- Уловки… ухищрения, способные обеспечить переход… Торжественные церемонии, песнопения, молитвы, подарки, наряды, путешествия…
- Скромная церемония первого причастия, обмен кольцами, реликвии, талисманы… Которые избавили бы от кошмарного сознания невозможности возврата. От невыносимого ощущения, что ты выпотрошен!
Система хитростей и приманок, чтобы укротить худшее, заклясть его, упрятать подальше…
- Любые средства, любые подходящие ресурсы, пусть даже липовые. В борьбе с такой пыткой все средства хороши.
- Увертки. Хитросплетения. Подмены. Отвлекающие маневры. Потребности. Вкус. Жажда, требующая утоления. Желания, требующие осуществления!..
Он сказал, что боится жужжания ос. Что его страшит приближение грозы. Что ему невыносимо одурманивающее дыхание смерти.
Четверг, 19-го. Ужин с Р. Он сообщил мне, что Глэдис беременна.
Увы, с возрастом Йерр становится утомительным, не правда ли? А иногда совершенно невыносимым. Хорошо бы поставить его на место. И как только Глэдис его терпит?! Он же нам все уши прожужжал своими грамматическими и лексическими нотациями!
Потом он сказал, что закончил подготовку своего курса лекций. Похвастался, что сделал это на целых две недели раньше срока. Обещал зайти за мной в субботу, как мы условились.
20 октября. Улица Бак. Состоялся долгий и совершенно бесплодный разговор.
- Иллюзия возможной радости, когда ты ее не ощутил, - сказал он, - как же она мучительна!
- И как придать смысл, - рискнул я добавить, - жизни или какому-то чувству, которое испытывает человек, или даже тем, кто умирает, - неужто это их защитит? Эти страшные семена прорастают из утраченных иллюзий. Это ужас.
Мы помолчали. Потом он тихо промолвил:
- И верно. Ведь и Адольф Гитлер говорил о смысле земли…
- На самом деле, - продолжал я, - если мы настолько боимся всего, находясь в состоянии тревоги, вполне возможно, что этот клубок змей уже пугал нас в прошлом, хотя бы немного. Так не лучше ли признать это и перестать предвосхищать всем своим существом приход воспоминания, которое не умеет возвращаться? Тогда то, на что мы уповаем, не сможет ни застать нас врасплох, ни сделать счастливыми. А то, чего мы страшимся, не преисполнит нас страхом. И тогда мы сможем просто забыть о том, чего ожидаем. И, сделав это, сможем позволить застать себя врасплох…
Но тут я окончательно запутался в собственных рассуждениях. <…>
Суббота, 21 октября. Заходил Р. Я открыл бутылку белого вина. Мы почти не говорили. Он только заметил, что пасмурная погода уже гнетет его. Что он уповает только на деревню. На зеленый луг, на солнце.
Veterans Day. Марта посадила А. и Элизабет в свою машину. Мы с Рекруа пошли на Нельскую улицу к Йерру, который постановил, что погода хорошая и, стало быть, нужно идти на Марсово поле пешком. Глэдис, с бледным до прозрачности лицом, борясь с приступами тошноты, сообщила нам, что беременна (мы ее поздравили) и что она предпочитает машине пешую ходьбу.
Мы подоспели на авеню Ла Бурдонне только к часу дня. Уэнслидейл сердито упрекнул нас в опоздании: когда он сам пришел сюда, Марта не нашла ничего лучик то, как заговорить с А. о психоанализе, и он тотчас же вспылил.
- Нет такого поведения, которое обусловлено волей человека, - это так же бессмысленно, как следствие, предваряющее причину! - кричал он с пеной у рта. - Так могут рассуждать только попы, психологи, кретины, полицейские или романисты…
Дискуссия грозила затянуться до бесконечности.
- Поймите: все, что доискивается до причин, до целей, оправданий, мотивов, объяснений, кажется мне абсолютно неспособным спасти вас от того, что их не имеет. Вы можете сколько угодно накладывать любой порядок на тот безнадежный хаос, в котором я пребываю, - этим вы только отдалите то, чем я являюсь, то, что лишено основания. Совершая это, вы всего лишь врачуете своими смехотворными, бесполезными ядами ваши собственные фантазии, но никак не отсутствие моих. Я, конечно, бессилен помешать вам обсуждать мое молчание, но я выше этого и уверен, что все ваши боязливые подходцы не сделают его ни более понятным, ни более красноречивым…
- Может, здесь уместнее было бы слово разговоры? - подсказал Йерр.
- Жалкие ухищрения вашей римской риторики! - отрезал А. в новом приступе гнева. - На мой взгляд, слово должно звучать предельно жестко. И не скрывать под пестрым покровом жестокость и грязь, которые в нем таятся. Никакие толкования на свете - никакие речи или цивилизации - никогда не могли даже приближенно выразить смысл явлений. На это способны лишь рассудочные существа.
- А разве такие не существовали? - спросил Р.
- Вот именно! - завопил А. - И что я получил от того простого факта, что я существую? Думаю, я абсолютно бессилен определить то, чем я являюсь. Более того, я продемонстрировал бы излишнюю самоуверенность, если бы стал к тому же утверждать, что таковым и останусь. Вдобавок даже в этом я есть слово я кажется мне весьма несостоятельным. Оно бессодержательно. Все принадлежит сущему Вы не найдете разумного объяснения ни тому, чем я являюсь, ни тому, что вне меня, ни тому, что во мне. В античных трагедиях к гибели приводит себя отнюдь не сам герой, но тот простой факт, что он оказался в нужное время в нужном месте!
Мы сочли, что дискуссия наконец закончилась. У. налил всем по глотку портвейна. Но А. вовсе не желал молчать. Потребовал враждебным тоном, который не переставал нас удивлять, чтобы ему никогда больше не смели петь в уши подобные советы. Чтобы мы решительно покончили с этими "поповскими штучками", нацеленными на устрашение своих жертв, дабы обуздать и сломить их. "Я не нуждаюсь в починке или штопке!" - заявил он. И тут же завел новую нескончаемую диатрибу о том, что нельзя доверять романтикам и вагнерианцам. Что акты, совершенные по обету, жалкие искупительные стратегии, пожертвования дорогих или почитаемых вещей, суеверие, связанное с датами и цифрами, ненависть к фортепиано, сигары, каламбуры, каталоги тотемов, ритуалов, сновидений и маленьких гравюр, коллекции, боязливые ухищрения и скряжничество богача, притворяющегося нищим, бесспорно, не являются средствами, присущими тому, что так недавно умерло, - однако сам факт, что он вынужден прибегать к ним, говорит не в пользу тех средств, которые выходят на первый план в его книгах. "Реальность - понятие совершенно безответственное, - продолжал он. - Оно не имеет ни оснований, ни оправданий. Ни причины, ни вины". Он слишком спешил выговориться: его голос дрожал и срывался. Его сотрясала легкая дрожь.
Я согласился с А. Рекруа также поддержат его. Обернувшись к Марте, он сказал, что сновидение, состоящее из образов, эта материя, полностью видимая, может быть в силу самой своей природы, являет один из самых бескомпромиссных протестов посредничеству слова. Разве эта абсолютная независимость по отношению к языку не делает сомнительным их толкование? Разве эта немота образов, эта неукоснительная видимость не составляют главную их притягательность, основу их могущества? Следовательно, по его мнению, их немотствующая природа должна существенно обременять ту самую пользу, которую люди надеются извлечь из "легкой болтовни об этом", о которой говорит А.
Дискуссия приняла более осторожный характер. Теперь А. казался более спокойным, даже умиротворенным, - словно его миновала большая опасность.
- Всегда можно доказать необходимость произведенного действия, - сказал он, - если нам нужно предварительно эту необходимость изобрести. Но чем больше вы приводите доводов в пользу этой необходимости, тем яснее становится, что это - ложная необходимость, и как же безумно она страдает от этого невыносимого недостатка!
Йерр решил развить аргумент с помощью грамматики. Он объявил, что это чистейший домысел - полагать, будто порядок вещей, в который мы верим, связан, в силу своей судьбы, со всеми существующими вещами. Даже если бы из любых слов, из любых мыслей в мире вдруг сложилось бы целостное пожелание, оно выразилось бы в словах: бежать, уклоняться, отрицать приказывая, искажать смысл, нарушать границы, сжигать корабли!
- Каким образом случай, - вопросил он (слава богу, не слишком напыщенно), - может изменить случай?! Он не добавит ничего нового, не внесет никакого изменения в неустанно изменяющуюся действительность.
- Да здравствует ничтожество! - пошутил Р.
- Так как же пожертвовать сущим ради чистой идеи? - воскликнул А., снова приходя в возбуждение. - Взять хоть древний мартиролог: все патрицианки предпочли смерть отречению от веры, например Бландина…
И он стал развивать постулат, согласно которому люди некогда были готовы умереть ради того, чтобы жить. Они, мол, скорее искали повод к смерти, нежели упускали повод к жизни.
- Лучше перерезать себе горло в знакомой стране, чем жить в непредсказуемости, страхе и безумии! Причины жить или умереть! Вот он - клич святых! Вы все жалкие аналитики! А я не желаю заниматься анализом! - провозгласил он, опять срываясь на крик.
Э. попросила А. успокоиться. Но Йерр оправдал его: он правильно делает, что не доверяет "новшествам". На это Р. возразил, что не всегда полезно прибегать к устаревшим, бесполезным стратегиям лишь потому, что они основаны на опыте нескольких предыдущих тысячелетий. Каждый из нас страдает от невидимой язвы. Которая захватила все тело. От которой ничто не может отвлечь. И все, что было призвано ее исцелить, лишь растравило бы ее…
Понедельник, 23 октября. Позвонила Марта. И привела множество доводов в пользу того, что нужно возродить наш квартет. Что А. ведет себя вполне разумно. Что Томас и Йерр тоже это признали. Что необходимо внести какое-то разнообразие в жизнь А., лишь бы охладить этот апокалипсический пыл. Я возразил, что Коэн еще не вернулся из Баварии. "Тогда пусть будет трио, дуэт, в общем, что угодно!" - ответила она. Я пришел в полное недоумение. Много ли трио такого рода она знает?! В тональности ми-бемоль мажор - или любой другой, к которой пристрастен А., - скорее уж будет лишним мой альт, чем виолончель Коэна. Уж не думает ли она, что мы действительно способны ему помочь? Что нам когда-нибудь удастся внушить ему уверенность в себе, когда он стыдится себя, явно не желает показываться всем нам, боится этих встреч? Но нужно же что-то делать! Именно так она понимает дружбу. Каков бы ни был результат, он ускорит развитие событий, разорвет этот заколдованный круг. "Если это случай погружения в небытие, - добавила она, - так, может, следует положиться на ничто? И рассчитывать на то, что со временем это ничто претерпит метаморфозу?" Я ответил, что ее надежда на такое чудо меня сильно удивляет. Но согласился сделать все, как она хочет. И обещал позвонить Коэну.
24 октября. Позвонил Йерр.
- Настроение мрачное, вид убитый и уныние, типичное для романов восемнадцатого века, - поведал он, говоря про А.
Позвонил Р. Курс его лекций должен начаться на следующей неделе. Он предложил поужинать вместе в пятницу.
Я зашел к ним в среду. У малыша Д. были гости. Они вопили на весь дом. Размахивали оружием, несомненно вполне соответствующим ситуации, хотя его формы и материал, из которого оно было сделано, внушали сильное недоумение. Иногда под ними дрожал пол. Я увидел веревку, изображавшую меч. А в рядах вражеской армии (на меня напали, и я был окружен, едва успев позвонить в дверь и войти) ковбойские сомбреро играли роль римских щитов, что было совсем уж нелепо.
Я прошел в комнату, где укрылся А. После обеда он вздремнул и увидел сон, который, как ни странно, сказал он, ему запомнился. Он описал его мне, с трудом подбирая слова:
- Кажется, я был в райском саду, где мне приходилось довольствоваться то сбором съедобных корней и помятых или прокисших фруктов, то добыванием скудной дичи, которую я ловил, называя животных по имени. А временами - хлопая в ладоши.
Суровые условия тамошней жизни, частые неудобства, доставляемые ветром, дождем, молниями, снегом, солнцем и прочими природными явлениями или же вторжением стад, разгуливающих без хозяина по пастбищам, или же стаями диких зверей, которых я не могу даже назвать, и, наконец, эта примитивная форма охоты на добычу (называя ее по имени или хлопая в ладоши, хотя, мне кажется, там промелькнуло какое-то животное, похожее на женщину, кричавшую: "Голос - это синяк от ушиба! Голос - это синяк от ушиба!") - все это привело к тому, что оседлые обитатели Эдема, например большая часть окружающих меня друзей, бежали в другие края.
Отсюда - разбросанность людей на земле, их разноголосица, расстояние между их лицами, которое нечем заполнить, и, наконец, нечто вроде непоправимого изобретения - пространство, разделяющее уста и уши.
По его словам, он проснулся в слезах. Я не придал значения этому рассказу - слишком уж литературный, надуманный.
Пятница, 27 октября. Погода холодная и ясная.
Во время прогулки мы набрели на то, что Йерр именовал - Р. мне это напомнил - соборной церковью. Р. затащил меня на паперть. Ему хотелось еще раз полюбоваться распятием епископа на северном портале, напротив Пьера Постника. И дорожным столбом с гербами Капитула.
Мы поужинали на улице Бросс.
Суббота, 28 октября. Элизабет открыла мне дверь. Строгий вид, волосы, туго стянутые в пучок, двухцветное - серо-голубое с черным - платье. Она спросила, можно ли ей воспользоваться моим присутствием, чтобы ненадолго выйти. Я сказал, что она может уйти хоть сейчас и вернуться так поздно, как ей захочется. Она беспокоилась из-за полдника Д. Я обещал, что приготовлю его сам. Что давно уже научился кипятить воду в чайниках. Что она смело может уходить. Что ей нужно хоть немного развеяться, развлечься.
Она просияла. Зато лицо А. было далеко не таким веселым.
Мы расположились в гостиной. Д. у себя в детской сооружал что-то похожее на баржу (он сказал, что это самолет), нагромождая друг на друга пластмассовые кубики, красные, голубые, желтые. В гостиной было слышно, как он напевает.
А. был молчалив. Он вертел в руках серебряную довольно безобразную зажигалку, которая уже явно никуда не годилась. В какой-то момент он собрался приобщить меня к изучению коллекции почтовых открыток, унаследованной от какого-то родственника, но я пошел готовить чай.
Позже он сказал: во время Veteran's Day нужно было беседовать не о меланхолии, а о "пустоте".
- Как все пусто, - твердил он, - как пусто! И как смертельно тихо в этой пустоте! А впрочем, не смешно ли жаловаться на пустоту? - продолжал он. - На чем основать такую жалобу?! И как сделать пустоту осязаемой, реальной? Нет, это совершенно бесплодное чувство. Нечто вроде набившей оскомину очевидности, которая в конце концов переходит в скуку.
- Одиночество… одиночество, - твердил он, сжимая мое плечо, и голос его слегка задрожал, - я ощущаю его даже сейчас, держась за твое плечо! Катастрофическое ощущение. Притом оно необъяснимо, неоправданно, ни на чем не основано. И ничто не найдет себе места, и нет никакого места ни для чего!
Я ответил, что все это звучит банально, что он чересчур увлекается такими рассуждениями. И добавил: пусть будет осторожнее, подобные мысли часто приносят несчастье.
В воскресенье утром пошел к Йерру: он просил меня помочь спустить в подвал маленький комод. (Глэдис слишком часто жаловалась на тяготы беременности, на головокружения и тошноту, чтобы можно было прибегнуть к ее помощи.)
На лестнице мы разругались по следующему поводу.
Йерр заявил, что собачка Вероники даже лаять не способна, настолько она мала. Он даже не хотел допустить, что она может "тявкать".
Я поспешил возразить: на мой взгляд, все, что кусается (а собака В. меня однажды укусила), вполне способно и на лай и даже - будь оно размером хоть с морскую свинку - на рычание. Й. тут же объявил, что мое высказывание противоречит всем нормам грамматики. Мы заговорили на повышенных тонах.
В результате мы поссорились и расстались, а комод так и застрял на площадке между этажами.
Понедельник, 30 октября. Зашел к А., чтобы попрощаться перед отъездом. Но не смог остаться надолго: там сидел Бож. Э. ушла к себе в галерею. А. почти не говорил. Вспомнил только погоду поздней осени - мокрую, плаксивую, детство с его тяготами - сжатыми кулачками и зубами, с тяжелым сердцем, - праздник усопших, самих усопших, pulvis es, dies irae, цветы…
И что все на свете для него сводится к одному: "Песнопения поются плохо".
И что Й. побывал у него нынче утром. Известил его о холодке между нами. А когда он ему ответил, что это никуда не годится, что он этого не перенесет - больше никогда не перенесет! - Йерр с пафосом вопросил:
- Кто не приходит в недоумение перед нагрянувшим несчастьем?!
И усмехнулся исподтишка. Я почувствовал, что архаизмы переносчика комода звучат для меня все менее убедительно.
31 октября. Перед тем как сесть в поезд, позвонил Марте. Сообщил, что еду в баварский дом Коэна на Праздник Всех Святых. Там и поговорю с ним о квартете. Марта сказала, что Поль нездоров, не ходит на лекции. И что позже нам нужно будет это обсудить.
День Всех Святых. К., предупредительный и простой, по-прежнему трепетно относится к культу мертвых. Погода все ухудшается, и он сказал, что скоро последует за мной. Вернется в Нейи 5-го или 12-го. Он пока точно не знает. И конечно, проведет зиму в Париже. Я поделился с ним соображениями Марты - о том, что хорошо бы нам снова собраться вместе, организовать квартет. Занять А., если это возможно, и, главное, его руки. Вдохнуть в него оптимизм.
Коэна эта идея отнюдь не привела в восторг. Настолько не привела, что он уклончиво пробормотал:
- Лучше бы чем-то помочь Элизабет. Если нужно, обращайтесь ко мне без церемоний.
Я возразил, что Э. отвергает любую помощь. Что она поклялась себе ровно ничего не менять в их образе жизни. Несомненно, она втайне думала - из чистого суеверия! - что, приняв чужую помощь, тем самым докажет, что потеряла всякую надежду. Возможно, она боялась навлечь на А. несчастье: если она перестанет верить в него, ничто уже не вернет ей его прежнего.
Четверг, 2 ноября.
Коэн показал мне томик издательства Caxton, не сказать чтобы первоклассный. Потом два новых Alde с затейливым греческим шрифтом. И очень красивую книгу от Verard.