, отплевывая под ноги и хрипло дыхая, ожидая приступа еще. Шестаков смотрел на меня жалкими глазами, беспомощно оборачивался то за овраг, то назад. Захотелось спать. Если б теплее.
На той стороне мы все двигались в гору, машины смолкли, толклись людские голоса - похоже на речное купание. Шестаков стянул меня с тропы, вел прямо на голоса, я искал подходящий пень, только приостановились, опустился на упавшую березу - ладно, и солнышко выкатило, свет просыхал на мокрых березах и капал. Только спину опереть не на что.
Впереди сажени на две выбрана земля до глины, изглаженной бульдозерными гусеницами - похоже на карьер кирпичного завода. По окружности впадины краснело погонами оцепление, прямо внизу я увидал помост из свежих досок. За помостом растопырились пожарные машины. Спиной к нам вольными рядами тянулись солдаты с черными погонами, задние сидели на корточках и курили.
Шестаков досадно оглянулся на мой кашель и привстал на носочках, на помосте показались офицеры, одинаково держали руки на животе, им выставили микрофон. Шестаков показал наверх - там, на противоположной стороне впадины, на легких металлических вышках виднелись люди с видеокамерами.
- Товарищи солдаты… Слышно меня? Подравнялись там! - Матерно захрипело. - Снять ремни, кокарды с головных уборов. Из карманов часы, авторучки, расчески, лезвия, если какой…
носит с собой, - вынуть. Класть к своему ремню взад строя. Командиры, проверяйте! Стать свободней, как люди. Чтоба рука ходила свободно. Проверьте, ходит рука? Что? Очки, значки тоже снять. Готовы? Командиры в укрытие! Что я… сказал? Я… стоять, как люди! Вольно, шапки сдвинуть с бровей, шинеля расстегнуть.
Я услыхал размеренное скрежетанье железа, вереницами по тропкам спускались люди в фуфайках милицейского цвета, в бронежилетах, в касках со стеклянным забралом, громыхали одинаковые, в рост человека щиты - накапливались за пожарными машинами, против солдатских толп, против нас. Краснопогонники из оцепления расступались, поднимались в лес. Мы было встали уйти, но детина с бесцветньми бровями, оказавшийся ближним к нам, бросил:
- Си-ди.
Шестакову не сиделось, хыкал - каждое слово с помоста било под дых, подскакивал, вторил движениям, завороженно улыбался, сжав кулаки у груди.
- Минуту слушаем еще. Кто плохо понимай - помогайте. Учебное занятие. Вы - народ, вроде граждан собрались. Толпа. Проявляют недовольство, выпады, угрозы нарушения беспорядка. Отмечается кидание камней. Вам дали картонные трубки, вот я держу, нам привезли с ткацкой фабрики, на такие наматывают волокна. В трубки положить глину, придать вес и кидаться. Можно глиной, кирпичом. Не целым! В кулак. Обратятся разойтись, вы - бросаете, оскорбляете власти. После предупреждения - учебное занятие по отражению. Не стоять, как в штаны наложил, толкаться, подножки, захваты. Закончим и прием пищи. Яс-на?!
Чернопогонники качались, подпрыгивали, зубоскалили, налегали на соседей плечом и весело-тревожно взглядывали на сомкнутый ряд щитов за машинами - щитоносцы набычились, не дышали, с такого расстояния незаметно дыхание.
- Давай! Вы - люди!
Топтались, выдыхали, толкались, через короткое время на помост вскочил командир.
- Я… не понял. Я… как сказал вести?! Какими… надо быть? Кончить, и обед! Или - мордой по снегу ползать. Проявлять борзость, вспомните, кто вы есть. Командиры… марш к своим!
К ближнему строю подбежал маленький капитан с еловой веткой, нарочито грубо вскричал:
- Вы-полнять! Кому сказано? - Стегал по спинам веткой, пока не сломал, и дальше, кому доставал, шлепал в затылок кулаком, дергал за хлястики. - Взво-од! Огонь! - Тише оканчивал: - По козлам. Бей красноту! Кто попадет в полковника - увольнение на двое суток!
В помост ударили первые снаряды - командиры с помоста спрыгивали кто куда, подымая сбитые огнем фуражки, скрылись за щиты, в щиты врезался град! Когда ловко пущенный комок глины тюкал в приподнявшуюся для обзора каску, чернопогонники хохотали, и дело двинулось весело - уже кидали не все, а кто навычней - выбегали на три широких шага, с размаху пускали снаряд, остальные набивали трубки, вышибали каблуками из-под снега куски кирпичей; щитоносцы держались, изредка поднимался какой-нибудь щит встретить посланный наверняка в лоб камень.
Из-за щитов голос, напомнивший мне прапорщика Свиридова, поддразнивал:
- Чернота! Чурбаны! Откуда дровишки? Два солдата из стройбата заменяют экскаватор!
- Граждане! Не поддавайтесь на хулиганствующие происки! Обращается губернатор Светлояра Гонтарь Николай Михайлович. Прекратите бросать камни!
Чернопогонники угомонились враз. К помосту перебежками подвели - точно я угадал - прапорщика Свиридова. Он взлез, снял шапку и перекрестился.
- Товарищи! Я виноват, что вы здесь. Ваш выход на улицы понятен. Нелады с водой, преступность, антисанитария, основа жилого фонда - бараки, но я уверен: у Светлояра, у России нету другого пути к возрождению, кроме уважения к закону, спокойствия и веры - всего, чем издревле славится великий русский народ! Приезд Президента России - доверие нашим усилиям поправить дело. Стыдно, что так вот мы отвечаем на доверие! Мы работаем! Арестован бывший губернатор Шестаков. Возбуждено уголовное дело против архитектора города Ларионова за получение взяток при распределении земельных участков. Областные комиссии проверяют милицию и службу безопасности. Их выводы, очень серьезные, объявим всем! Я верю, вы не пойдете за подстрекателями на беспорядки. Откажете мне в доверии - я уйду. Хотя так хочется увидеть плоды начатого труда и ответить за них перед вами. Мне предлагали применить силу, отвечаю: я со своим народом не воюю! Я верю в свой народ! И не пойду против совести - совести офицера, полковника, тридцать пять лет отдавшего служению Родине, сына, мужа, отца и деда. С нами бог! - Свиридов вернул шапку на место, отшагнул и вернулся к микрофону, как только объявили:
- Обращается председатель женсовета города, мать-героиня, ветеран труда Гаврилова Прасковья Ивановна.
- В городе нету покоя, сорван подвоз хлеба в магазины, автобусы стоят, люди не могут уехать с птицефабрики. К больным не поспевает "Скорая помощь". Милиция здесь вся, а что творится у нас без милиции на Урванке и Залесном? Не дорогое ли удовольствие такая демократия? Мой сын погиб в Афганистане. - Свиридов передохнул. - Я, как никто, знаю, что такое потерять близкого человека. Меня послали ваши матери, жены, дети - идите домой!
- Расходитесь! Освободите проезжую часть!
Офицеры снова бросились к своим чернопогонникам:
- Не поддаваться! Огонь! Посылайте их на все буквы!
Маленький капитан присел и зычно заорал:
- Не воняй! Свободу русскому народу! Ура-а! За Родину! Впере-од! - И отбежал к кустам, как и все офицеры.
А чернопогонники вдруг действительно подались вперед с веселыми матюгами, в щиты заколотили новые снаряды; дети-на-краснопогонник, оказавшийся нашим неожиданным стражем, умело сплюнул:
- Щас-щас.
- Прекратите движение. Прекратите движение! Предупреждаю: прекратите движение… Факел!