* * *
Здесь, в больничном садике, на скамейку ко мне подсаживается не кто иной, как пропавший, таинственный, долгожданный Виталий Ильич Чиж.
* * *
- Здравствуйте, Андрей Дмитриевич, - дружелюбно приветствует он меня.
- А! Это вы. Здравствуйте, - откликаюсь я равнодушно, слегка отодвигаясь в сторону.
Чиж очень элегантен. Он в каком-то немыслимом костюме из переливчатого, искристого материала, модняцких туфлях, в темных модняцких очках. Узкое лицо выбрито до синевы. Короткая молодежная стрижка. Легкий запах одеколона и хороших сигарет исходит от него. На коленях неизменный "дипломат", а в нем, конечно, супердиктофон (и пистолет?). Следователь новой формации.
- Вырвались на волю, - приветливо то ли спрашивает, то ли констатирует он.
- Да, вырвался. А вот если вы собираетесь меня засадить, то тогда, конечно, век свободы не видать, как урки говорят.
- Что за мысли, Андрей Дмитриевич! - восклицает он со смешком.
- А зачем опять пришли? "Сникерс", что ли, принесли больному?
- "Сникерс" не принес, не подумал. Вы, Андрей Дмитриевич, ей-богу, не понимаете специфики нашей работы. Впрочем, общепринятое заблуждение: раз допрашивают - значит в чем-то подозревают. А мне всего-то надо побыстрей закончить с вами и заняться другими. Есть пара невостребованных вопросов. Закурите?
- Этот вопрос номер один?
- Нет, этот вне программы, - легко смеется он.
- "Мальборо"?
- Ого, запомнили! - достает он из кармана пачку "Мальборо". - Грешен, курю дорогие, хотя жена ворчит.
Мы закуриваем. Денек разгулялся. Синее небо. Припекает солнце. Кажется, лето все-таки берет свое, и порядок природы остается неизменным, несмотря ни на что.
- А вот это уже официальный вопрос, - приступает Чиж, пыхнув дымом разок-другой.
- Без диктофона?
- Сегодня не захватил. Положусь на память.
- Слушаю.
- Вы сказали, что в воскресенье ходили вон туда, в сопки, - указует он рукой на восток.
- Точнее, во-он туда, - поправляю я его географию, показывая рукой на юго-восток. - Туда мне ближе из моего микрорайона.
- Ну, это не суть важно. Рано утром ушли?
- Да нет, не сказал бы, что рано. Часов в одиннадцать.
- Один?
- Вы уже спрашивали. Один, как перст.
- Никого из знакомых не встречали по дороге или в лесу?
- Встречал.
- Да? Кого?
- Одного нашего нештатного автора. Фамилия Неклесса. Работает, если не ошибаюсь, в банковской системе. Обменялись приветствиями и разошлись.
- Ясно. А на обратном пути?
- На обратном не встречал.
- Ясно, ясно. И долго вы в сопках бродили?
- Я время не засекал, у меня часов нет. Когда спустился, заглянул в кафе "Вечерок". Там кого-то спросил. Было половина четвертого.
- Кафе "Вечерок"? Это которое в четырнадцатом микрорайоне? В жилом доме?
- Оно самое.
- А что вам там понадобилось?
- Выпить понадобилось, а там подают.
- Вы не злоупотребляете спиртным, как считаете? - как-то неприязненно поинтересовался Чиж. (Сам-то он, судя по всему, чурается, как черт ладана).
- Когда семья дома, я практически не пью.
- А семья еще не прилетела?
- Еще не прилетела и боюсь, что из-за цен на билеты не скоро прилетит, - мрачнею я.
- Да, цены дикие, верно. А в "Вечерке" знакомых не встретили?
- Увы, нет.
- А много там посетителей было?
- Три человека, я четвертый. Там всего два столика.
- Засиделись?
- Нет, хлопнул сто пятьдесят у стойки и ушел.
- Водки?
- Водки.
- Интересно, почем нынче водка в таких заведениях?
- Везде по-разному. В "Вечерке" триста рублей сотка.
- Без закуски пили? - передергивает Чижа.
- Почему же. Запил стаканом сока.
- Да-а, цены, прямо скажем, ударные. Постойте! - вдруг вскрикивает он, как будто осененный какой-то новой мыслью. - Насколько я помню… я бывал в этом кафе… там обеденный перерыв с трех до четырех.
- Ошибаетесь. С двух до трех. И вообще, Виталий Ильич. - Впервые называю его по имени-отчеству, не скрывая насмешки над его примитивной ловушкой, - коли хотите убедиться, что я там действительно был, осведомитесь у буфетчицы. Зовут ее, кажется, Рая. Она должна меня запомнить. Я ей подарил какие-то цветики-семицветики. В сопках нарвал.
- Нет необходимости, Андрей Дмитриевич, это все формальная проверка.
- Однако Перевалова в издательстве вы все же посетили. И художника Григорьева, полагаю, тоже.
Рассерженный Чиж легонько бьет ладонью по "дипломату", лежащему на коленях.
- Вот черт возьми! - восклицает. - Ничего не удерживается в людях! Просил ведь помалкивать, чтобы вас зря не тревожить. Нет же, растрепались.
- А вы, кстати, обыск в моей квартире не думаете делать? - с желчной интонацией спрашиваю я.
- Да бросьте вы в самом деле!
- А то валяйте, я разрешаю. Правда, ключ у меня в куртке был. А куртку увели. Придется вам дверь взламывать.
- Бросьте, Андрей Дмитриевич, бросьте! - отмахивается Чиж. - Лучше скажите, почему вы не переоделись после вашего похода, а сразу отправились к Перевалову? От "Вечерка" до вашей квартиры, как понимаю, рукой подать.
- А до переваловской еще ближе. Да и не на светский раут я шел.
- Логично.
Сигареты наши догорели одновременно, и мы одновременно выкидываем их в урны - он по правую сторону, я по левую. И Чиж, элегантный в своем костюме, темных очках с безупречной оправой, встает со скамейки.
- Хорошо с вами сидеть на солнышке, но дела ждут.
- А на мой вопрос не ответите? - задерживаю я его.
- Смотря какой.
- Есть сдвиги в яхнинском деле? - впрямую спрашиваю я.
На его свежее, чисто выбритое лицо как будто набегает легкая тень.
- Дело нелегкое, - уклончиво отвечает.
- И все-таки? Я спрашиваю не как бывший приятель Яхнина, а как журналист. В нашей газете, вы знаете, есть рубрика "Криминал". Я мог бы, когда отсюда выйду, освещать ход расследования?
- Преждевременно, Андрей Дмитриевич, - быстро отвечает Чиж. - Надо дождаться, когда мы поставим точку, и вот тогда пожалуйста.
- Ну а все-таки есть сдвиг? - настаиваю я.
- Вам должно быть известно, - уклоняется Чиж от прямого ответа, - что раскрываемость преступлений довольно низкая. Это не секрет. Но за дело Яхнина мы взялись серьезно. Сдвиг есть. Есть перспективная версия. Есть подозреваемые.
- Вроде меня.
- Вы, извините, мелкая сошка. Вы постольку-поскольку. Есть фигуры покрупней, позначительней. Могу сказать, но без передачи: двое уже задержаны, находятся под следствием. Это, разумеется, не для публикации.
- Понятно.
- Всего доброго, Андрей Дмитриевич. Больше тревожить вас не буду. Выздоравливайте окончательно.
- Спасибо.
Я смотрю, как он уходит легкой походкой, покачивая своим "дипломатом", высокий, поджарый, сам больше похожий на дипломата, чем бегунка-следователя. Откидываю голову на спинку скамейки и подставляю лицо сильным солнечным лучам. Наверно, думаю, наш шеф Поликарпов не откажет мне в преждевременном отпуске… из сострадания. И профсоюз, наверно, поднатужится и окажет материальную помощь. Вот на эти деньги я вызволю жену и малышку из затянувшегося новосибирского заточения. Они вернутся, как беженцы, в свой родной дом… а дальше что? Дальше будет видно. Не хочу заглядывать в дебри времени.
* * *
- Ну-ка давайте посмотрим, как поживает ваша черепушка, - бодро говорит мой лечащий врач, добрейший Константин Павлович.
Бинты, бинты… Я похож на Уэллсовского человека-невидимку, который, чтобы стать видимым, заматывал свою голову и лицо бинтами.
- Маша, дайте человеку зеркало. Пусть полюбуется на себя. Молоденькая Маша, улыбаясь, подносит мне маленькое зеркальце. Я долго, по частям, по участкам, разглядываю свое лицо, выбритую голову и вдруг истерически хохочу.
Разве это Кумиров глядит на меня? Это же какой-то жуткий уголовный тип, подпадающий под классификацию Ломброзо. Такие вот лица, страшные, с опустошенными глазами, жесткой складкой губ, бугристыми, лысыми черепами я видел на фотографиях в старом издании книги Дорошевича о сахалинских каторжниках.
- Хорошо, а? - как будто радуясь, потирает ладони мой эскулап.
Кое-как справляюсь со своим истерическим смехом.
- Шрамы останутся? - спрашиваю.
- К сожалению, да, - отвечает лекарь. - Но ничего. Они придают вам мужественности. Вот здесь, вот здесь, - трогает пальцем мой лоб, мою щеку. Становится серьезным. - Головные боли мучают?
- Так, эпизодически.
- Надо привыкать. Не сразу пройдут. Возможны сильные приступы. Особенно если позволите себе принять водочки.
- Исключено. Зарекся.
- Правильно.
- Когда выпишите, Константин Павлович?
- Не терпится?
- Да, хочется на волю.
- Ну, можно хоть завтра. Лицо… (читай - морда) у вас поджило. Ну а головную повязку придется еще поносить. Маша аккуратненько сделает вроде чалмы, - смеется он.
Об остальных побитых органах - ребрах, почках, правой руке, правой ноге речь не идет, как о второстепенных. Могу функционировать - это главное. Например, способен поднять трубку телефона в приемном покое и позвонить.
* * *
- Иван Петрович?
- Да, я. Кто это? - дребезжит старческий голос.
- Это Андрей Кумиров, помните меня? Я учился с Игорем…
- Да, да, как же, я вас помню.
- Иван Петрович, я не смог прийти на девятый день. Так получилось, что я оказался в больнице.
Выражаю еще раз соболезнование. Слышу его глубокие, жалобные вздохи.
- Спасибо, что позвонили, - благодарит он. - У Игорька при жизни было много друзей, но не все о нем вспомнили. Так бывает, что поделаешь. Приходите на сороковой день.
- Да, я зайду.
Больше нам говорить не о чем. Со стиснутыми зубами я кладу трубку. Где теперь находится Молва? В каких далях обитает, в каком орбитальном полете? Шопенгауэр, прочитанный мной недавно, утверждает, что…
- Вика, это ты, солнышко?
- Андрюша, милый, это ты? - кричит Радунская, сразу меня узнавая.
- Верней сказать, мое подобие. Слушай, я выписываюсь. Не в службу, а в дружбу: сходи к моему шефу, попроси у него машину для моей транспортировки домой. Мне с ним говорить неохота. Сделаешь?
- Господи, о чем речь! - кричит она.
- Сколько любовников новых завела? - навожу на извечную тему.
- Ни одного, дурачок.
- Ну и зря. Теряешь время. Я жду внизу в приемном покое или на улице перед входом, - заканчиваю разговор.
* * *
И через полчаса она приезжает в нашей редакционной колымаге. В мини-юбке. В легкой цветастой блузке с короткими рукавами и широким вырезом на груди - полуобнаженная, можно сказать. Длинные ноги, кажется мне, растут у нее сразу из подбородка. В руке у нее букет цветов - кому же это он предназначен, хотел бы я знать?
- Это тебе от всей редакции, - налетает на меня Радунская. Порывисто целует в щеку и только тогда, отступив на шаг, ахает, разглядев мой злодейский облик.
- Что, трудно узнаваем? - улыбаюсь я своими шрамами.
- Господи, что они с тобой сделали!
- А на голове, между прочим, стальная пластинка, - вроде бы горжусь я.
- Да ты что!
- Да. А на ней выгравированы мои инициалы и год рождения.
- Перестань!
- Зачем приехала? Я бы и сам добрался.
- Не твое дело. Я у тебя в квартире приберу. Там, наверно, бардак. - Уу! - стонет голоногая и голорукая Радунская. - Так бы тебе и врезала, не будь ты больным.
- Знаешь, - говорит она уже в машине, на ходу приглядываясь ко мне, - а тебе эти шрамы даже идут. Правда, Костя? - обращается за подтверждением к нашему водиле в маленькой кожаной кепочке.
Он что-то отвечает, но я не слышу. Жадно разглядываю наш Тойохаро, вроде бы преображенный за эти недели, - в буйной зелени берез, рябин, газонов, - словно вернулся из дальнего бесконечного странствия по иным весям, где темно и пустынно.
- Костя, останови у магазина! - командует Радунская.
- А это еще зачем? Я не пью теперь. Завязал я, Вика, навечно.
- Очень хорошо. Рада за тебя. Но с едой ты, надеюсь, не завязал? У тебя дома, наверно, одни тараканы.
И она сообщает то, что я предполагал: редакция выделила мне материальную помощь в размере аж пятьдесят тысяч. Еще мне причитается гонорар плюс больничные, когда сдам бюллетень.
- Ну, как? Неплохо? - радуется за меня Радунская.
Некоторое время я молчу. Курю. Потом слышу свои слова, звучащие как бы со стороны:
- Выгодно, оказывается, быть избитым. И еще:
- Жена звонила, Вика?
- Знаешь, может, и звонила, но я была в бегах все время. При мне не звонила.
И еще:
- Вот что, Вика. Ты сильно не шикуй в магазине. Купи все самое необходимое. Ну, хлеба, молока, каких-нибудь концентратов. Я эти деньги соберу в кучу и вызволю своих с материка. Остатки долгов раздам… понимаешь?
Она понимает. Она почти все понимает и упархивает в раскрытые двери магазина.
* * *
Дверь приходится взламывать, ибо ключа у меня нет. Водила Костя делает это быстро и умело, точно по совместительству занимается домушничеством.
* * *
Нежные объятия и долгий, но скорее дружеский, чем любовный, поцелуй - вот все, на что меня хватает, когда мы с Радунской остаемся одни. А затем, через пару дней "домашнего содержания"…
- Але! Але! Оля! Ты меня слышишь?
- Слышу, Андрюша. Очень плохо, правда. Говори!
- Нет, это ты докладывай, как у вас дела.
- У нас все хорошо, Андрюша, а у тебя? Я уже начала тревожиться. Пыталась дозвониться тебе на службу, но никто не отвечал. Ты вернулся?
("Откуда? С того света?")
- Да, Оля, я на месте. На днях приступаю к работе.
- Что значит "приступаю к работе"? Разве ты не работал? У тебя какое-то произношение невнятное. И голос какой-то не такой. (Все слышит, все чувствует на расстоянии!)
- Это я зуб вырвал, - пытаюсь засмеяться.
- Зуб вырвал? Бедный!
- Вообще-то тут со мной история приключилась, - продолжаю невыносимо бодрым тоном. Сообщить надо, подготовить надо, чтобы, чего доброго, не упала в обморок при встрече со мной, малоузнаваемым.
- Что такое? Что случилось? - сразу напрягаясь, звенит ее голос.
- Да так, ерунда, небольшой криминал, не пугайся, Христа ради. Какие-то молодчики вечером поколотили окола дома. Пришлось пару дней ("пару дней!") полежать в больнице.
- Господи! Так избили?
- Ну, я в долгу не остался, - бодро вру я. - Правда, наложили на физиономию пару швов, но они мне, говорят, к лицу. Придают, говорят, мне мужественности. Надеюсь, и тебе понравятся, - смеюсь я, как придурок.
Но ее, мою чуткую жену, не так легко обмануть.
- Андрюша, скажи мне честно: ничего серьезного?
- Абсолютно ничего. Еще красивше стал. Машенька здорова? - перевожу разговор на самое главное.
- Нет, скажи мне еще раз, что ничего серьезного.
- Ничего серьезного!! - раздельно, по слогам отчеканиваю я. - Забудь и не думай об этом. Вопрос слышала?
- Здорова, здорова. Очень веселая и бойкая. Мама в нее влюбилась.
- А ты-то как? Здорова?
- Господи, ну что со мной сделается! Я тут как сыр в масле катаюсь, а ты, бедный, наверно…
- Я тоже живу припеваючи.
- Да? Вот как? И даже не скучаешь? Не вспоминаешь?
Эти ее безобидные слова, почти шутка, вдруг так меня задевают, что я, весь перекорежива-ясь, ору:
- Поглупела ты, однако, в своей Сибири! Думай, что говоришь!
- Ну, извини, пожалуйста. Я ведь тут совершенно измучилась без тебя.
- Очень хорошо. Так и должно быть, - гашу я в себе приступ злости. - Теперь слушай в оба уха. Завтра… возможно, послезавтра… это от бухгалтерии зависит… вышлю тебе деньги. Как только получишь, немедленно покупай билет и вылетайте. Все поняла?
- Андрюша! Неужели? - не верит она своим ушам. Голос у нее невероятно счастливый. Я вдруг чувствую жжение в глазах от подступивших слез. Сентиментальный стал, однако, Кумиров! - А то я у мамы хотела просить.
- Не вздумай.
- А ты не знаешь, сколько сейчас стоит билет?
- Знаю. И возможен еще подскок цен. Поэтому желательно, чтобы вылетели быстрее. А то нарветесь на новые тарифы.
- Да, конечно… на первый же возможный рейс. Ох, Андрюша, как тебе удалось? А что с этим кошмарным долгом? Висит?
- Отдал.
- Да ты что!
- Вообще полностью рассчитался со всеми.
- Ох, как хорошо! Просто не верится. А я тут у мамы заняла…
- Я вышлю двумя переводами с запасом.
- Не в этом дело. Ей отдавать необязательно. Я купила тебе куртку. Очень красивую, модняцкую, - опять счастливо поет ее голос.
Что ей сказать? Это жжение в глазах, эта сентиментальная влага, эта боль в виске… И я заявляю, что она ведет себя по-идиотски, тратит деньги черт-те на что. Я запрещаю ей покупать мне еще что-либо, иначе, говорю, не пущу домой, и Ольга заливается давно не слышимым мной смехом.
- Малышка где? - спрашиваю я. - Может, дашь ей трубку. Пускай покурлычет.
- Ох, она с мамой гуляет. Мама в отпуске. Они теперь неразлучны.
- Ну, ладно, - вдруг сразу обессилев, говорю я. - Поцелуй ее от моего имени, если позволит. Тебя тоже целую.
- А я тебя. Очень сильно!
- Жду.
- Жди!
Я кладу трубку и ковыляю к двери. Радунская стоит в редакционном коридоре около окна и задумчиво курит.
- Вика, - зову я ее. - Можешь заходить. Сепаратные переговоры закончены.
* * *
Но действительно ли я рад прилету жены и дочери? Не страшит ли меня их возвращение? Смогу ли я казаться таким же, каким был в ту (кажется, астрономически далекую) пору их присутствия под нежным, сострадательным, пытливым взглядом Ольги? Только ли мои шрамы обновили меня? Нет ли в моем лице тех необратимых изменений (прочь, Вика, прочь, ты тут ни при чем!), которые недвусмысленно кричат о смерти прежнего Кумирова?
В этот день, тащась после телефонного разговора домой, я захожу в нашу новую церковь (а точнее - молельный дом) и впервые в жизни истово выстаиваю службу.
* * *
…чтобы еще через два дня приступить к исполнению своих муторных редакционных обязанностей.
* * *
"Вылетаем двенадцатого. Целую Ольга" - гласит телеграмма. Хотя ожидал ее, она поражает меня, как глас Божий с небес. Приступ головной боли. Нервная трясучка. Пенталгин. Элениум. Тяжкая, нескончаемая ночь.
Наутро Радунская сообщает, что мне звонили из милиции.
- Некто Дворкин. Вот телефон, - протягивает она мне бумажку с номером.
- Не из прокуратуры? - уточняю я.
- Нет, из милиции. Может быть, нашли твоих бандюг? (Моих!)