- Померла Антанина, померла. Хорошая была баба, царствие ей небесное…У нее в баньке весь отряд наш парился. А вот взять к себе евреечку отказывалась. Еле уговорил, - заглядывая в слепые окна хаты, разговорился захмелевший Вайшнорас. - По маминой линии она мне троюродной теткой приходилась… Спасибо тебе, Яша, что вспомнил о ее хуторе… А я уже переживал, думал, подвел товарища, зря в эту пущу поехали… А вышло - не зря…
Заполночь они вернулись в Вильнюс.
Еще в Израиле, на тишайшей улице Трумпельдор, Меламеду пришла в голову странная мысль: если здоровье не подкачает, он часть пути из столичной гостиницы пройдет до Понар пешком. Пройдет так, как в то роковое сентябрьское утро под конвоем шли его родители Мендель и Фейга. Жак даже собирался на рубашку желтую лату нашить, но, поразмыслив, от этого намерения отказался. Раздаст сыновьям и внукам купленные в Тель-Авиве ермолки, подъедет вместе со всеми до развилки за городом, велит Абе остановиться, вылезет из машины и через какие-нибудь полчаса стариковским шагом доберется до места. Тем более что куда-куда, а к тем рвам никогда не опоздаешь.
Ему хотелось как можно дольше побыть со своими, еще живыми, родителями, пройти с ними бок о бок по земле эти последние метры до могильной ямы, увидеть их лица, услышать их голоса..
Эли и Омри воспротивились его причуде, предлагали в попутчики себя, но в конце концов вынуждены были уступить. Уж если отцу что-то втемяшится в голову, он от этого не отступится.
Жак раздал сыновьям и внукам шелковые ермолки и, когда машина подъехала к развилке, сказал Цесарке:
- Ждите меня у входа.
Мендель-Эдмонд и Шимон-Эдгар помахали деду ручками, невестки понимающе склонили головы, а сыновья захлопнули за ним дверцу.
Меламед медленно брел по обочине шоссе, мимо с ревом проносились машины; над ними, приближаясь к посадочной полосе близкого аэропорта, пролетали самолеты; но сквозь этот рев и гул он слышал, как молится мама, как благодарит Всевышнего за то, что с ними нет их бен-йохида, их надежды и гордости - Янкеле; как отец, повторяя за ней слова благодарности, сетует на то, что не успел до облавы возвратить отданные ему в починку часы и просит за это у заказчиков прощения, словно с часами на руках им было бы спокойней и легче умирать.
Кроме Абы и его пассажиров, никого в Понарах не было. Дождавшись Жака, они дружно двинулись за ним к сооруженному без вычурности, но и без выдумки памятнику, который возвышался вблизи расстрельных ям. Скромная надпись свидетельствовала о пролитой тут анонимными злодеями невинной крови. На постаменте сохли сиротливые астры.
Беатрис вынула из сумки камеру и навела объектив на сгорбившегося свекра, который положил к подножью охапку гвоздик. Эдмонд и Эдгар не сводили глаз с его спины и все время поправляли сползающие с головы непривычные ермолки; Мартина шляпкой отгоняла шмеля, веселое жужжание которого не вязалось со скорбной тишиной; Эли и Омри стояли по бокам обелиска навытяжку, как в почетном карауле; Аба с ожесточением комкал в руке большую сосновую шишку и подозрительно шмыгал носом.
- Дети! А ну-ка встаньте рядом с дедушкой! Ближе, ближе! Вот так, - скомандовала Беатрис.
Жак обнял внуков.
- Дивно! Эдмонд, спроси-ка у дедушки о чем-нибудь!
- Деда, а дед? - начал внук.- Это дом твоего папы?
- Какой дом?
- Ну этот, - Эдмонд ткнул кулачком в памятник. - Бабушка Кристина говорит, что у каждого мертвого есть свой дом - могила.
- У каждого, но не у евреев. Оглянись вокруг: сколько в этих рвах тут бездомных…
- Почему? - не унимался Эдмонд.
- Когда-нибудь, малыш, узнаешь, когда-нибудь узнаешь.
- Какие кадры! - воскликнула Беатрис. - Фантастика!
После Понар дальнейшее пребывание в Литве как бы иcчерпалось, и первыми в дорогу заторопились утомленные странствием по родительскому прошлому близнецы, которые не захотели купаться в Паланге и загорать в ветреной Ниде. Оставив пачку зелененьких для безотказного Цесарки, они улетели на три дня раньше.
- Дай, папа, слово, - сказал на прощание Эли, - что ты, наконец, образумишься и переберешься к нам. Израиль и так должен сказать тебе спасибо…
- Еще неизвестно, кто кому должен… по-моему, мы все - его должники.
Через три дня из Вильнюса улетел и сам Жак.
В аэропорту Бен-Гурион его нежданно-негаданно встретил Гулько.
- Как это ты тут очутился? - удивился Меламед. - Мы вроде бы не договаривались.
Моше ничего не ответил, подхватил чемоданы и потащил их к машине.
- Ну, что у вас слышно? - пристегнувшись, выдохнул Жак.
- А с чего прикажешь начать - с хороших новостей или с плохих?
- С хороших.
- У Ханы-Кармелитки пятый внук родился. Ариэль. В честь Шарона назвали, - как диктор, чеканил слова Гулько. - Сара моя в лотерее три тысячи выиграла. Если бы одной цифрой не ошиблась, то, представляешь, - возил бы тебя к Липкину миллионер!
- И что, на этом все твои хорошие новости кончаются?
- Ни одного, барух а-шем, за это время теракта не было.
- А что было?
- Что было? - Моше замялся. - Коробейник… Дуду бен Цви на прошлой неделе умер… Метастазы в легкие пошли… Теперь ты по утрам сможешь свистеть сколько тебе угодно… Только… Только если твои птички снова вернутся…
- А куда они денутся?
- Дерево-то во дворе спилили. Нет больше нашего дерева… Ну вот мы и приехали!..
Гулько выключил мотор, занес на второй этаж чемоданы, подождал, пока Меламед откроет дверь и зажжет в квартире свет.
- Между прочим, о тебе эта одесситка Рахель спрашивала… Хочешь, познакомлю?
Жак его не слышал. Он подошел к окну, распахнул створки и уставился в темноту. В темноте, на спиленном дереве, пели истосковавшиеся по нему птицы. Когда займется утро, он снова свистнет им, и они снова слетятся на карниз, и он снова насыплет им хлебных крошек - пусть все вокруг знают, что Жак вернулся туда, где есть дом для живых и для мертвых; и где прошлого, как ему, старику, порою казалось, больше, чем будущего.
(Май 2002 - октябрь 2003)