Я не боюсь людей, но я все больше и больше боюсь зеленых яблок. Во время первой моей болезни, которую я помню, моя мать сказала мне, что я заболел, потому что поел зеленых яблок, которые она держала в ведерке, чтобы запечь или с чем-нибудь приготовить. Не знаю в точности, ел ли я их на самом деле. Но каждый раз, когда я так вот заболевал и у меня была тошнота и рвота от свинки, или ветрянки, или один раз от воспаления горла, она говорила, что во всем виноваты те самые зеленые яблоки, и вскоре я начал ей верить, потому что привкус при рвоте был всегда одинаковый, хотя я и не ел никаких зеленых яблок. И я до сих пор этому верю. Потому что каждый раз, когда у меня начинает болеть желудок, перед облучением или химиотерапией, во время облучения или химиотерапии и после облучения или химиотерапии я чувствую привкус зеленых яблок. Я чувствовал привкус зеленых яблок, когда мне вырезали двойную грыжу. И когда я в первый раз почувствовал себя по-настоящему плохо, возвращаясь от Сэмми после уикэнда в его доме на Файр-Айленд с парочкой его веселых друзей из "Тайм", и у меня вдруг раздулось горло, так что я не мог повернуть голову и вести машину, а потом потерял сознание и уронил голову на баранку, а потом меня рвало прямо рядом с машиной и я начал бормотать что-то в полубреду, то бормотал я, как мне потом сказала Клер, про зеленые яблоки. И дети, сидевшие сзади в нашем микроавтобусе - их тогда у нас уже было трое, - сказали то же самое. Мы сказали всем, кто спрашивал, почему мы так поздно вернулись в тот день, что у меня расстроился желудок, потому что думали, что так оно и было на самом деле. Потом мы сказали, что это была ангина. Потом - мононуклеос. Потом - туберкулез щитовидки. А когда семь лет спустя меня скрутило по-настоящему и я лежал в городской больнице, а Клер сказала Гленде, что у меня на самом деле, оказалось, что они с Сэмми уже давно знали или догадывались. У Гленды был кое-какой опыт в этом деле с первым мужем, который умер от рака, хотя и от другого, а Сэмми, как мы знали, был парень толковый, потому что каждую неделю читал журнал "Тайм".
Клер никогда прежде не встречала такую семью, как наша, где говорили с бруклинско-еврейским акцентом, доставшимся нам от отца и матери; не встречалась она никогда и с таким парнем, как я, который увел ее со свидания, устроенного для нее подружкой, мог сделать с ней все, что хотел, и чье будущее строилось на утиле. Последнее мне не нравилось, но я не показывал этого, пока мы но поженились.
- У утиля нет будущего, потому что его слишком много, - не уставал говорить нам Уинклер до своей первой неудачи в бизнесе. - Луи, излишки - это всегда плохо. Экономике нужен дефицит. Этим-то и хороши монополии - они уменьшают поставки продуктов, нужных людям. Я за гроши покупаю излишки армейской фотопленки Истмена Кодака, эта пленка никому не нужна, потому что ее слишком много, а я делаю из нее цветную фотопленку стандартного размера, которой ни у кого нет. Все женятся и рожают детей, даже я, и все хотят иметь цветные фотографии, но пленки не хватает. Истмен Кодак ничего не может поделать. Ведь это его пленка, и он не может ухудшить качество. Я использую имя Кодака, а они даже не могут приблизиться ко мне по ценам. Первый заказ, который я получил, разослав рекламу, был от Истмена Кодака, он просил выслать ему четыре упаковки - хотел разобраться, что же это я такое делаю.
Уинклер и Истман Кодак вскоре обнаружили, что армейская пленка, которая была хороша для съемок с высоты десять тысяч футов, оставляет зернистые пятна на младенцах и невестах, и тогда Уинклер вернулся к нам и водил наш грузовик, когда нам было нужно, а потом стал делать медовую глазурь и пышки в шоколаде для первых пекарен, которыми решил заняться, а потом переехал в Калифорнию и купил первую из своих фабрик по производству шоколадных конфет, но и из этой затеи у него тоже ничего не получилось. В течение двадцати лет я время от времени потихоньку от Клер давал ему в долг. В течение двадцати лет Клер, когда они просили, посылала им деньги и ни разу мне об этом не сказала.
Перед моей демобилизацией Клер, тогда совсем еще девчонка, стала всерьез уговаривать меня остаться на сверхсрочную, потому что ей нравилась возможность путешествовать.
- Ты, наверно, шутишь, - сказал я; я тогда недавно вернулся из Дрездена и еще лежал в госпитале, не успев оправиться после операции. - Может, я и дуб, но не так уж глуп. Куда путешествовать? В Джорджию? Канзас? Форт-Сил, штат Оклахома? Ничего у тебя не выйдет.
Клер помогала нам на складе - сидела на телефоне и вела деловые записи, когда моей старшей сестре Иде нужно было побыть дома с матерью. А еще она ухаживала за матерью, когда Ида была занята на складе. Клер лучше, чем кому-либо из нас, удавалось развлечь матушку. Старуха с каждым днем становилась все более странной, и доктор сказал, это у нее от затвердения стенок артерий в голове, что естественно в ее возрасте, правда, теперь мы думаем, что у нее была болезнь Алцхеймера, что, как мы считаем теперь, тоже вполне естественно, так же как Деннис Тимер думает про рак.
У Клер с арифметикой до сих пор нелады, и сейчас меня это беспокоит. Вычитает и складывает она еще ничего, особенно если ей дать калькулятор, она даже немного умножает и делит, но с дробями, десятичными и процентами у нее полный провал, она ничего не понимает про надбавки, скидки и начисления. Но в те времена она вполне справлялась с бухгалтерией, а старик больше ничего от нее и не требовал после того, как выяснилось, что она начала подбрасывать куски меди и латуни в последнюю увязанную нами за день кипу бумаги, чтобы помочь нам поскорее закончить. Старик никак не мог в это поверить, от его стона сотрясались стены, а все крысы, мыши и тараканы, наверно, повыпрыгивали со страху на Макдональд-авеню.
- Я же пытаюсь помочь, - оправдывалась она. - Я думала, вам нужно, чтобы кипы были потяжелее.
Я громко рассмеялся.
- Но не от латуни же.
- Может быть, от меди? - спросил мой брат и тоже рассмеялся.
- Чочкеле, в какой школе ты училась? - спросил ее старик, и его зубные протезы заскрежетали со звуком, не похожим на тот, что мы слышали, когда он был в веселом настроении. - Медь и латунь продаются по четырнадцать центов за фунт. А за газеты дают бобкес, ерунду. Так что стоит больше? Чтобы это сообразить, не нужно учиться в Гарварде. Иди сюда, чочкеле, сядь здесь, детка, пиши цифирки и говори, кто нам должен платить, а кому должны мы. Не волнуйся, натанцеваться еще успеешь. Луи, подойди-ка сюда. Где это ты нашел такую цацку? - Он взял меня за руку своей мертвой хваткой и отвел в уголок, чтобы поговорить наедине, лицо у него было красным, веснушки стали еще заметнее. - Слушай меня хорошо, Луи. Если бы ты не был моим сыном, а она была бы моей дочерью, то я бы не пускал ее гулять с таким томмлером, как ты. Ты не должен ее обижать, ни чуть-чуть.
Однако провести ее было совсем не так просто, как он думал, хотя я мог, наверно, делать с ней все, что хотел. От своего двоюродного брата, жившего где-то неподалеку, она слышала о кони-айлендских ребятах и их клубах, где тебя затанцовывали в заднюю комнату с дверью и кушетками, а там быстренько снимали что-нибудь из одежды, чтобы тебе было не убежать, не опозорившись перед всеми, и тебе приходилось отдавать им хоть немного из того, что они хотели. Когда во время первой встречи она сказала, что не пойдет со мной в эту комнату, я, не прекращая танца, просто поднял ее на руки и пронес по всему залу в нашу каморку для того, чтобы показать ей - эти рассказы не всегда точны, во всяком случае, не со мной и не сейчас. Но я ей не сказал, что около часа назад был там совсем с другой девушкой.
Да, в арифметике она была слаба, но вскоре я обнаружил, что всякие деловые вопросы мне лучше перекладывать на ее плечи, а не оставлять на братьев или партнеров, а я всегда доверял моим братьям и партнерам. Ни один из них, насколько я знаю, ни разу меня не обманул, и я думаю, ни у кого из них и в мыслях такого не было, потому что я всегда выбирал людей щедрых, которые любили посмеяться и выпить, как и я.
У Клер были стройные ноги и красивая грудь, они до сих пор такими и остались. Она раньше меня сообразила, что почти все итальянские строители, с которыми мы вели дела, всегда приезжали к нам на деловые встречи с яркими блондинками или с рыжеволосыми девицами, и она стала вносить свою лепту в наш бизнес, подкрашиваясь под блондинку, когда я начал брать ее на встречи поважнее. Она обвешивала себя всякими побрякушками и со всеми ними, с мужчинами и женщинами, могла говорить на их языке.
- Я всегда его надеваю, когда еду с ним куда-нибудь, - с легкой, усталой иронией говорила она об обручальном кольце, которое выставляла напоказ, и о платье или костюме с глубоким вырезом, которые надевала в таких случаях, и все мы смеялись. - Свидетельства о браке, чтобы доказать это, у меня с собой нет, - отвечала она, если кто-нибудь из них спрашивал, действительно ли мы женаты. Я обычно не вмешивался и забавлялся ее ответами, а иногда, если сделка была хорошей и ланч затягивался, мы заезжали в ближайший местный мотель и остаток вечера проводили там, но всегда в тот же день возвращались домой. - Он должен вернуться домой, - так она это объясняла. - Здесь на всю ночь он никак не может остаться. - В ресторанах, ночных клубах, на отдыхе она всегда умела здорово завязать разговор в дамской комнате и найти подружку для любого из наших спутников, если у него никого не было, а желание возникало. И она раньше меня просекла, какие мысли начали бродить у меня в голове при виде одной сногсшибательной высокой австралийки; жизнерадостная, энергичная, в бледной косметике, на высоких каблуках, с великолепной парочкой буферов эта блондинка была подружкой одного из итальянских строителей, она ни минуты не стояла спокойно, ей все хотелось танцевать, даже когда не было никакой музыки. Она все время отпускала двусмысленные остроты по поводу всяких непристойных игрушек, которые придумывала для фабрики игрушек, где работала.
- Она снимает квартиру вместе с подружкой, - сказал мне, не шевеля губами, этот итальянец. - Та работает сестрой в больнице и просто сногсшибательна. Они обе дают. Мы могли бы отправиться куда-нибудь вместе.
- Мне нужна эта конфетка, - сказал я так, чтобы она слышала.
- Я не против. Тогда я займусь медицинской сестрой, - сказал он, и я сразу же понял, что особого желания водить с ним дружбу у меня нет. Он не понимал, что мне интересно обаять ее, а не получить в качестве подарка.
Клер обо всем догадалась.
- Нет, Лю, только не это, - категорически заявила мне она, как только мы оказались в машине. - Нет, никогда, во всяком случае не на моих глазах.
Я ее понял, и этого больше никогда не было на ее глазах.
В госпитале в Форт-Дикс она поставила меня на место, когда я начал заводиться из-за этого германца Германа. Остыв и перестав кипятиться, я понял, что она права.
- Кто здесь за тобой ухаживает? - пожелала она узнать во время одного из своих приездов из города на уикэнд. - Что ты делаешь, когда тебе что-нибудь нужно? Кто к тебе приходит?
Я заверил ее, что мне доставит огромное удовольствие продемонстрировать это. А потом я заорал:
- Герман! - Я услышал испуганные шаги санитара еще до того, как успел закричать во второй раз, и мой германец Герман был тут как тут - щупленький, робкий, запыхавшийся, нервничающий, лет пятидесяти, совсем не похожий на супермена-арийца, ничего похожего на Übermensch, вовсе нет.
- Mein Herr Rabinowitz, - с места в карьер начал он, как я его научил и как я того хотел. - Wie kann ich Ihnen dienen?
- Achtung, Герман, - как бы походя приказал я. А когда он щелкнул каблуками и принял стойку смирно, я отдал приказ, который он понимал: - Anfangen! - И он начал рассказывать мне о себе. А я повернулся к Клер. - Так как ты доехала, детка? А где остановилась? В том же отеле?
Он заливался соловьем, а она таращила глаза и никак не могла поверить в это, даже когда все поняла. Вид у нее был не очень довольный. Я чуть не рассмеялся - таким смешным было выражение ее лица. Герман назвал свое имя, звание, солдатский номер, а потом дату и место рождения, происхождение, место работы и все остальное, что я требовал всякий раз, когда ставил его по стойке смирно и приказывал доложить о себе. А я продолжал болтать с Клер, словно в упор его не видел и, уж конечно, совершенно не интересовался, что он там говорит.
- Так вот, я тебе скажу, о чем я думал. На сверхсрочную я оставаться не собираюсь, и не мечтай. Первое время, наверно, я буду помогать старику на складе.
Клер никак не могла понять, кого из нас ей слушать. Я сохранял невозмутимость. В палате наступила тишина. Герман закончил и стоял, помаргивая и потея.
- Ах, да, - сказал я, не поворачивая головы, словно только что вспомнил о нем. - Noch einmal.
И он начал снова:
- Mein Name ist Hermann Vogeler. Ich bin ein Soldat der deutschen Armee. Ich bin Bäcker. Ich wurde am dritten September 1892 geboren und ich bin dreiundfünfzig Jahre alt.
- Лю, прекрати… хватит, - не выдержала наконец Клер; она была и вправду сердита. - Прекрати! Прекрати сейчас же!
Мне не нравилось, что она так со мной говорит в присутствии Германа или кого бы то ни было. Желваки у меня на шее и на щеке задергались.
- Так что, думаю, я снова начну работать у старика, - сказал я сразу после нее. - Чтобы иметь какой-нибудь доход, пока я буду пытаться решить, чем мы с тобой хотим заняться.
- Лю, отпусти его, - потребовала она. - Я серьезно!
- Мой отец держал коров и продавал молоко, - разливался по-немецки Герман. - Я учился в школе. После школы я поступал в колледж, но не был принят. Я был не достаточно умен.
- Не волнуйся, - с невинным видом сказал я ей, в то время как Герман продолжал так же послушно, как и в первый раз. - Его этому специально учили. В армии его учили пекарить. А здесь я его учил этому. Когда он закончит, я заставлю его повторить все сначала еще несколько раз, чтобы никто из нас ничего не забыл. Мы какое-то время можем пожить со всем семейством, займем верхнюю квартиру в доме. Мы ведь младшие, вот и будем взбираться на самый верх. Мне что-то не хочется тратить время на колледж, если мы собираемся пожениться. Ты хочешь за меня замуж?
- Лю, я хочу, чтобы ты его отпустил! Вот что я хочу! Я тебя предупреждаю.
- А ты попробуй заставь меня.
- И заставлю. Ты меня лучше не заводи!
- Как?
- Я разденусь, - решила она, и я понял, что так она и сделает. - Прямо здесь. Сниму с себя все. С меня хватит! Я разденусь догола и заберусь на кровать, на тебя, сейчас же, если ты не позволишь ему прекратить. И усядусь прямо на тебя, и Бог с ними, с твоими швами, пусть расходятся. И пусть он видит все, что видел ты, я все ему покажу, клянусь тебе. Отошли его прочь.
Эта ловкачка знала, что я думаю по этому поводу. Когда в моду вошли бикини, мне и говорить ей было не нужно, чтобы она их не носила, а насчет дочерей я, наконец, сдался и перестал их разубеждать, я просто не ходил с ними на пляж.
Она начала расстегиваться. Она продолжала расстегиваться и расстегнула еще несколько пуговиц. И когда я увидел белую сорочку с низким вырезом и кружевами, а ниже выступы ее действительно больших сисек, которые не должен был не то что видеть, но даже и замечать ни один мужчина в мире, кроме меня, мне пришлось отступить. Я вполне мог представить себе, как она расстегивает молнию и перешагивает через юбку - а он все еще находится в палате, - потом она стягивает через голову сорочку, и я испугался этого, эта мысль была мне невыносима, и мне пришлось остановить Германа, и я его остановил, но так, чтобы он понял, что я сердит на него, а не на нее, словно это он во всем виноват, а не она или я, и поэтому мне приходится отсылать его прочь.
- Все, хватит, застегивайся, - я и на нее был зол. - Все, Герман. Genug. Fertig. Danke schön. Убирайся отсюда. Schnell! Mach schnell! К чертовой матери.
- Danke schön, Herr Rabinowitz. Danke Vielmals. - Меня смутило то, что он дрожал мелкой дрожью и выходил, пятясь и кланяясь.
- Это было не смешно, Лю, мне было совсем не смешно, - сообщала она мне, застегиваясь.
- Я это делал вовсе не для смеха. - Я тоже чувствовал себя отвратительно.
- Тогда для чего же?
Я не знал, для чего.
К тому времени, когда он уезжал, я даже стал жалеть беднягу, оставил свои привычки и пожелал ему счастья, прежде чем его погрузили на пароход и отправили домой, что у них называлось репатриацией.