Нора ничего не заметила. Они пила риточкино сияние, риточкину теперь уже кажущуюся легкость, она любовалась ее немного птичьим профилем и по-детски утыкалась носом и черными кругами вокруг глаз в ее полудетское острое плечико.
Я думаю, ты бы очень понравилась моему Павлу, – сказала Нора уже на пороге, уходя домой. Ему сейчас очень не хватает кого-то, кто его бы радовал. А ты – радость.
Риточка не осмелилась ей сказать.
Нора опять ничего не заметила, ни легкого риточкиного замешательства, ни опустевших слов прощания.
Она побежала домой, она уже и так опаздывала, она была перед всеми виновата, прежде всего за то, что совсем уже не могла жить.
А, привет-привет, заходите, заходите.
Он как будто делал что-то еще, водил руками по столу и копался в тумбочке, он морщил брови, направляя взгляд куда-то в сторону, совсем мимо вошедшей Риточки, о приходе которой ему доложили, и он подготовился как следует, смазал свою внешность перед зеркалом лаком и помадой, распорядился не соединять с кем попало и сделал многое другое, что приличествует хомяку-пауку, расставляющему свои сопливые ловушки поперек всех известных ему проторенных путей.
Так вот вы какая!
Риточка видела Норины звонки и послания, пока ехала сюда, но не ответила, отчетливо осознав высочайшую концентрацию плутовства, если не сказать больше – преступления, в каждой секундочке своих действий. В каждом утекающем моменте. Течь они, наполненные искрящимся перебродившим зельем измены, будут до того самого момента, пока она не выйдет из кабинета Паука, прикрыв за собой дверь в это событие знаменитым прошедшим временем, когда можно будет уже по факту самостоятельно расставить акценты, повернуть острие деталей в нужную сторону.
Она что, плохо поступила?
Ни-ни-ни!
Она понимала и даже чувствовала, что Нора из-за нее принимает разладову муку, но разве семейный лад представлялся для нее меньшей мукой? Муж-индюк (ныне паук), дочка – плоская дура, двойственная натура, антикварщики с лицами бакалейщиков, задохшаяся реставраторская жизнь, с основным акцентом на корне "вра". Та, Норочка в норочке, старела бы, организм ее не выделял бы больше молекул радости, пузырьков возбуждения, прозрачные оболочки ее клеток не напрягались бы от протеста, не вибрировали от нетерпения все сменить, изменить, разменять. От нее стало бы потягивать затхлостью, болотцем, а так она, Риточка-на-ниточке, впрыснула в нее огонька из ларька, дала глотнуть будоражащего. Да подобные впечатления стоят нынче целое состояние в клиниках для барышень, утративших способность самостоятельно булькать!
И она еще виновата?
Но у нее своя траектория, она подарила, дала огонька, прикурить, она не хапнула, не нажилась, и теперь просто летит по своей орбите, а не предает, просто продолжает путь, а не одалживает чужую жизнь, чтобы подкормить свою.
Он, конечно, решил соблазнить ее.
Вот оно, самое блестящее решение, которое подарили ему обстоятельства и косвенно Петр Кремер, нередко умеющий колдовнуть в нужную сторону. Кремер ведь еще в Другом Городе навел его на эту мысль, а теперь вот и выставку придумал, чтобы колдовство могло осуществиться! Во талантище!
Он соблазнит ее обязательно.
Может, даже женится. А почему бы и нет?
Развестись и жениться, почувствовать вкус победы, распрямиться, наконец.
А вдруг она и вправду очаровательна, да и молода в придачу?
Прекрасно, прекрасно.
Нора, конечно, расстроилась, что не дозвонилась, но у нее были хлопоты, она набирала цифры, волшебную формулу связи с Риточкой, по дороге в хранилище, в мутные холодные казематы, где томились шедевры, на которые ей необходимо было взглянуть, чтобы оживить их или умертвить. Свой участи ожидали: полная дама, приписываемая Мане, кряжистый старикашка, приписываемый Ван Гогу, глиняный кувшин с росписью, приписываемый Бриттену. Она, твоя Риточка, врет тебе, сказала ей Дама, приписываемая Моне, она шарит по жизни, пытаясь нащупать там золотую жилку.
Бабьи домыслы, не согласился кряжистый старик, никогда не слушай их деточка, к тому же полные дамы склоны к полноте воображения… Твоя Риточка сейчас беседует с важным господином о важном деле, она нехотя бредет по распаханному чужими полю, и ноги ее утопают в земле.
Норе показалось, что у нее поднимается жар, что за странное недомогание и кровь по утрам? Как будто ослабление всего тела, вот уже и не курится, как прежде, и кто-то чужой поселился во рту и мусорит там окурками и плюет на пол.
Много слышал о вас, говорят вы большая поклонница моего друга Петра Кремера?
Павел кокетничал.
Рита кокетничала в ответ.
Оба попадали в Нору.
Он кокетливо говорил о ее молодости, о представлениях молодых девушек, об их душах, потом язвил о пустоте и усталости, против которых выставка Кремера, конечно, ударный инструмент.
А вы любите живопись?
А вы?
А вы?
Она язвила о мужчинах и женщинах, о том, как первые все огрубляют, и о том, как вторые все чрезмерно утончают, о безответственности и глупой работе.
Он наливал ей коньяк, воду, сок, кофе.
Она глотала коньяк, воду сок, кофе.
Он ей понравился, показался перспективным. Или, точнее – рентабельным.
Кажется, вы знакомы с моей женой?
Его ботинки поскрипывали при ходьбе.
Глубоко коричневые, кожаные, жирные, самовлюбленные, с перфорированными узорами на носках.
Ее коленки были круглыми, нежно розовыми, они выступали из-под коротенькой кремовой юбчонки и как будто все время шли в наступление.
А что вы, Риточка, делаете завтра вечером?
В какой-то момент они оба разозлились, разговор не шел, стопорился, и надо было пихнуть его чем-нибудь, надавить, чтобы из него потек, наконец, свежий сок.
Хотите позвать меня на семейный ужин? А потом секс по-шведски?
Он стал извиняться.
Она стала извиняться.
Сок пошел.
Он подписал столбики с цифрами, без которых картины Кремера не смогут висеть на стене.
Из-за Норы я теперь не могу даже с вами поужинать? Кто угодно может, а я нет? Нора отняла вас у меня? Но как?
Он казался трогательным.
Она подумала, что его зона удовольствия именно здесь, в том, чтобы немедленно получать участие на свой запрос об участии. Ну конечно, он ведь именно сюда ранен Норой.
Никто не может меня у вас отнять.
Она улыбнулась.
Он улыбнулся.
Он предложил ужин, подумать еще о некоторых "совместных идеях" и тайну отношений.
Она согласилась, и, когда он жал ее похолодевшую ручонку, даже прикрыла глаза от удовольствия.
Будущая отмычка шевельнулась в ней.
Он испытал наслаждение от проведенной партии и почувствовал отчетливый прилив бодрости.
Она, кажется, и правда понравилась ему.
Его телефон.
Ее телефон.
Он позвонит. У него еще есть дело.
Петр Кремер ставил свою подпись на только что законченный натюрморт из веточек можжевельника, носового платка, раскрытой старинной книги и двух вишенок.
Главным в этой картине был безупречный, глубокий и ароматный, как у Брейгеля, фоновый пейзаж: гора, речка, летящая с обрыва вниз, зелень, карабкающаяся по крутым склонам, итальянская деревушка вдали.
Нина подошла к нему, обняла. Завтра к нам приезжает Анюта, тебе, я думаю, будет интересно поговорить с молодежью. Он поцеловал ей руки, осторожно вывел последнюю закорючку подписи, нарисовал дату.
Анюта целовалась с Лешкой за кинотеатром, он к ней обязательно приедет летом, его папа как раз собирался везти всю семью в Италию, но главное, конечно, послания, они будут переписываться. Он ласкал ее девичью грудь, теплый плоский живот, она ласкала его, на них оглядывались мальчишки и девчонки, после уроков прогуливавшие в сквере собак. Были там и одноклассники, поэтому подробности первого причастия смело разносились по окошечкам маленьких карманных телефонов друзей и просто знакомых.
Валя резала борщ.
Все, кроме Норы, с аппетитом трескали настоящий хохляцкий, с рубиновым отливом борщ, а Нора что-то совсем исхудала, даже иссохла, ни сырников не берет, ни мяса, вот правду говорят, еврейки эти бывают очень больные, потому что породы в них слишком много.
Майкл только проснулся, погладил по спине молодую девушку, что спала рядом с ним. Он вдруг ощутил сильную тоску по жене, детям. Он смотрел на плохо беленый потолок чужого дома и не понимал, как это она забрел сюда, в чужую жизнь, такую неуютную, ненужную. Неужели и в его жизнь, там, дома, забрел или забредет чужак и будет вот так дотрагиваться до его жены, уже почти что переставшей плакать от его ухода? Он встал, на цыпочках проскользнул в ванную, оделся…
Как случилось так, что он сменил женщину, он не помнил. Но помнит ли эта грудастая девушка, как оказалась с ним в этом номере, дне неделе, месяце и так далее по всем системам координат? Кто прицелится в оптический прицел, кто жахнул стрелой? Амур, говорите, тот самый мальчик-Амур? Ой ли…
Галина Степановна усаживалась на скамеечке в уютном скверике, Вернулся из больницы их старый дворник, они взяли краковской, поллитра, холодно еще, конечно, да и почки ноют, и на ветвях, и в пояснице, но не тащить же его домой вместе со все прибывающей братией? Вот подоспел еще один дворник, и второй, и третий…
Зайку надрезали.
Это был только первый надрез, кровь зажали зажимами и продолжили скальпелем открывать место катастрофы. Появилась опухоль. Хирург переглянулся с сестрой, и та пожала плечами ему в ответ. Они не любили оперировать в паре. Он считал ее тупоумной дурой с фигурой – в основном за то, что с полгода назад она отказала ему во время дежурства, а также держала за хама и быдло. Но надрезанная Зайка не знала этих страстей и тихо посапывала, видя искусственные сны, как и положено человеку, решившему выплюнуть из себя кусочек смерти.
Дипломат со второго этажа усиленно покрывал студентку – мать своего нежданного сына. Этим своим розовым и теплым мальчиком он заткнул за пояс многих из тех, кто списал его в утиль. Его самолюбие ликовало, и он отчаянно закреплял событие, боясь, что, если его плохо прибить, оно куда-нибудь улетучится или соскользнет. И окажется, что ребенок не его, или что он не мальчик, а девочка.
Студентка хотела брака. Она добивалась его и так и сяк. В эту минуту так.
Нойер в Женеве делала доклад на конгрессе. У нее чесалось ниже пупка, и она подозревала Павла в нечистоплотности. Чесаться было нельзя.
Павел давно запал ей в душу, и она готовила план по более тесному телесному сотрудничеству с ним. Она хотела иметь русского мужчину, хотя не все это понимали, и многих это настораживало. Серый костюм от Мамы Моды с большими пуговицами обхватывал ее тонкую, но сильную талию, а разрез на юбке, грамотно обнажавший внутреннюю часть бедер, не шел в разрез с принятой нынче деловой униформой женщин, умело доводящей сочное женское тело до готовности.
Мила из бухгалтерии крала на курсе долларовой валюты.
Риточка отчиталась по начальству о подписанной колонке цифр и весело заскакала по тротуару в ближайшую кафешку, чтобы перекусить.
Она имела право вкусно поесть – греческий салат с белым вином, например. Она совершила шаг с Павлом и должна была его осмыслить. Как это сделать, не жуя и не пережевывая?
Видел твою Риточку, чудо как хороша!
Он отправил ей телефонное послание, что в их отношениях принято не было.
Она прочла его несколько раз глазами мертвой рыбы.
Когда он набирал буквы неумелыми пальцами, то внезапно словно задохнулся, принялся сучить жабрами, как старик. Он не мог дотянуться до необходимого усилия, ему мешали ненужные, зря прожитые годы, пузыреобразное пузо, толстая и сухая кожа на всем теле, чешуя…
Отправив послание, он крякнул, как селезень, проглотивший самого себя.
Может быть, люди и вправду невидимые зонды, которые опускаются сверху вниз пытливыми исследователями бытия? Вот о чем теперь спрашивал его в письмах Майкл, вот о чем в эту минуту болела его душа.
Трубочка "Нора", трубочка "Риточка", трубочка "Кремер", трубочка "Нина", трубочка "Павел" и многие-многие другие – с запотевающими от дыхания стенками, трескающиеся от слишком высокой или слишком низкой температуры, вечно булькающие своим же содержимым.
Норочка выплеснулась и потухла.
Он видел Риточку.
Выследил, сотворил гадость, осмелился мерзкими мыслями и делами дотронуться до нее, Норочки.
Она всегда знала, что он измажет ее.
Ее опустили сюда, на этот поросший бурьяном пустырь, чтобы она лишний раз доказала пытливым испытателям-кукловодам, что более грубая и примитивная материя мажется, плюется и кусается, как дурной ребенок из дурной семьи. Она должна была валяться в грязи на обочине, чтобы кукловоды сочли эксперимент завершенным и поставили печать "доказано".
Из Пашиной колбочки выходил воздух. Он сглотнул добычу, сладко поморщился, он хрустнул ее панцырьком, косточкой сахарной, он обдал ее своей горьковатой слюной и теперь выдыхал миазмы разложения прекрасной жертвы. "Примитивные существа лучше всего умеют жрать, – должны были бы в этот момент начертать естествоиспытатели из Поднебесной на своих лучезарных крыльях или облаках. – Их челюсти устойчиво откусывают голову, а желудочный сок по-прежнему представляет собой соляную кислоту".
Норочке было невыносимо больно, когда ее откусывали.
Риточка, точнее, колбочка Риточки, доедая греческий салат, почувствовала на себе первый лилово-розовый лепесток и первую вылупившуюся почечку. "Для экспериментатора, использующего в качестве материала траву луговую, а также полевую – в общем, растение безродное – наиважнейший вывод для апробации представлен гипотезой, что для сорняков самое важное привлекать и подманивать, пышно цвести и колебать ароматы, прикидываться чем получше, чтобы двигаться, и этим раздразнивать всякую полуслепую-полуголодную шваль, производя тем самым естественный отбор и собственную эволюцию в сторону клумбы".
Ты его видела? Как? Когда? – Норочка позвонила с серьезным вопросом, что само по себе было не в ее правилах.
Откуда ты знаешь? – изумилась Риточка, которая не была готова к тому, что Нора узнает молниеносно.
То, что я это знаю – нормально, – сказала Нора бесцветным голосом, – но как это понимать? Тебя обидели?
Риточка вздохнула с облегчением. Она рассказала про выставку Кремера, причем нарочито подробно, что Норе было по нутру, уточнила, что ее отправили, так сказать, к казначею, что она и знать не знала, что идет к Павлу, в общем, чушь какая-то и мир тесен.
Нора очень плакала, когда закончила говорить с Риточкой. Она не могла отличить правду от лжи, и это означало, что у нее совершенно износился лакмус, без которого никакая ее хитрость не имела ни малейшего шанса на успех. Она теряла зубы и глаза, а значит, становилась беззащитной.
Она ответила Павлу: "Вот видишь, а ты на меня сердился"!
Павел не ответил.
Он работал допоздна, предвкушая такой аппетитный для него разговор с женой.
Риточка позвала Нору к себе, много и радостно щебетала, вкусно и красиво кормила, ставила новую музыку и была как ни в чем не бывало. Нора не опустилась до расспросов, обстоятельно рассказала о творческом пути лучшего друга Петра Кремера и, выкурив от напряжения полпачки сигарет, добросовестно нарисовала Риточке план развески картин, написала список обязательных гостей, накидала содержание буклета.
Ей стало дурно. Она увидела, как Риточка испугалась. У нее перед глазами стали кружить черные и золотые круги, по всему телу разлился сладкий и липкий жар.
Она заметила, как Риточке кто-то звонил, но та не подходила. Звонки были настойчивые, и она узнала по ним Павла.
Конечно, меня должно настигнуть то, чем обычно других настигаю я.
Она пришла домой глубоко за полночь.
Павел сдулся от ожидания и метался в агрессии.
Я больна, – сказала Нора.
Это не новость, – ответил он.
Пожалей меня, – прошептала она.
Не за что, – прошипел он.
Что ты хочешь от Риточки? – спросила она, вытирая крупные капли пота с посеревшего лба.
Завладеть ею тебе на зло, – это была пуля, она ранила почти смертельно.
Ты дурак, – Нора стала отвечать прямолинейно, что было противоположно ей по сути. Это означало, что с ее сутью что-то приключилось, возможно, что-то очень плохое.
Трахну и мы квиты, – сказал он уже по-доброму, видя, что какая-то новая беда все же есть.
Он подошел к ней и почти подхватил ее, падающую на пол.
Она чувствовала, что он ее держит.
Бедная моя Норочка, – сказал он почти любовно.
Он поднял ее на руки и отнес на свой диван. Он снял с нее волшебной красоты черные замшевые сапожки и закутал в плед. Он принес ей чаю и сел рядом. Закурил ей сигарету, которую она так и не смогла выкурить.
Зачем ты хочешь мне отомстить? – спрашивала она, еле шевеля губами, – что тебе это даст? Я ведь и так страдаю больше некуда.
Он знал, что не должен позволить себе жалости.
Всякий раз, когда его большое мягкое сердце жалело ее, она чавкала этим сердцем, и он миллионы раз клялся себе не забывать этого.
Но ему было приятно, что он большой и сильный, умный и удачливый, что у него столько здорового аппетита, а она тает, истончается, и в его воле добить ее еле заметным движением сильной руки или дать ей жить.
Я хочу не отомстить тебе, а наказать тебя, – он, наконец-то, кажется, стал выкручиваться из нелепой истории, в которую загнала его Нора, и от этого ощущения голос его звучал по-отечески доброжелательно и могущественно. – Я же как мужчина должен следить за порядком. А так, если ты станешь гулять с девками, а я даже не смогу тебя окоротить, что же я за мужик, хозяин, отец семейства?
Он улыбался.
Она умирала.
Для нее все непонятно. Она не понимает. Они в аэропорту: она, Нора, и с нею Павел, Анюта, почему-то напросилась поехать провожать Анюту и Валя.
Она не понимает момента. Она зачем-то отправляет Анюту в Италию, по простому недосмотру, от рассеянности. Вот она стоит рядом с ней абсолютно чужая, грубоватая, говорит все время по телефону, трется о Павла, Валя рыдает. Да какие наркотики, что за чушь, какому воспаленному мозгу это пригрезилось?
Она, Норочка, не удосужилась разобраться, она прошляпила, и вот они сидят теперь в ожидании очередного рейса нетуда.
Они была тогда на взводе. Им казалось, что они живут среди динамитных бочек, но это были обычные кастрюли с борщом, и нечего было сидеть сутками в засаде и примерять на городские лица военный раскрас.
Павел приобнимает ее.
Валя рыдает.