Большинство из нас поженились в юности. И никто из нас в те времена не думал про разводы. Разводы были для неевреев, для богатеев, о которых мы читали в газетах и которые ездили на шесть недель в Рено, штат Невада, потому что там с разводами было проще. И для таких людей как Гленда, в которую влюбился Сэмми, и для ее гулящего первого муженька, который кобелил напропалую и, казалось, ничуть не заботился о том, чтобы все было шито-крыто. Теперь даже одна из моих дочерей в разводе. Когда я впервые услышал о том, что их брак вот-вот распадется, я поначалу хотел тут же отправиться к моему бывшему зятю и своими руками выбить из него документы о разделе имущества. Но Клер заперла меня и увезла на Карибское море, чтобы я немного остыл. Сэмми Зингер был единственный из тех, кого я знал, кто женился не сразу, да еще нашел себе шиксу с тремя детьми и светло-русыми волосами, почти блондинку. Но Сэмми Зингер всегда был немного особенный, невысокого росточку и особенный, спокойный и думал много. Странный он был парень и в колледж пошел учиться. Я тоже был не так уж глуп и по закону о ветеранах мог пойти учиться бесплатно, но я уже успел жениться и для меня нашлись вещи поинтереснее, чем продолжение учебы, и я так спешил побыстрее чего-нибудь добиться. Вот еще одна причина, по которой я никогда не любил Джона Кеннеди или людей из его окружения, когда он выскочил на свет рампы и начал вести себя как актер, и красоваться там, и охорашиваться. Я сразу видел, если человек спешит. Я оторопел слегка, когда его убили, сказал себе: ну, дела, но в тот же день отправился на работу, а когда у меня выдалось свободное время, тут же начал готовиться к тому, чтобы не любить Линдона Джонсона. Не люблю врунов и людей, которые много говорят, а президенты именно это и делают. Я теперь почти не читаю газет. Но даже и в те времена я никак не мог понять, зачем парню с мозгами, как у Сэмми Зингера, идти в какой-то там колледж, чтобы изучать там что-нибудь вроде английской литературы, когда он и так мог прекрасно читать эту литературу для отдыха.
Когда к тринадцати годам мне надо было поступать в среднюю школу, я поступил в Бруклинскую техническую школу, что по тем временам было не так-то просто, и я там успевал по таким предметам, как математика, черчение и по некоторым научным программам, но я и не сомневался, что так оно и будет. Я забыл почти все, кроме арифметики, когда закончил школу и пошел работать на склад утиля к моему отцу вместе с братом и одним из зятьев, мужем старшей сестры, они жили в полуподвальном этаже четырехквартирного кирпичного дома с крылечком, который наша семья уже приобрела в собственность. Арифметика была мне, наверно, нужна главным образом для пинокля, когда нужно было торговаться или разыгрывать, и я не давал себя в обиду, играя на тротуарах или пляже с далеко не последними евреями Старого света, приехавшими из России, Венгрии, Польши и Румынии; они говорили, и говорили, и говорили, даже во время игры, говорили о картах, и о еврейских газетах, и о Гитлере, которого я возненавидел почти одновременно с ними, и о Сталине, Троцком, Муссолини и Франклине Делано Рузвельте, который им нравился, а потому нравился и мне. Могу поспорить, на Кони-Айленде никогда не было ни одного еврея, голосовавшего за республиканцев, кроме разве что моего зятя Фила, который всегда был против всего, за что были все остальные вокруг него; он и до сих пор такой.
Мой отец не очень-то ценил мои карточные способности. Когда я спросил его, чем мне еще заниматься в свободное от работы время, он не знал. А если он чего не знал, то и говорить об этом не любил. В армии в настоящий пинокль не играли, и поэтому я выигрывал денежки в очко, покер и кости. Я почти всегда выигрывал, потому что всегда был уверен в себе. А если я не был уверен в себе, то и не играл. А если я и проигрывал, то немного. Я уже через минуту знал, что за игроки передо мной - хуже или лучше меня и пойдет ли им карта сегодня, а еще я умел выжидать. Теперь математика мне нужна для расчета скидок, стоимости, уровня прибыльности, для ухода от налогов, и подсчеты я могу делать машинально, как мой бухгалтер или продавщицы со своими компьютерами, и почти так же быстро. Я не всегда бываю прав, но я почти никогда не ошибаюсь. В чем я так и не был уверен, так это в своей идее использовать счетчики расхода мазута в обогревательных системах для застройщиков и строителей, и даже после того, как я нашел надежный счетчик, уверенности у меня не прибавилось. Если есть счетчик, то не будет нужды в каждом доме на застроечном участке устанавливать баки для топлива, а компания, владеющая счетчиком, будет продавать туда мазут. Но у меня было предчувствие, что я столкнусь с большими трудностями, пытаясь убедить людей из крупных нефтяных компаний отнестись ко мне серьезно; трудностей мне хватило, а серьезно они ко мне так и не отнеслись. Когда мы встретились, я был сам не свой. Я надел костюм и жилетку и был совсем другим и все из-за моего предчувствия, что я, такой какой я есть, им не понравлюсь. Но я не произвел на них никакого впечатления и в том обличье, в котором явился перед ними. Я перескочил из низшей лиги в высшую и сразу почуял, что здесь игроки другого класса. Всему есть свои пределы, и я с самого начала понял, что мне здесь ничего не светит.
Война здорово помогла даже мне, потому что начался строительный бум, а строительных материалов не хватало. Мы сделали неплохие деньги на разборке подлежащих сносу домов и на первом пожаре в Луна-парке, случившемся сразу после войны, когда мне уже удалили грыжу и я вернулся на склад отца и снова был здоров, как бык. Я обнаружил, что по-прежнему люблю вкалывать с моими братьями, зятем и отцом. Смоки Рубина и того черного парня с нами уже не было, но когда было нужно, к нам приходили другие, а еще у нас было два грузовика и один мы арендовали понедельно. Но я ненавидел грязь, всякий мусор и отбросы, я ненавидел вонь океанской гнили, которой несло от газет - их мусорщики собирали в урнах на берегу и привозили к нам на продажу в тележках. Я боялся всякой грязи и воздуха, которым мы дышали. Я боюсь микробов. В старых газетах иногда попадались мертвые крабы и слипшиеся комки мидий с песком и водорослями, и апельсиновыми корками, и другим мусором, и мы засовывали все это в середину больших кип бумаги, которые мы все еще вручную обвязывали проволокой, закручивая ее плоскогубцами. Потом появились машины для увязки газет в кипы, о чем нам с видом многоопытного знатока сообщил Уинклер в один из дней, когда у него не нашлось дел поинтереснее и он заглянул к нам, чтобы посмотреть, как мы надрываем наши задницы, и послоняться, пока я не закончу. Уинклер мог найти машины для чего угодно, и подержанные тоже. Машины на уровне новейших достижений, так он их называл. А я толком и не понимал, что это значит.
Уинклер нашел какие-то машины на уровне новейших достижений и применил их для разрезки фотопленки из армейских излишков, эта пленка использовалась в аэросъемке, а он нарезал ее под размер бытовых фотоаппаратов и собирался зашибить на этом свои первые миллионы еще до того, как Истман Кодак образумился, снова перешел на стандарт, которым пользовалось все население, и вернул себе рынок. Люди женились, рожали детей и хотели иметь их фотографии.
- Оставь ты эти машины, мне твои машины не нужны, - ворчал мой старик на Уинклера, скрежеща зубными протезами и говоря с сильным польско-еврейским акцентом, какого Клер и не слыхивала до того, как стала гулять со мной и приходить к нам, оставаясь на ночь в комнате моей другой сестры. В этом доме никто бы не позволил нам спать вместе. Она была еврейкой из северной части штата, а их обычаи отличались от кони-айлендских, и ее старики родились на севере, а это тоже была большая разница. Мы познакомились, когда они как-то снимали дом на Си-Гейт, чтобы провести лето на океанском пляже; у нас был один из лучших океанских пляжей, пока его не загрязнили презервативами и другими нечистотами из сточных труб и туалетов на больших океанских лайнерах, заходящих в гавань почти каждый день. Презервативы мы называли "кони-айлендская белорыбица". А мусор и другую плавучую грязь мы называли "берегись!". Для презервативов у нас было и другое название. Мы называли их гондонами. Теперь мы так называем всех этих вашингтонских гадов. Вроде Нудлса Кука и, может быть, этого новенького в Белом Доме тоже.
- У меня есть мои собственные машины - вон их здесь целых две, - говорил старик, поигрывая мускулами и улыбаясь. Он имел в виду свои плечи и руки. - А вон и еще три. - Он имел в виду меня, моего брата и зятя. - Мои машины живые и стоят недорого. Давай, налегай, - кричал он. - Хватит там стоять и слушать его. Нам еще нужно нарезать трубы и привезти бойлеры.
И он с тремя своими живыми машинами вновь хватался за крюки, длинные плоскогубцы и тонкие стальные прутья, которые мы завязывали в узлы, не забывая беречь глаза и черепушки на тот случай, если проволока сорвется. Мы сваливали тюки бумаги один на другой, и они раскачивались и подрагивали, и Клер говорила мне, что, по ее мнению, в этом есть что-то сексуальное, словно большой парень, вроде меня, ложится на девушку, вроде нее.
Клер сразу же понравилась старику, с того самого дня, как стала приходить к нам, чтобы посмотреть, как мы работаем, и помочь, чтобы я закончил пораньше, когда мы собирались погулять, а еще потому, что она много говорила с моей матушкой, с которой говорить уже было вовсе не легко. И она умела упаковывать в подарочные обертки разные безделушки, которые покупала нам на дни рождения и праздники. Подарочные обертки? До Клер мы не знали никого, кто заворачивал бы подарки. Кто до появления Клер во всей нашей большой семье, да и на всем Кони-Айленде, слышал о подарочных упаковках? Или о "столовом стекле"? Никто в семье толком не знал, что такое столовое стекло, но я был уверен, если оно нужно Клер, то нужно и мне, и я говорил о нашем "столовом стекле" с одним парнем, у которого мы покупали всякие вещи, его звали Роки, и он был итальянцем из семьи побогаче нашей. Я нравился Роки, и еще ему нравились бесхитростность Клер, и когда мы с ним разъехались и каждый сам по себе занялся покупкой участков и строительством, то иногда мы оказывали друг другу услуги. Роки нравились девушки - блондинки и рыжеволосые, густо намазанные косметикой, на высоких каблуках и с большими грудями, и он очень уважительно относился к женам, вроде Клер и его собственной.
Ее отец уже умер, а мой отец сразу же воспротивился тому, чтобы я ночевал в их доме, даже когда там была ее мать.
- Слушай, Луи, - сказал мне мой отец Морис, - слушай меня хорошо. Эта девушка - сирота. У нее нет отца. Либо женись на ней, либо оставь ее в покое. Я не шучу.
Я решил жениться на ней, и когда задумался об этом, то обнаружил, что хочу, чтобы моя жена была девственницей. Я сам на себя удивлялся, но, как выяснилось, таким уж я был парнем. Должен признаться, что все девушки, которых я уговорил, потом падали в моих глазах, хотя обычно я был и не против повторить это с ними еще раз. Даже шесть лет спустя, когда Сэмми женился на Гленде с ее тремя детьми, я не мог понять, как это мужик, вроде него, мог жениться на женщине, которую трахал кто-то другой, да к тому же если этот другой был еще жив, и трахал ее не раз и не два, да и не он один. Я знаю, это глупо, но вот таким уж парнем я оказался.
Я и до сих пор такой, потому что есть вопросы, о которых мы с Клер больше даже и не пытаемся спорить, когда речь заходит о наших дочерях. Они мне не поверили, когда я им сказал, что их мать была девственницей, пока мы не поженились. И Клер заставила меня поклясться, что я больше никому не скажу об этом.
Обычно я шел на попятный перед характером Клер, но никогда перед опасностью. Я не боялся ни в армии, ни в лагере, я не боялся даже во время перестрелок или когда нас накрывали заградительным артиллерийским огнем, когда мы наступали во Франции и Люксембурге, продвигаясь к немецкой границе, я не испугался даже после большого декабрьского сюрприза, приподнявшись на снегу и увидев вокруг немецких солдат с чистенькими автоматами и в новых белых формах, солдат, которые взяли нас в плен.
Но я боялся крыс на нашем складе. И я ненавидел всякую грязь, особенно когда вернулся с войны. Даже при виде мышки у плинтуса у меня начиналась тошнота и я целую минуту не мог унять дрожь, как и теперь, когда что-нибудь напоминает мне вкус зеленых материнских яблок или даже когда они просто приходят мне на ум. И когда я, наконец, основал собственный бизнес в городке в двух с половиной часах езды от нашего дома в Бруклине, я не смог найти ничего лучше, чем здание обанкротившейся фабрики, изготовлявшей раньше мышеловки и расположенной вблизи погрузочной ветки железнодорожной станции, где было множество мышей.
День за днем меня выводила из себя грязь у меня под ногтями, и я стеснялся. Все мы стеснялись. Каждый день после окончания работы мы отмывались под холодной водой из шланга, ничего другого у нас там не было. На это уходило около часа. Даже зимой мы намыливались и обливались, растираясь жесткими щетками, предназначенными для промышленных целей, и щелочным мылом. Мы не хотели выходить на улицу и идти домой во всей этой грязи. Я ненавидел черную кромку у себя под ногтями. В Атланте, в армии, я обнаружил, что существует маникюр, а еще салат из креветок и бифштекс с хрустящей корочкой из вырезки - в Англии я узнал об этом еще раз, и во Франции, когда мы наступали, я делал себе маникюр, как только предоставлялась возможность. И вернувшись на Кони-Айленд, я уже не представлял себе жизни без маникюра. И всегда его делал. Даже в больнице, когда мне бывает совсем уж худо, я все еще забочусь о чистоте и обязательно делаю маникюр. Клер уже знала о маникюре. После нашей свадьбы маникюр стал частью наших любовных игр. Ей и педикюр тоже нравился, а еще ей нравилось, когда я чесал ей спинку и массировал ноги, а я любил держать ее за пальцы ног.
Как только я накопил денег, я купил себе хорошую машину, а потом, когда у меня появились деньги и для этого, еще одну хорошую, для Клер, и нам уже не нужно было ездить гулять на грузовичке фирмы, а когда я узнал о существовании ателье индивидуального пошива, я уже не хотел одеваться в костюмы из магазинов. Когда Кеннеди стал президентом, обнаружилось, что наши костюмы сшиты в одном и том же нью-йоркском ателье, но я должен был признать, что он в своем выглядел гораздо лучше, чем я в своем. Сэмми всегда говорил, что я не умею одеваться, и Клер то же самое говорила; может быть, они правы, потому что я никогда не уделял особого внимания таким вещам, как цвет и стиль, и оставлял это на усмотрение портных. Но я разбирался достаточно, чтобы знать, что чувствую себя великолепно в сшитом на заказ костюме стоимостью более трехсот долларов, включая налог на продажи, такой костюм вполне мог бы стоить и все полтысячи. Теперь такие костюмы стоят за полторы, а подчас и две тысячи, но меня цена мало беспокоит, и их у меня теперь больше, чем я успею износить, потому что между ремиссиями мой вес здорово изменяется, а мне всегда хочется выглядеть наилучшим образом - в костюме и с маникюром, если я иду куда-нибудь.
Я ношу хлопчатобумажные рубашки, только хлопчатобумажные. Никакого нейлона, никакого полиэфирного волокна, никогда не надену рубашку из материала, не требующего глажки. Но я никогда не ношу рубашек из египетского хлопка, ни разу не надел после Израиля и войны 1948 года. Когда Милоу Миндербиндер наладил через свою фирму "М и М" крупные поставки египетского хлопка, я перестал использовать их унитазы и раковины в моем водопроводном бизнесе и их строительные материалы на моем лесном складе. Уинклер знает, что мне это не нравится, но до сих пор покупает у Миндербиндера бобы какао для изготовления своих пасхальных шоколадных зайчиков, только мы выбрасываем их в мусорную корзину, когда он их присылает в подарок.
Я обнаружил, что существуют сыры, когда обнаружил, что существует карибский и французский сыр. Я любил французские сыры с того самого дня, как попробовал их и первый раз. А Мартиника, Гваделупа и позднее Сент-Бартс стали нашими любимыми местами зимнего отдыха на Карибах. И все из-за сыров. Я никогда не горел желанием ездить в Европу. Я съездил раз во Францию, раз в Испанию и Италию, и больше меня не тянуло ни туда, ни в какое другое место, где не говорят на моем языке и не могут хотя бы приблизительно понять, что я, по моему мнению, собой представляю. А как-то раз на Сент-Бартсе, где мы с Клер просто великолепно проводили время, после того как я за вполне приличную, я в этом был уверен, цену оторвал два жирных кусочка земли на Сент-Маартене, я съел кусочек сыра, который мне всегда нравился, на кусочке хлеба, который мне тоже нравился, кажется, что был сыр "Сент-Андре", и вот сразу же после этого у меня во рту появился тот привкус зеленых яблок, который я никогда не забывал, жгучий, кисловатый привкус, который я помнил с самого детства, когда болел и боялся, что внутри меня происходит что-то не то. И горло у меня онемело, словно бы вспухло и раздулось. Сэмми сказал бы, что и должно было раздуться, ведь если вспухло, то не могло же оно ввалиться. Теперь это может вызвать у меня улыбку. Это было кое-что похуже, чем несварение. До этого времени у меня почти никогда не бывало тошноты, сколько бы я ни съел и ни выпил, и, насколько мне помнится, во взрослом возрасте я всегда себя чувствовал отменно. В армии мне досталось и грязи, и холода, часто я недосыпал и кормежка там оставляла желать лучшего, но, пожалуй, я всегда чувствовал себя, как огурчик, и был уверен, что ничего необычного или худого со мной никогда не случится. Даже когда снайпер попал прямо в голову капралу Хаммеру, когда мы стояли рядом у джипа разведвзвода всего в футе друг от друга и разговаривали. Он мне как раз докладывал, что немцев в городе нет и, он уверен, туда можно входить. Меня вовсе не удивило, что убили его, а не меня, вовсе не удивило. Я не считал, что это везение. Я считал, что так оно и должно было случиться.
- Детка, давай-ка вернемся завтра домой, - сказал я Клер, когда снова почувствовал этот напоминавший о болезни привкус зеленых яблок, а потом уже, когда мы вернулись в наш номер и опять отжарились, я наврал ей с три короба. - Мне пришла в голову мысль съездить в Ньюбург и провернуть там одно дельце, которое может принести неплохие доходы.
После того как мы в тот раз занимались любовью, я почувствовал себя прекрасно, и когда мы домой вернулись, ничего такого у меня уже не было. Но для уверенности я заглянул к врачу. Эмиль обследовал меня и ничего не нашел. Я так и не знаю - может, он меня плохо обследовал, а может, от этого ничего бы и не изменилось. Эмиль легко поверил в то, что мой приступ на острове никак не связан с тем, что у меня теперь.