Паскаль Киньяр - блистательный французский прозаик, эссеист, переводчик, лауреат Гонкуровской премии. Впервые на русском языке роман Киньяра "Carus, или Тот, кто дорог своим друзьям", получивший Премию французской критики.
Действие романа происходит в 70-х годах прошлого века. Герой романа - музыкант А., страдающий тяжелой депрессией. Но его жена и пятеро друзей - старый коллекционер-букинист, торговец китайскими раритетами, преподаватель-филолог, женщина - музыкальный критик, знаток грамматики - ярый защитник чистоты языка - трогательно заботятся о нем, стараясь вернуть А. былую энергию и радость жизни. Обо всех событиях мы узнаем из дневника, который один из персонажей ведет почти каждый день в течение года. И мало-помалу его хроника незаметно приобщает читателя к этому тесному кружку эрудитов, к их совместному музицированию, интереснейшим дискуссиям, ссорам и примирениям, так что он начинает чувствовать себя своим в их обществе. И вместе с ними учится любви, состраданию и дружбе.
Содержание:
Глава I 1
Глава II 9
Глава III 16
Глава IV 23
Глава V 32
Глава VI 39
Глава VII 46
Примечания 50
Паскаль Киньяр
Carus, или Тот, кто дорог своим друзьям
Посвящается М.-Ф. К.
Глава I
Марта заходила ко мне в четверг. Ей показалось, что он в довольно хорошей форме. Да и сама она выглядела совсем неплохо.
На следующий день я увидал его на улице. И нашел далеко не таким бодрым, как описала Марта. Он жался к стенам. Он шагал медленно, и на его лице лежала печать всепоглощающей боязни. При каждом его шажке - когда он осторожно выдвигал ногу вперед, - казалось, будто он только что, в самый последний миг, избежал ужасной опасности. Я остерегся усугублять этот его страх. Решил не подходить к нему. Просто следил за ним издали. Он свернул на улицу Турнон.
11-го я навестил его дома. Он был крайне взвинчен, его мучило какое-то странное тоскливое беспокойство (он признался в этом Элизабет, а она сказала мне), которое ему даже не удавалось описать. Он не мог усидеть на месте, без конца тревожно прислушивался, все окружающее терзало ему нервы. Почти пять месяцев домашнего затворничества, омраченного ужасом. И одиночеством. Пугающим, невыносимым одиночеством.
Э. выглядела сегодня очень красивой, а ее поразительная выдержка тронула меня чуть не до слез. Она рассказала мне о малыше Д., добавив, что рядом с ней он ничему не удивляется. Терпение, какое-то мрачноватое самообладание, едва уловимая нежность и крайняя душевная стыдливость, ее отличавшие, вдруг показались мне самыми убедительными признаками любви. Глубинная привязанность, скрытая за маской нарочитого безразличия, призванного действовать успокаивающе, при всей внешней холодности указывала на смятение и острую душевную боль, в которых Э. не желает признаваться.
Во вторник, 12 сентября, пришел на улицу Бак к восьми часам. В передней, возле двери, ведущей в коридор, - кустик вереска, слегка уже засохший, облезлый; в прошлый раз я его не заметил.
После ужина мы пошли к нему в комнату. Почти все время промолчали, если не считать нескольких его слов о том, что он боится воспоминаний, которые память оживляет вопреки его воле.
- Они тычут меня носом в помойку , - сказал он, - они сталкивают с собой, с распадом себя, и это столкновение мгновенно пробуждает гадливость, которой я не в силах подавить.
Внезапно он воскликнул:
- Тяжелый запах, от которого начинаешь задыхаться, - запах гладильной!.. По ночам эти воспоминания приходят чередой, вызывая тошноту, и когда в беспощадном электрическом свете, на плиточном полу, леденящем колени, мое нагое тело, сотрясаемое дрожью…
Он осекся и умоляюще спросил, схватив меня за плечо:
- Скажите мне… скажи мне… - Потом добавил: - 11 тогда я превращаюсь в ошметок того, что извергаю. Тогда…
Он не договорил. И вдруг заплакал, громко, навзрыд. Я отвернулся.
13 сентября. Купил три пачки табака, полкило моркови, столько же апельсинов. По словам У., один такой цитрус, длиной в палец, вместе со своей ненужной шкуркой весит сто двадцать граммов.
Четверг, 14 сентября. Набил трубку "Петерсоном". Он показался мне отсыревшим. А на вкус - и вовсе отвратительным.
Пятница, 15 сентября. К концу дня зашел на улицу Бак. Этим утром малыш Д. впервые пошел в школу . А. скверно выглядел. Он лежал в постели. И говорил долго, но как-то бессвязно, отрывочно.
- Все, что меня привязывает к этому миру, - сказал он, - пронизано безнадежной запущенностью, безнадежной изношенностью. Я изношенный человек, пользующийся изношенным языком. Я подобен Йерру. Таким образом, все, что находится на своем месте, в полном порядке, неизбежно отправляется на свалку. И все дышит смертью!
Потом добавил:
- Как те древнеримские статуи, что внезапно, без всякой видимой причины, источали кровь.
Да, именно так, - продолжал он, - все раздваивается и, отделившись от своего подобия, властно занимает его место… В полдень, когда Элизабет у себя в галерее… Когда Д. обедает в школьной столовой… Я один. Передо мной на столе усталость, кусок хлеба, надкушенный еще вчера… да, тяжелое изнеможение и усталость и еще какая-то подспудная уверенность, способная навести ужас, внушающая, что некогда мы приносили жертвы, которые доселе вдохновляют нас: обертка от куломье, стакан вина, бутылка вина, винное пятно, замаравшее деревянную столешницу, нет, не так… лужица вина, залившего дерево стола, извечная пытка Тантала, полуденный перезвон, моя рука… их исчезновение… моя рука…
Я прервал его. Но миг спустя он снова заговорил, бурно, горячо:
- Да-да… именно утрата… бессмысленная, беспричинная угроза. Неприкрытая слабость. Это рана. Не страх, но именно горящая, неизлечимая рана - такая узкая, неподвижная, непреходящая, мучительная…
Уходя, я предупредил его, что меня не будет в городе со вторника 18-го до понедельника 25-го. Как ни печально для моей работы. Что 17-го я сяду в самолет. И что пропущу начало осени .
16-го по улице Аббатства передо мной тащился человек, похожий на старика; он шел, на мой взгляд, чересчур уж медленно, опираясь на зонт. Я поспешил обогнать его. Из рукава длинного, обвислого габардинового плаща высунулась рука и схватила меня за плечо: это был Йерр.
Вторник, 26 сентября. Вечером я позвонил Элизабет. Д. понравилось в школе. "Я зайду завтра, в середине дня, повидаться с ним".
Э. сказала, что А. не стало лучше. Что одиночество, скука и нездоровый интерес к симптомам своей болезни (по словам Э., он просиживает ночи напролет в постели, вслушиваясь в себя) отдалили его от книг, которые прежде так часто восхищали его своей убедительностью и доставляли - по крайней мере, когда он читал их вечерами, - немало радостей. Хуже того: он начал отдаляться от музыки. Все казалось ему непреодолимым, и все казалось надоевшим. Он перестал читать письма. Малыш Д. старательно вскрывал конверты, отдаваясь этому занятию с трогательной серьезностью, подобающей, по его мнению, столь важному делу. Она сама читала эти письма. А затем вкратце передавала их содержание А., но он только пожимал плечами. Изредка (в очень благополучные дни), услышав от нее печальные новости, он притворялся, будто ему это приятно, даже рычал от удовольствия.
В среду, 27-го, целый час играл с малышом Д. Все это время мы с ним сидели прямо на полу комнаты, решая сложные проблемы с игрушечными автомобильчиками, то и дело попадавшими в безнадежные пробки. А., как обычно, лежал и спал. Или, может, притворялся спящим. После того как Д. поел и отправился в постель, я остался у них еще ненадолго.
Э. сидела, уронив руки в складки юбки.
Она сказала, что "мрачные мысли" упорно не оставляют его. Как же он несчастен!
Как ему плохо, бедняге!
В воскресенье, 1 октября, наступил холод. Ветер, дувший с севера, бешеными порывами налетал на набережную. Я попросил, чтобы включили отопление. И весь день проходил в двух свитерах.
Во вторник позвонил Т. Э. Уэнслидейл: 8-го Columbus Day не состоится . Он уже позвонил Йерру, Рекруа и Карлу. А меня попросил известить Марту и Томаса.
На следующий день пошел на улицу Жардине, к Рекруа. Он только что из отпуска. Загорел. Готовился, по его словам, к своим лекциям. Около шести вечера мы отправились к А. Малыш Д. был в гостях у приятеля. Э. поставила кипятить воду для чая.
А. в глубочайшей депрессии. Выглядит дряхлым стариком, озлоблен. Он заговорил о новом приятеле Д., живущем в квартале многоэтажных новостроек возле Монпарнаса:
- Те, кто порождает это уродство, даже не способны уважать свет… Эти бетонные громады, омрачающие город своей тенью…
Рекруа пожал плечами. И пустился в сбивчивые разглагольствования:
- В старину это назвали бы моральными соображениями. Но сейчас эта категория уже не очень понятна и, бесспорно, привносит слишком много рассудочности, слишком много намеренности и принуждения во внешнюю сторону наших поступков, наших лиц, тканей, которыми мы прикрываем тело, наших мелких ритуалов, цветов Элизабет - словом, всего нашего маленького мирка…
Трудно было понять, куда он клонит. А. слушал его, изумленно вытаращив глаза.
- Мне нравятся логические построения и домыслы, касающиеся нравов других людей, - объявил наконец Рекруа, - камерная музыка, удовольствие от чтения книг. Вот три развлечения, типичные для буржуазии, и, в общем-то, для нее одной. Так как же мне не испытывать чувства благодарности по отношению к городам - по отношению к этой жизни, насквозь урбанизированной, самоуправной, то есть анонимной, иными словами, безликой, скрытной, принужденной, забетонированной, несчастной, поднадзорной.
Мы переглянулись.
- Н-да, занятные у меня друзья, - сказал наконец А.
Отговорившись необходимостью готовиться к лекциям, Р. поспешил уйти.
- Я упиваюсь несчастьями, - сказал А. - До такой степени, что дурные новости, о которых сообщает мне Элизабет, звучат для меня утешением. Я раскладываю их по полочкам у себя в голове и, при необходимости, стараюсь использовать. Я жду, что они послужат мне спасательным кругом, что сравнение моих бед с чужими успокоит меня. Но все напрасно. У меня ведь даже нет здоровья, необходимого для того, чтобы порадоваться несчастьям, которые сваливаются на других, и искуплениям.
Четверг, 5 октября. Мне позвонила В. А вечером - Рекруа, с предложением: что, если нам завтра поужинать всем вместе? Потом звонил Т.
Пятница, 6 октября. Позвонил Элизабет. Р. зашел за мной. Мы пересекли речку. Он хотел показать мне улицу Коломб. Заставил осмотреть раскопки с кладкой, оставшейся от древней крепости. Посочувствовал Божу, которого обязали заплатить большой налог.
Потом нам пришлось идти в самый конец улицы Басс-дез-Юрсен, где мы поднялись на третий этаж дома № 7.
Суббота. 7 октября. Заглянул на улицу Бак. В самом темном углу передней, слева от коридора, - цветы, подвешенные для засушки головками книзу, с длинными стеблями и белыми лепестками; не знаю, как они называются. Д. был простужен. Я нашел А. в довольно приличном состоянии. Мы пошли к нему в комнату.
А. начал жаловаться: он превратился в развалину! Все, что происходит вокруг, нисколько не удивляет, не воодушевляет, не радует его. Он выжат как лимон. Тело почти умерло, одно лишь сердце еще бьется, да и то слишком сильно, и вены набухли… Неожиданно он спросил, почему бы нам не поиграть вместе. Я возразил, что существует очень мало вещей для фортепиано и альта…
- А мне больше не удается играть соло, - посетовал он. И добавил: - Все звуки, исторгаемые инструментами - пианино, скрипкой Марты - или даже голосом ребенка, - странно приглушены. И свет, в котором появляются видимые вещи, выглядит беспощадно оголенным. Он представляет собой плотное пятно, почти непроницаемое для глаза, словно перед вами мелкая сетка или какое-то препятствие…
Я не нашелся с ответом.
На лице А. проступал пот, вернее, нечто вроде испарины. Оно выражало суеверный, нездоровый страх, близкий к панике.
9 октября. Проходя по улице Бюси, встретил Йерра, покупавшего листовую свеклу. Он стал утверждать, что название "лиственная свекла" предпочтительней. Заявил, что А. произносит "паломничиство, отщитывать, крайнасть, ниверующий, радосно, посегательство…". При таких ошибках заслуживает ли он выздоровления?! - патетически вопросил Й. Я только пожал плечами.
- Ему нужно разменять всеобъемлющий страх на сотню различных мелких боязней, изрек Йерр (добавив, что звонил Э. именно с целью дать ей этот совет). Я не разделял его мнения, но так и не придумал, что ему на это возразить.
Улица Бак. 10 октября. А. поделился со мной одним детским воспоминанием. День тогда был слякотный, душный, несмотря на холод. Он сказал мне, что ненавидел грозу, свою лихорадочную дрожь, поднимавшуюся в ожидании этого катаклизма, мерзкое ощущение потерянности и безумия, на которое его обрекали предвестия грозы, а главное, мучительная медлительность ее прихода. В детстве он жил у моря и еще совсем маленьким был потрясен той волшебной четкостью, которую резкий свет надвигавшейся грозы сообщал крутым утесам обрывистого берега за мгновения до того, как бездонный черный, как вороново крыло, небосвод расколется, вспыхнет и извергнет потоки дождя. На всю жизнь он сохранил ясное воспоминание о безлюдном пляже, бескрайнем и каком-то "нечеловеческом" - если слово "нечеловеческий" хоть что-то означало, - именно такое определение связывалось у него с этим пейзажем. Он тщательно и во всех подробностях описал мне признаки подступавшей грозы, которая в тот день шла со стороны моря. Ему было тогда около восьми лет. Он рассказал о каждой скале, склизкой и холодной, о грудах черных водорослей, которые медленно обнажал морской отлив. Добавил, что в минуты, предшествующие грозе, на них падал такой странный, непривычный свет, что его можно назвать абсолютным. И в то же время беспощадно резким. Этот свет был почти осязаем. Он выявил до мельчайших деталей контуры и белый выступ ближайшей скалы. Обрисовал, одно за другим, голубоватые тела хрипло кричащих, перепуганных чаек. Внезапно осветил движущееся слабенькое пятнышко, возникшее у самой кромки воды. А. настойчиво повторял, что помнит до сих пор: там, вдали, на границе прибоя, оно струилось молчанием. А потом бег, быстрый, до потери дыхания, превративший это светлое пятнышко в тело, в фигурку на влажном песке. И вдруг остановка за Скалой криков (он объяснил, что ее называли также Скалой-где-плачет-море или просто - Морской плач), - там она и присела.
А он следил за ней исподтишка - единственный ребенок, сын старика, - расплющив нос о стекло одного из высоких окон гостиной. Он торопливо выбежал. Помчался туда. Пересек пляж так быстро, что даже испугался, как бы не задохнуться. Миновал утесы Ку, и в тот миг, когда приблизился к Скале-где-плачет-море, его окликнул задорный голосок:
- Умри!
Он замер и тут увидел девчушку - худенькую, черноволосую, - которая, видимо, подстерегала его и теперь властным взмахом руки подавала какой-то непонятный знак.
Это была такая игра. Нужно было притвориться мертвым и рухнуть наземь. Он рухнул наземь. И в тот же миг - громовой раскат, и молнии, и бешеный, неистовый дождь.
И страх. Они оба, мгновенно промокшие, тщетно жались к Скале, пытаясь укрыться. И касание ее голой кожи, и грубоватый - а в его воспоминаниях повелительный, достойный не только приверженности, но и восхищения - звук ее голоса.
Среда, 11 октября. Заглянул на улицу Бак. А. спал. Я поиграл с Д.
На обратном пути домой, проходя по улице Жакоб, встретил Р., который шел от Й.
- Йерр и грамматика, - сказал он мне, - связаны так же нерасторжимо, как бык и трава.
Пятница, 13 октября. Э. рассказала, что он церемонным жестом раскрывает газету, щурит глаза, словно делает огромное усилие, и делает вид, будто читает.
На самом деле он не прочитывает ни слова.
Суббота, 14 октября. Прогулялся с Вероникой. Мы повстречали Йерра, его лицо было наполовину скрыто желтым шарфом грубой вязки. Вероника сказала ему, что он правильно поступает, что осень жутко студеная и что холод сегодня еще больше обострился. Йерр чуть не лопнул от смеха.
- Ну и выражения у вас! - повторял он. - Ну и выражения!
Воскресенье, 15 октября. Обедал на улице Бак.
А. был в неплохой форме. Сел обедать вместе с нами. За сыром он сказал, что ему не хватает того, чем закутывают голову, чтобы плакать.
- Как было принято у феакийцев, - добавил он, вставая из-за стола.
Понедельник, 16-го. Мы вышли из дому, пересекли речку, направились к Тюильри; мы шагали, топча мокрую палую листву.
Погода была довольно мягкая. А. подобрал несколько каштанов с чуть надтреснутыми или расколотыми скорлупками. Малыш Д. сдерет их, когда вернется из школы, и обнажатся чудесные целенькие ядра, рыжеватые и гладкие.
Вторник, 17 октября.
Йерр объявил мне, что глагол "абстрагировать" не имеет совершенного вида.
Среда, 18 октября. Д. был в гостях у приятеля.
- Да найдите же мне настоящего врача, настоящего целителя! - внезапно закричал А. - У меня паралич воли, полный упадок сил, я не могу бороться с тем, что меня терзает. Вся эта бездна… бездонная бездна у меня внутри… съела меня целиком. Одно из двух: либо все, что во мне творится, превосходит мое понимание, либо я слишком тесно причастен к тому, чем уже не могу управлять!
Вслед за тем он завел свою нескончаемую шарманку, длинный список требований:
- Что-нибудь… хоть что-нибудь, что помогло бы разорвать путы, держащие меня в плену… Но у меня внутри ничего не осталось! Ничего и никого! Нет даже этого гипотетического пленника!..