Я валялся в постели, страдая не столько от ран, сколько от безделья. Мне нужно было дождаться вечера, на который была назначена очередная встреча с Милой. Сегодня она оставалась с детьми владельца нашего дома. Задремав, я увидел во сне ее, вдали от этой грязной войны. Стук металлической дверцы разбудил меня. Я выглянул в окно. Посреди двора стоял черный автомобиль. Вокруг суетились военные в мундирах и кожаных пальто. Подразделение солдат ворвалось в здание под аккомпанемент команд и ругательств. Я решил, что за мной. Очередная превратность судьбы. Бежать я не мог, потому что передвигался с трудом. Все же я добрался до дверей, решив, что у меня есть шанс скрыться с помощью потайной лестницы соседнего здания. Но здесь силы оставили меня, и я понял, что этот шанс равен нулю. Тогда я запер дверь в свою комнату и закрылся в туалете на площадке. Отсюда через небольшое окошко я мог наблюдать за происходившим во дворе. Но там почему-то ничего не происходило. Суматоха прекратилась. Возле машины дежурили двое полицейских, все солдаты были внутри здания. Я ожидал, что на площадке вот-вот раздастся топот грубых солдатских сапог. Но суматоха внизу все не поднималась до моей мансарды.
И тогда я увидел ее. В легком платье. С распущенными на матовые плечи волосами, развевавшимися на сильном ветру. Ее почти несли двое громил с бритыми черепами, подхватив под руки. Потом ее швырнули, словно мешок, к машине. Когда она не сразу оказалась внутри, ее стали заталкивать туда ударами кулаков. Я еще увидел, как она ударилась лбом о крышу автомобиля, потом ей грубо надавили на голову, и я потерял ее из виду. Машина развернулась и выехала на улицу. Я продолжал сидеть на унитазе, потрясенный настолько, что потерял способность пошевелиться. Они лишили меня не только руководителя местного отделения подпольной сети, но и женщины моей жизни.
Я подождал еще полчаса, прежде чем решился выйти из своего убежища. В вестибюле возле консьержки скопилась небольшая группа любопытных. Владелец и квартиросъемщики дружно ужасались, что такая интеллигентная женщина оказалась террористкой. Консьержка авторитетно объяснила, что всегда сомневалась в порядочности этой красотки, и окружающие сочувственно кивали головами.
После ареста Милы и закрытия таверны у меня оставался только один адрес для контакта. И я отправился в бистро. Конечно, мне было страшно. Ведь гестапо могло достаточно хорошо разобраться в структуре нашей организации, и кто знал, что ожидало меня в бистро. Поэтому, прежде, чем зайти в помещение, я несколько раз обошел квартал, внимательно присматриваясь к обстановке.
Как и у меня, у владельца заведения единственным контактом была Мила. Когда я сообщил ему об аресте нашей связной, он побледнел. На мой вопрос о том, что же мне теперь делать, он ответил, что больше никого, кроме Милы, он не знает. Таким образом, мы вдвоем оказались в тупике. Я не представлял, куда и к кому мне теперь обратиться. Вернуться домой было бы слишком опасно не только для меня; я мог подставить под удар своих родителей.
Довольно долго я бесцельно бродил по городу. Денег и продовольственных талонов у меня было достаточно, чтобы продержаться дней десять. Жилье было оплачено до конца месяца. Я не мог ничего менять в своем поведении и привычках, чтобы не вызвать подозрений у окружающих. Внезапно я вспомнил, что сказала мне Мила во время нашей первой встречи. Я должен был переждать трое суток, прежде чем возвращаться в свою комнату. Я понял, что этот срок соответствовал наиболее вероятной продолжительности пыток, во время которых она могла, не выдержав мучений, выдать всех известных ей членов организации. Или же это было время, отведенное на молчание перед неизбежным концом. Мне показалась нелепой мысль о том, что Мила может подумать, будто я усомнился в ее способности молчать под пыткой. Поэтому я не стал скрываться, а вернулся в свое жилище. Все это время мне казалось, что я нахожусь рядом с ней, и теперь меня терзал страх потерять ее до того, как мы сможем ближе узнать друг друга. Обеспечив себя запасом еды и питья на несколько дней, я закрылся на ключ и провел это время в полном безделье, уставившись в небо, небольшой кусочек которого я мог видеть в единственное окошко, все еще связывавшее меня с остальным миром.
21
Прошло три дня. Я не услышал ни шороха кожаных пальто, ни грохота подкованных сапог. Немецкие овчарки и французские ищейки сбились с моего следа бог весть в каком кровавом болоте. Было ясно, что Мила ничего не сказала. И что теперь она никогда и ничего не скажет.
На пятый день после ее ареста в мою дверь постучали. Тот же условный стук, о котором мы договаривались с Милой. Этот знак, известный только ей, был свидетельством моего освобождения из добровольной тюрьмы. Открыв дверь, я увидел перед собой высокого мужчину в габардиновом пальто. Старательно скрывающий довольно заметную лысину, он имел благородный облик человека, верного своим идеалам. Его рост и широкие решительные шаги произвели на меня впечатление.
- Мила ничего не сказала.
Он ошеломил меня ответом на вопрос, который я никогда не решился бы задать ему.
Разумеется, он понял по моему виду, что я никогда не сомневался в этом. И добавил, всматриваясь в меня с непонятным выражением:
- По нашим сведениям, она осталась жива после допросов в гестапо. Вчера вечером ее отправили поездом в Германию. Там ее или сразу казнят, или поместят в лагерь. Известно, что во втором случае результат будет тот же, что и в первом. Я пришел для того, чтобы предложить вам перебраться в Англию, пока не стало слишком поздно. Мы сможем переправить вас туда через несколько дней. Самолетом. Он приземлится ночью в Ландах, на небольшой опушке среди леса. Предполагается, что самолет будет в ближайшее воскресенье около часа ночи. Поблизости от места посадки расположена деревня Сен-К., вы легко найдете ее на карте. Из деревни вам нужно будет идти по дороге, пролегающей вдоль кладбища. Примерно через полчаса вы окажетесь на перекрестке нескольких полевых дорог. Прямо перед собой увидите придорожный крест. Идите по дороге справа от креста через сосновый лес. Еще несколько минут, и вы выйдете на опушку. Оттуда вас и должны забрать. Условная фраза, забыв которую, вы с гарантией получите пулю в лоб, звучит так: "Церковь на холме". Примерно эту фразу по какому-то случаю однажды произнес Черчилль. Но если вы не доберетесь до места вовремя, боюсь, что дальше вам придется выпутываться самому. Мы не сможем обеспечить вам еще один самолет. Кстати, после ареста Милы вас хотели назначить руководителем местного отделения подпольной сети. К сожалению, в теперешней обстановке ваша сеть потеряла свое значение. Два дня тому назад союзники высадились в Нормандии. Деятельность Сопротивления должна будет постепенно сойти на нет, уступив главную роль регулярным частям. Мне очень жаль, но я не могу дать вам адреса, куда вы могли бы обратиться по пути к ночному аэродрому. Поэтому вам придется рассчитывать на самого себя. И еще. Я должен предупредить вас, что немцы, как это ни печально, напали на ваш след. Им помог тот же источник, который позволил им схватить Милу. Они арестовали чиновника префектуры, который имел отношение к созданию подпольной сети. Кроме того, он был в курсе вашего появления в городе. Отсюда следует, что вы должны уходить немедленно, независимо от того, сколько времени вам понадобится, чтобы добраться до ночного аэродрома. Вот, пожалуй, все, что я должен был сказать вам. Имейте в виду, что с этого момента вам придется самому заботиться о себе.
Зная, что мы больше не увидимся, он добавил, - наверное, чтобы морально поддержать меня:
- Знайте, что Англия и союзники никогда не забудут того, что вы и Мила сделали для победы.
Мне не понравилась такая возвышенная оценка моей деятельности в Сопротивлении, и я возразил:
- Мне не кажется, что я совершил что-то исключительно важное.
Он посмотрел на меня с улыбкой.
- Такая скромность встречается крайне редко, и я…
Я перебил его:
- Может быть, я хочу от вас слишком многого, но не могли бы вы сказать еще что-нибудь о судьбе Милы?
Глаза его потемнели, став похожими на цвет морской воды вдали от берега.
- Я не могу сообщить вам о Миле ничего, что не угрожало бы вашей или ее жизни. Кроме того, мы действительно почти ничего не знаем сверх того, что я вам уже рассказал. Впрочем, можно добавить, что она всегда очень хорошо отзывалась о вас и многое делала для вашей безопасности. Это я говорю только потому, что теперь вряд ли что-нибудь может спасти ее. А теперь мне пора уходить. Благодарю вас за все, что вы сделали. Удачи вам.
И он оставил меня наедине с отчаянием, которое я пытался превратить в лучик надежды.
Укладывая рюкзак, я старался ни о чем не думать, так как только таким образом мог надеяться сохранить трезвый рассудок и удерживать душевные страдания в терпимых пределах. Был, правда, момент, когда я с ужасом обнаружил пропажу свитера, связанного матерью. В час, когда вокруг меня сжималось вражеское кольцо, эту пропажу я не мог расценить иначе, как дурное предзнаменование.
Старясь ничего не забыть, я проверил карманы костюма и наткнулся на клочок бумаги, на котором был нацарапан адрес Жаклин, девушки, которую любил немецкий подводник, отправленный на дно с моей помощью. Я поклялся исполнить свое обещание. Но позже.
22
Четыре дня полного безделья, когда не знаешь, чем заняться, куда пойти, тянулись бесконечно. Конечно, я мог в любой момент уйти не оборачиваясь. Но здесь оставалась Агата. Красивая девушка с пепельно-серыми волосами. Которой я вынужден был манипулировать в интересах общего дела. Я мог оставить ее в неведении, так как ей было бы спокойнее не знать об истинной роли, которую я заставлял ее играть. Но я не мог бросить ее, словно ребенок потрепанную игрушку. Она была доброй девушкой, с ней всегда так легко было общаться. Поэтому я хотел оставить ее в безопасности, перед тем как ступить на тропу, которая должна была увести меня далеко от царившего вокруг безумия. Я должен был сказать ей то, что она могла понять и что не могло представлять для нее опасности. Мила не говорила мне, где она устроила Агату, но та была довольна своей комнатой и часто говорила, что любит смотреть из окна на реку. Таким образом, у меня был адрес, хотя и не слишком точный.
Я отправился искать Агату пешком, с небольшим грузом за плечами. Мне пришлось шагать около часа вдоль реки, пока я не увидел высокое здание классического мелкобуржуазного стиля, под крышей которого вполне могла ютиться Агата. Я проклял архитектора того периода, когда уже умели строить здания в пять этажей, но не вспоминали о лифте. Поднимаясь наверх, я не встретил ни души. Дом, казалось, был покинут его обитателями.
Я постучал. Дверь распахнулась, и за силуэтом Агаты я увидел полицейского, похожего на запаршивевшего пса. Я повернулся, чтобы бежать, но путь к отступлению мне перекрыли два коротко подстриженных плечистых типа. Все произошло без единого слова. Пинками меня проводили на задний двор, где стояла их машина. Ошеломленную Агату вели за мной.
Через уголок бокового стекла я молча смотрел на убегавший назад берег реки. Я был спокоен, как человек, идущий на неизбежную смерть и озабоченный только тем, чтобы встретить ее достойно.
Высадка союзников на нормандском побережье в нескольких сотнях километров от нас ничуть не помешала немецкому флагу развеваться с непристойной жизнерадостностью над входом в комендатуру. Да, союзники высадились, но ничто не могло опровергнуть предположение, что немцы сбросили десант в море. Было ясно, что Агата не будет говорить по той простой причине, что она ничего не знала. Но мне стало плохо, когда я подумал, что немцы, не добившись от нее нужных им сведений, примут ее неведение за стойкость, в результате чего бедной девушке придется мучиться гораздо дольше. Впрочем, ее не могла спасти даже правда.
Наши пути разошлись в освещенном солнцем внутреннем дворике, выложенном кафельными плитками, хрустевшими, словно крекеры, под подкованными сапогами полицейских. В этом здании с высокими потолками и сверкающими люстрами обделывали свои грязные делишки отбросы общества. Непрерывное появление и быстрое исчезновение задержанных давали представление о размахе охоты на внутреннего врага. Мне стало ясно, что движение Сопротивления, с очень сокращенным вариантом которого мне довелось познакомиться, сейчас распространялось со скоростью пожара в прерии.
Не знаю, куда они увели Агату, но меня втолкнули в небольшую комнату, напоминавшую прихожую, где и оставили под наблюдением полицейского. Через застекленную дверь в помещение врывались лучи солнца. Стояла прекрасная погода конца июня, время массовых отпусков. На мгновение мне захотелось рвануться через эту дверь на свободу. А вдруг мне повезет. Шансы на выживание при этом были не ниже, чем в ходе ожидавшей меня процедуры допроса. Но я не способен совершать опрометчивые поступки. Да и физическое состояние у меня было не из лучших. Поэтому я остался. Мне пришлось долго сидеть без движения в комнате, похожей на приемную популярного врача. Разница заключалась в том, что я оказался здесь не для лечения, а для того, чтобы расстаться с жизнью.
Потом меня отвели на верхний этаж, где пришлось долго идти по бесконечному коридору. Остановились перед двустворчатой дверью. Когда она распахнулась, я увидел просторную комнату со стенами, обшитыми панелями из какой-то редкой древесины. Посреди зала стояли два стола. Один из них показался мне огромным, пригодным по меньшей мере для министра. К нему под прямым углом был приставлен обычный письменный стол, за которым, наклонив голову, сидела женщина неопределенного возраста, вероятно, секретарша. Я видел только ее прическу и белую блузку. За министерским столом расположился немецкий офицер в ладно сидевшем на нем мундире. Меня усадили перед ним на металлический стул, предусмотрительно связав руки за спиной. Немец встал и подошел ко мне с таким видом, словно хотел полюбоваться произведением искусства. Удовлетворенно кивая головой, он обошел вокруг меня. Глаза, выступавшие из орбит, как при базедовой болезни, резко выделялись на костлявом лице. Встретившись со мной взглядом, он улыбнулся. Потом он заговорил, и его длинный монолог я и сейчас могу повторить слово в слово. Он педантично строил вычурные фразы на французском языке, стараясь скрыть немецкий акцент.
Фашизм - это не идеология, а патология. И говоривший был ярким примером этого.
- Когда я думаю о вас, господин Галмье, - начал он подчеркнуто неторопливо, - я вспоминаю, что мои лучшие люди гонялись за вами с 1941 года. И что начиная с 1942 года нам были известны все ваши действия, все поступки, включая самые незначительные. И только в прошлом году мы потеряли ваш след. И вот в самый неожиданный, самый случайный момент вы оказываетесь в наших руках, словно осенний лист, не управляющий своим падением. Мы давно потеряли надежду задержать вас, и вот самым нелепым образом вы сами приходите к нам! Провидение в этом случае явно было не на вашей стороне. Как вы понимаете, мы очень многое знаем о вас. В частности, нам известно, что вы не простой террорист. И что вы не связаны со сторонниками генерала Де Голля. Вы получаете приказы непосредственно от англичан, которые, не доверяя Де Голлю, создали свою собственную сеть осведомителей. Я также знаю, что на протяжении многих месяцев, почти целый год, вы информируете англичан о передвижениях наших подводных лодок. Вы сообщаете противнику о времени их выхода в открытое море, и поэтому вы являетесь виновником гибели по крайней мере трех наших подлодок, потопленных со всем экипажем на выходе с рейда. Следовательно, вы можете гордиться тем, что вы один убили по меньшей мере три сотни лучших солдат рейха благодаря естественной склонности ко лжи и лицемерию, что встречается исключительно среди представителей низших рас. Могу добавить, что вы, возможно, даже не зная этого, усыпили бдительность наших информаторов, которые в своем докладе называют вас честным французом. Итак, господин Галмье, я хорошо представляю, что передо мной находится человек, виновный в гибели самого большого числа немецких солдат в районе, за безопасность которого я отвечаю. Эти обстоятельства, в которых я совершенно уверен, гарантируют вам смертную казнь. У вас есть все же возможность остаться в живых, но реальность этого варианта я даже не хочу предполагать. Я имею в виду ваше сотрудничество с нами. В этом случае вас будут пытать на протяжении нескольких недель. Затем вас, превращенного в человеческую развалину, отправят в концентрационный лагерь, где вы встретитесь с другими недочеловеками, своими братьями, для которых нет места в мире, который мы хотим создать. А депортация в лагерь, хочу вас предупредить, будет более страшной, чем смерть. Я реалист и могу сказать, что в настоящий момент для нас не время думать о мести. Если вы поможете нам разоблачить сети, которые контролируют англичане и которые причиняют нам все больше и больше неприятностей, то я могу дать вам слово, что, если ваша информация окажется достаточно важной и поскольку все сделанное вами не может позволить нам оставить вас в живых, то вы будете казнены сразу. Пуля в затылок. Ощущение укуса насекомого, и все. Думаю, этот вариант будет для вас более привлекательным, не так ли? Если же вы откажетесь сотрудничать, я обещаю вам боль, боль страшную, которая никогда не кончается. Она быстро превратит вас в страдающее животное. Я знаю, что французы - существа примитивные, неспособные сразу оценить последствия своих решений. Поэтому я даю вам возможность подумать до завтрашнего утра. Чтобы помочь вам принять правильное решение, вас поместят в комнату, где вы сможете наблюдать за допросом террористов, как мужчин, так и женщин. Делаю вам это одолжение только потому, что вы нужны мне. Время поджимает. Я передам вас нашим французским коллегам, которые не обязательно окажутся такими же интеллигентными, как вы или я. Надеюсь вскоре снова встретиться с вами, господин Галмье. Но не вынуждайте меня относиться к вам как к простому руководителю террористической сети. Ах, да, я забыл сказать вам вот что еще. Мы знаем, что все это время вы действуете под вымышленной фамилией. И что вы член коммунистической партии. Мы знаем также, кто ваши родители. Подумайте и о них, потому что если вы не пойдете нам навстречу, то они тоже будут отправлены в лагерь. Почему? Да только потому, что они ваши родители.