Она почти не слышит, так у нее гудит в ушах, какой-то моторчик, то ли душевный, то ли физический. Этот Кремер наверняка возбудится от анютиной юной плоти, это ведь наркотик – юная плоть, а дура Нина, конечно, подыграет ему, – подумаешь, история, Кремер как крекер, дозволен всем. Он же диетический!
Мы зря ее отправляем, – неслышно говорит она одними губами Павлу, – зачем мы это делаем?
Он не слышит ее, говорит ей на всякий случай, не волнуйся, мать, Италия еще никому не вредила.
У него звонит телефон, это Риточка, звонит что-то уточнить про выставку.
Как, и у тебя Риточка? – изумляется Анюта, выдергивая из отцовской речи уже известное ей имя. – Вы, случайно, оба не сбрендили?
Это другая Риточка, – врет ей Павел.
Риточки другими не бывают, – поправляет его Нора.
Анюта идет за кока-колой. Ей осточертело, страшно, не хочется уезжать, хочется уезжать, она рада отомстить всем тем, кто ее обижал своим отъездом, словно смертью.
Риточка справедливо хочет сделать каталог к выставке Кремера, ты ведь любишь делать каталоги, я сказал, чтобы она обратилась к тебе.
Нора любила делать каталоги. Это ее конек: собрать, систематизировать, безукоризненно точно описывать.
Приходит Анюта, ее дочь, дочь ее матери, бабушки, прабабушки, дочь целого народа. Нора отдает свою дочь каким-то эмигрантам, художнику и его жене, они будут гладить ее по голове, а она будет делать каталог его картин.
Ей нехорошо. Ее не простила бы бабушка и прабабушка. Она гадина, гнида. Он рекомендовал Риточке обратиться к ней, Норе, чтобы она сделала каталог Кремера, ведь Нора любит делать каталоги. Он дал ей рекомендацию, он рекомендовал Риточке ее, Нору.
Пашино лицо приблизилось, сделалось совсем плоским, светлые волосы упали на высокий лоб.
Она расстроилась из-за отъезда дочери, – сказал он. – Валя, помогите.
Они аккуратно подняли ее, слава богу, что Анюта не видела, как Нора падала на жесткий мраморный пол аэропорта. Повели ее в машину.
Бабушка не простила бы. Зачем тогда надо было копить душевную силу, твердо смотреть в глаза белобрысым патриотам, когда они бросали в глаза "жидовка", чтобы вот так обнаглевшая, распоясавшая внучка Норочка в норочке разменяла все на медяки Риточкиных волос?
В машине она не могла думать. Павел остановился у супермаркета, принес ей коньяку, она отхлебнула. Хотела наплевать на Павла, на эти толстокожие московские апельсины, а плюнула в бабушку. Как, зачем?
Анюта хорошо уехала?
А ты это заметила, что она уехала? – съязвил он.
Мне очень больно, Паша, что мы на время расстаемся с Анютой. Я полечу к ней на следующие же выходные.
Одна или вдвоем?
Он добивал ее.
Она закрыла глаза.
Надо или не надо говорить с Риточкой? Но о чем? Надо, наверное, отказаться от Риточки, вообще больше не говорить с ней… Павел сделает все, чтобы сойтись…
Петр Кремер всегда знал, что играет особенную роль в жизни людей. В нем содержалось какое-то подобие оси, на которую нанизывались пересекающиеся обстоятельства, платки с ярким рисунком, скатерти с ярким рисунком, чашки с ярким рисунком, яркие слова, яркие блики на траве.
Когда он прочел пашино письмо о развитии истории с Норой, появлении Риточки, выставке, каталоге, намерениях, как всегда показной нориной болезни и просьбах об Анюте, он почувствовал свое обычное возбуждение. Превращать людей в героев драмы было таинственной предпосылкой его таланта.
Риточка спешила по улице, скользила маленькими атласными ножками по мостовой с сахарной корочкой позднего снега, по шоколадному асфальту, стараясь не наступать ногами на трещинки, чтобы вдруг случайно не провалиться сквозь одну из них в ад.
Она позвонила Павлу посоветоваться насчет выставки, они оба с одинаковым, почти что искренним, интересом работали над этой затеей, взаимно воспользовавшись этим удобным предлогом для сближения.
Она скользила по улицам, улыбка скользила по ее лицу, она была как ее собственный шелковый платок – невесомая, легкая и радостная. Она наступала крошечными ступнями на валуны чужих голов только для того, чтобы не промочить себе ноги, поскорее пробежать через ледяной поток жизни, которым она могла любоваться, но который боялась почувствовать и постареть от его воздействия.
Ее ждал латте. Густой, ароматный, жирный, кофейно-белый – в кафе на углу. Ее ждали малиновые суши из тунца и тыкающий иголочками в нос салатовый васаби. Ее ждала золотозубая улыбка таксиста и вечно-бронзовый загар его кожи. Она обожала скольжение. И ненавидела увязание. Ей нравился Паша и тошнило от картин Кремера. Их она мысленно адресовала Норе, с картинами будет Нора, а она будет парить с Пашей по разговорам, они будут трогать друг друга словами, определяя правила и будущую стилистику отношений, они будут пробовать новенькое на вкус – новенькое крем-брюле, новенькое хрен чего. Он интересный парень, мятно-сладкий, словно напичканный сбитыми сливками, с такими красивыми серыми глазами, высоким лбом и русыми волосами, откинутыми назад.
Ну что Кремер, что, что?
Вот он рисует цветок в горшке. Такой плотный, темный, кряжистый, как будто запыленный. Стол углом, словно опрокидывающийся на зрителя, тяжеленный, над ним окно. А вот уже в окне прозрачный город с улочками, колокольнями, голубями на них, прохожими, спешащими в свои хлебные и мясные лавки. Зачем этот муравейник, потная суета на заднем плане такого неприятного цветка?
Риточка любила глянцевые страницы, сон, забытье, которое он дарил. Она сделает глянцевый фальшивый праздник, поставит везде белые каллы в высоких прозрачных колбах, нарежет тонкими ломтями ароматные зеленые яблоки и свежую оранжевую морковь, она разольет по треугольным рюмочкам сладкий мартини и позовет знаменитостей, а после мартини выйдет Нора в каракулевой черной накидке и скажет несколько смущенных и глубоких слов о Кремере, и он в благодарность станет целовать своими толстыми губами ее тонкие смуглые кисти. Она грезила.
Риточка бежала навстречу, на встречи, а эти встречи бежали на нее, скользили по изгибам времени, словно серферы, они подпрыгивали на волнах, обдаваемые градом брызг, и в ушах у них, у этих мчащихся к Риточке встреч, были буги-вуги и рок-н-ролл, музыка отваги и легкости труда, которую простолюдины именуют жизнью.
Она отобрала милашек для работы на презентации, всех чуть полненьких, так лучше для живописи, решила она, обсудила во всех деталях с флористами цветы, букеты, вазы, выпила бутылочку отборной минералки с директором камерного оркестра за обсуждением репертуара. Она выбрала в светомастерской самые лучшие лампы и подсветки, которые позволят во время торжества несколько раз поменять день на ночь, утро на вечер, задушевную беседу на светский раут, светский раут на лирическое пати.
Она несколько раз набирала Нору.
Та не отвечала.
Дуется, наверное, – подумала Риточка и тут же принялась думать о дресс-коде.
Я не люблю мучительных разговоров, – насупилась Риточка, разглядывая как будто еще больше почерневшую Нору.
Они обедали в их любимом ресторанчике рядом с концертным залом, Нора всегда там маленькими глоточками проглатывала клубничный сок с лимоном и со льдом, а Риточка наслаждалась креветочным салатом и белым вином.
Я же не виновата в том, что я не испытываю неприязни по заказу? – как будто пошутила Риточка.
Как ты, девочка, такие у тебя вообще дела? – внезапно спросила Нора. – Чем ты занимаешься?
Риточка обалдела и даже хихикнула.
Нора, ты что? Ты же лучше других знаешь, чем я занимаюсь: выставкой, твоим настроением, нелепыми жизненными заботами. Ты что, нездорова?
Нора как будто погрузилась в задумчивость и впервые за эти, такие прозрачные и непривычно легкие для нее месяцы сыграла с Риточкой, почувствовав в пальцах зуд по щелбану. А ну как засадить этой самозванке, этой дурнушке, прокравшейся в ее жизнь с черного хода!
Прости, – рассеяно сказал Нора, – я в последнее время все время не о том думаю.
А о чем? – попалась Риточка.
Я недавно познакомилась с одним любопытным человеком. Он нам поможет и с Кремером, и во многом другом.
Кому нам?
Нам всем.
Риточке сделалось неприятно.
Риточке сделалось неприятно и понятно, что Нора поступит с ней, как захочет. Прогонит вообще отовсюду и будет грустно, и на работе будут ругать за проваленный контракт.
Нора увидела эти мысли.
Ей показалось, что она проснулась.
За соседними столиками курили, ели, целовались, разговаривали по делам, играла музыка, официант с кривой челкой двумя пальцами ставил высокие бокалы с разноцветным содержимым прямо под нос истекающим слюной любительницам каденций и музыканта Плеткина.
Отчетливое прояснение посылал ей каждый предмет в этом кафе и за его пределами: потоки весеннего света, запахи кофе, копошение и роение молекул в уснувших за цветочными горшками мухах, движение небесных тел.
Как с ней поступить?
Ей стало опять тяжело, как было тяжело всю жизнь, до Риточки.
С ней – никак.
Она не только уколола Риточку, на ходу придумав Идальго – так Нора мгновенно окрестила новобранца, которого отправила на войну против Риточки и Павла за свои интересы – но и передала привет Паше. Он тоже клюнет, она знала, он решит, что вот она правда, есть некий Идальго, и потеряет к Риточке интерес.
Все так и получилось. Пока Нора раскладывала каталог Кремера, в этом порядке, другом, третьем, ставила цифры под слайдами, придумывала к каждой из картин правду и ложь, много и вкусно переписываясь по этому поводу с Кремером, который за такое внимание и тщательность теперь был всецело под ее влиянием и в благодарность лично занимался с Анютой итальянским, Риточкина голова сосредоточено варила ужасы, от которых не помогал ни ее легкий нрав, ни переливающийся смех, ни красиво расцветшая фиалка на большом белом подоконнике. Риточка знала за собой, что она никакая не интриганка, а милая дурочка, что ее дело вдыхать и выдыхать, а не сражаться с Норой, которую, конечно, задела, но не нарочно же, не нарочно?
Нора настроила Кремера против Риточкиных услуг.
Кремер попросил Павла не делать из его выставки свальный грех сведения счетов.
Павел обиделся.
Нора делала каталог с удвоенным вдохновением, и Кремер назначил ей за него личный гонорар, потому что захотел иметь такой каталог-оду себе независимо от выставки.
Нора была с Павлом не просто мила, но нежна. Он спросил ее о некоем Идальго, Риточка сказала ему об испанском эксперте, которого Нора планирует привлечь.
Идальго – это рыцарь, а не эксперт, – поправила она его.
Она уговорила его поехать вместе проведать дочь.
Он был тронут и согласился.
Риточке он сказал, что пока работу надо притормозить до их возвращения из Италии. Работу, а не прекрасную дружбу, которая не зависит ни от каких тупых личностей. Так он выразился.
Он обедал с ней дважды, и во второй раз она так волновалась, что повела себя фривольно.
Он не дошел до конца в сближении, но дошел довольно далеко в машине перед ее подъездом, как сделала когда-то Нора, когда он их впервые увидел вместе.
Риточка на работе вообще ничего не сказала, сделав вид, что подготовка выставки продолжается.
Нора соблазнила его в тот же вечер, хотя, как всегда, недомогала, но соблазнила уверенно.
Каждый двигался как мог.
Но умирала только Нора.
Как в недавнем январе, они паковали чемоданы.
Он поглядывал на неловкие норины движения, словно движения вывихнутых рук, думал о том, что она возбуждает его по-прежнему, что он еще молод и полон сил. Риточка нравилась ему все больше волшебным ощущением легкости, которое происходило из золотистого цвета ее глаз, он чувствовал от всколыхнувшегося интереса к женщинам эдакую мужскую веселость мысли. Перспектива попить волшебного кьянти с видом на божественный закат в Палермо будоражила его и наполняла сердце сладким предвкушением давно заслуженного отдыха.
Ты что больше всего любишь? – спросила Нора просто для заполнения паузы, но при этом демонстрируя Павлу свою прежнюю заинтересованность в нем.
Я люблю наслаждаться женщиной, глядя на море.
Они уже три недели жили без Анюты, Павел расслабился, позволял себе шутить фривольно, сажать Нору к себе на колени, как он делал когда-то еще до рождения дочери, и с громким чмоканьем целовать в губы.
Господи, – охнула Нора, – когда же ты успел полюбить это? Мастурбировал пионером в Артеке?
Он не стал рассказывать, как они с Майклом ездили в Сочи, отдыхали там в старинном сталинском санатории с девочками, которые оказывали им услуги сексуального характера на больших белых балконах. Девочки ласкали их, а они сладко предавались всей полноте ощущений, глядя на гуляющую внизу под балконами морскую волну.
Это было тогда тотальное превосходство над миром.
Это было тогда мужское величие, кончиком своей крайней плоти словно приподнимающее, вздергивающее за макушку весь мир и ставящее его на место.
Это тогда был сладчайший из оргазмов и сильнейшая из свобод.
Он прекрасно помнил холодное и красивое личико его тогдашней – на три дня – девчонки. Она как две капли воды напоминала Эммануэль Синье, молоденькую жену Романа Полянского, которую он так удачно развратил за считанные годы. Она прекрасно работала, почти не говорила, чтобы не выказывать своего провинциального акцента, ела только зелень, Павлу даже становилось не по себе, когда он представлял себе, что творится в ее бедном желудке, наполненном пережеванной травой и вечным мартини.
Он всегда была на высоченных каблуках: на балконе, в спальне, ванной, на пляже, изящно валяясь рядом с ним на ароматном кипарисовом лежаке.
Подумав секунду над этим ответом, Нора встала с дивана, куда присела на секунду передохнуть, провела рукой по своим каштановым коротко стриженым волосам (под мальчика, опять подумал он), подошла к окну, закурила.
Ты опять куришь?
Я не понимаю, почему у тебя не получается всегда так точно и красиво изъясняться, так смело. Она сказала это почти искренне. Но, конечно, в первую очередь, чтобы польстить.
Он улыбнулся.
Он почувствовал тепло. Она – холодную волну, которую всегда вызывала в ней даже малейшая неискренность.
Мы опаздываем.
Да, мы опаздываем, я вижу. Сейчас закончу с чемоданами.
Он приготовился ждать и не нервничать.
Она – собираться, забывать, доходить до исступления и изнеможения. Вспоминать, расстегивать, возвращаться. Плакать от бессилия, глубоко затягиваясь.
Через 4 часа самолет в Палермо. Они еще никогда там не были, Кремеры переехали туда несколько лет назад, и они пока что так и собрались навестить их. Не было особой нужды. Она, конечно, пойдет по шмоткам! Италия же! Он стерпит, пойдет с ней и Анютой. Он будет хорошим папой, хорошим мужем, который стоит на пороге новых романтических отношений с молодой любовницей, но он верен себе, семье, дочери. В конце концов, в Италии все не так дорого. Это уже не будет соревнование в равнодушии, как в Другом Городе. Он будет великодушен, он же победил ее. Он зажал ее теперь, прищучил, она теперь кисочка и будет с ним мур-мур-мур. Он знал, что станет восхищаться Палермо, станет уважать его за древности и красоты, будет примерным примитивным туристом, будет послушно ходить с раскрытым ртом, испускать восторги, злить этим Нору. Будет по-одесски, с акцентом, с особенным причмоком, выражать восхищение. Теперь он завоевал право быть собой.
В Палермо не будет ветра.
Ничто не будет продувать мысли.
Богатство натуры и ее разнообразие, как и полное отсутствие и первого, и второго, возбудит чувства, включит воображение. Но в этот раз уже без изысканности и аристократизма, щекочущих нервы. Здесь будет оргазм с видом на море, он знает это, он предчувствует его. Он заставит Нору, полную противоположность Эммануэль Сенье, помочь ему, поработать на него. Она станет отдаваться ему лучше, чем в Других Городах, когда он брал ее, примеряющую шмотки, одним махом в коридоре их крошечной квартирки, под гул накатившей шоппинговой волны, просачивающийся сквозь тонкие стекла с улицы. Прямо перед зеркалом, она позволяла ему, это был их ритуал – еще раз и еще – до самого отъезда, но в остальное время они ходили по улицам как немые тени друг друга, она курила, он, как петух, вертел головой.
Докурила. Не глядя на него, с телефоном в руке прошмыгнула в ванную.
Как несколько месяцев назад, когда победительницей была она.
Он кричит посреди комнаты, хрипло, но уже без пули в животе.
Норик, передавай привет, скажи, что выставку сделаем, каких еще не было!!!
Он вдруг вспомнил свой тогдашний крик – сука, сволочь, сволочь! С кем ты крутишь, кому ты строчишь эти писульки, рыжей шлюшке, девке копеечной?
Он сладко потянулся.
Пошел к ней в ванную.
Вынул из руки телефон.
Обнял.
Прищурился от радости, которая называется "Мое. Все мое".
Какого хрена эта Нина заполучила такого мужика, а не я, не я, думала в этот момент Нора. Ее брало зло от мысли, что вот сейчас они приедут, и Нина, такая благодетельница, станет принимать их, хвалиться и этим гостеприимством, и полной чашей, и своим великотерпением, и породистой тернистой жизнью, а она, Нора, приедет со своим неотесанным кобелем и будет в таком проигрыше перед ней…
Кремер скорее под стать ей, Норе, настоящей еврейской девочке – и тонкой, и умной, и знающей подсказки. И профессией своей, и сексуально уж она бы сумела удружить Кремеру, а он уж так не рыскал бы по борделям после жиденьких супов своей великомученицы Нины.
Она конъюнктурно подставляла ему, Паше, и щечку, и лобик, злясь на Нину за то, что та живет на ее месте, носит ее платья, сидит на ее стульях, а теперь даже и воспитывает ее дочь.
Давай заберем Анюту назад, – глухо попросила она Пашу.
Он обнимал ее теперь больше по-отечески.
Успокойся, мы же едем к ней, соскучилась, да? Норочка, соскучилась?
Она чувствовала в Нине не только бесплатного пассажира, вскочившего в поезд ее жизни и вытолкнувшего ее, у которой было право ухать. Она чувствовала в Нине своего главного обвинителя, серую бесцветную тварь, питающуюся серым мозговым существом и Кремера, и ее самой.
А что ты думаешь о Нине? – спросила она Павла.
Что он думал о Нине?
Творческому человеку в самый раз, – не думая, сказал он, – зачем ему живая жизнь вокруг, у него же она – внутри!
Какой же он все-таки дуралей!
Ее иногда забавляли его высокопарные наблюдения и как бы острые суждения, она даже иногда находила их трогательными, эффектными даже, но никогда – глубокими.
Мы опаздываем, – мельком сказала Нора.
Мы уже спешим, – пошутил он.
Лица Караваджо, чайки и шайки, весенняя портовая жара, но без духоты, русская радость при встрече, бессистемная, гостеприимная еда.