- Нет, - ответил Р. - Ничто из того, что существует, не было определено заранее. Жизнь, рождение… можно ли назвать их иначе как неотразимыми, непререкаемыми сюрпризами? <…> Я не могу согласиться с Томасом. Несчастье не есть частица реальности. Более того, несчастье - это искусство развлечения, если отнести его в нулевую точку реальности. Тогда разница между партией в домино и трагедией, игрой "Семь семей", текстом пророка, кроссвордом и политической предвыборной речью будет ничтожной.
Вот и опять вынырнул паратаксис! - ухмыльнулся Йерр. - А заодно и вся Библия.
- Только в виде игры в го, - сказал Т. Э. Уинслидейл.
Р. возразил: он ведь не отрицает веру.
- Ну да, "не успеет петух прокричать трижды…", - насмешливо бросил Йерр.
Но тут взял слово А.: язык - это точильный камень для косы. Камень, на котором зиждется храм. Все, что различается в отражении смерти.
- Все, что становится более темным, более бессмысленным, - продолжил Рекруа.
К счастью, подали торт-перевертыш. Марта оставалась безучастной в течение всего ужина. Не вымолвила ни слова.
В квартире Т. Э. Уинслидейла стояла невыносимая жара. Батареи грели вовсю, как зимой. Коэн ожесточенно ругал духоту в комнате. А заодно и новые электрические лампы, купленные Т. Э. У., - они и в самом деле слепили глаза: какое-то новомодное устройство отбрасывало их резкий свет на потолок. Ностальгически вспоминал времена, когда холод был холодом, тепло - теплом, ночь - ночью, расстояние - расстоянием. Обличал, как ярый экстремист, все эти "грелки", электроприборы, автомобили, которые "помогли" нам утеплить зиму, упразднить ночь, сократить расстояние. И все это после того, как Р. в пух и прах разнес и несчастье, и время, и весь мир в целом!
Наконец мы встали из-за стола. Элизабет и Бож приготовились слушать, а мы настроили инструменты. Т. Э. Уинслидейл принес кофе. Элизабет взяла еще кусочек "торга сестер Татен". Мы сыграли Моцарта - фортепианный квартет, ор. 478, фрагмент трио-сонаты Кванца и до-мажорный квартет Моцарта, ор. 465.
Концерт получился довольно долгим, но вполне приятным.
- Замечательный вечер! - сказал Уинслидейл на прощание. И взял в свидетели Лао-цзы, изрекшего, что "затемнение темноты есть ворота ко всем чудесам". После чего мы ушли.
На улице. Мне вдруг почудилось, что все эти лица - усталые, покрасневшие, изношенные, раздраженные - собрались под фонарем авеню Ла Бурдонне, чтобы вместе вдруг возникнуть среди деревьев светлыми пятнами, подобными белесым почкам на ближайших к фонарю ветках. Может быть, они хотели убедиться - сообща, - что весна и впрямь к нам вернулась.
30 мая. Встретил Йерра на улице Бюси. Он торговался с продавцом из-за ската. Спросил у него, как поживает Анриетта. Он теперь глаз не смыкает по ночам. "Меня уже пора причислять к лику блаженных, хотя еще не к лику святых", - сказал он. Я решил проводить его до овощной лавки. Он сообщил, что Томас увлекся четырьмя порочными формулировками… Я послал его подальше.
1 июня. Уехал с Жюльенной в Бретань.
Крошечная гостиница на три номера, рядом с шумной фермой (особенно раздражает петушиное кукареканье).
3 июня. Дождливый Троицын день. Воздух насыщен непонятно откуда взявшимся, но неотвязным запахом мокрого распаренного овса.
Скрипучие колеса, цокот копыт по каменным плитам двора. Ж. была счастлива: она обожает густую похлебку из гороха или картошки. Я начал кашлять. О, эти прекрасные, медленные приступы…
Понедельник, 4 июня. Цветущий дрок. Застывшие, удивительные скалы. Сила моря.
Среда, 6 июня.
Похолодало. Ж. утром вернулась в Париж.
Четверг, 7 июня. Шагая, кашляя на ходу и не ожидая ничего хорошего от своей прогулки, я все же увидел немало поразительных вещей, хотя не скажу, что они меня потрясли. Густые заросли мокрой крапивы. Истлевший лист на земле, в окружении деревьев, шумно протестовавших против этого холода - ужасного, но не трескучего, не зимнего.
Несмотря на щебет дрозда, здесь охватывает ощущение вселенской тишины и близости к реальности и смерти.
Мелкие лужицы отражают солнце в каждом камешке на дне. А мое дыхание, слетая с губ, материализуется на воздухе в белое облачко пара, и каждое из них тает перед тем, как появляется следующее.
Воскресенье, 10 июня. Провели вместе с Р. целый день у Йерра, в Поншартрене.
После прогулки в лесу. Садясь в машину Йерра, А., знавший его мании, крикнул Элизабет и малышу Д.: "Вытирайте свои ноги! Вытирайте свои ноги!" Но Йерр и тут не упустил случая отчитать его. На лице А. отразилась растерянность.
- Вытирайте просто ноги! - сказал Й., сев за руль. - Не знаю ничего более достойного, чем это правило, запрещающее притяжательные прилагательные, эти части речи, претендующие на владение чем-то, на собственность, даже если речь идет о частях нашего тела!
- Тогда уж просто тела, - съязвил Р.
Понедельник, 11 июня.
Позвонил Коэн. Нога у него все еще болит. Ужин 15-го на улице Пуассонье.
Сегодня попробовал первую весеннюю клубнику.
Вторник, 12 июня.
Рекруа пришел вместе со мной на Нельскую улицу. Дверь открыл Йерр. На маленьком расписном столике в гостиной - хилый букет гвоздик, называемых "поэтическими". Этим наименованием Р. просто сразил Йерра. Тот выглядел растерянным - что бывало с ним довольно редко - и глубоко оскорбленным.
Мы даже не стали входить. Поужинали на улице Мазарини.
Р. сказал, что это "красноречие" Йерра сообщает его страсти к языку прилежание и пылкость, с которыми истерические натуры мечтают о неназываемых частях тела, отличающих мужчин от женщин. И что он пользуется им примерно так же, как они. С той лишь разницей, что истерикам свойственно мысленно совершать над ними насилие, разрывая и терзая их до крови в своем воображении. Он же, напротив, относится к этому с предосторожностями и почтительным вниманием, заботясь о непреложном соблюдении правил, типичном для любителя-одиночки.
Кроме того, Р. высказал поразившее меня соображение, что столь пылкая страсть к правилам согласования таит в себе сластолюбие. По его словам, она подстрекает его строить фразы с согласованиями в женском роде. А разве отпечаток женственности не единственное в своем роде явление нашего языка, которое воспринимается на слух?
Среда, 13 июня.
Позвонил Томас. Он видел А. Тот все-таки вернулся к Отто, и его возвращение было торжественно отпраздновано. Он и сам был при этом. Теперь он работает для Отто сдельно.
Т. сообщил, что А. похорошел.
Четверг, 14 июня. Перекресток Бюси.
- Преподавать - еще не значит учить, - ответил я Рекруа, уж и не помню, по какому поводу.
- Он прав! Тот, кто преподает, иногда просто ничего не знает! - бросил Йерр, многозначительно глядя на Р.
Пятница, 15 июня. Я пришел к Коэну часов в девять. Мне пришлось долго стучать, ожидая, когда мне откроют (на его двери красовался старинный дверной молоток в виде головы Медузы). Так что я уж было подумал, что его нет дома.
Наконец Коэн открыл. Он еле передвигался из-за ревматических болей в ногах. Мы тут же сели ужинать. За едой говорили об американских банкетах, о репутации, которую создал ему Т. Э. Уинслидейл: гиена, расхитительница могил, питающаяся трупами. Или же, по словам Йерра, филин и так далее.
Его это уже не волновало. Он сказал, что дело и впрямь идет к смерти, однако сейчас он чувствует себя не более близким к ней, чем в пять, пятнадцать или сорок лет.
- Какова бы ни была жизнь, - заметил он, - она пуста и бессмысленна. Смерть все стирает.
Помолчав, он добавил, что у него нет детей. Он никогда не был женат. Всех его баварских друзей унесла война. Даже мы, считающиеся единственными его друзьями, остаемся чужими для него. И все, что он пережил, не только избежит его смерти, но избегает и самой его жизни, да и в те времена, когда он ощущал ее полноту, ему казалось, будто он отделяется сам от себя. Это похоже на пар, поднимающийся из кастрюли с кипящей водой. А ведь он много старался хоть немного помешать тому, что воспоминания испарялись из его памяти.
- Мертвые - ничто без живых, - сказал он, чуть воодушевившись. - И живые не живут в мире, отгороженном от смерти. Бывает, некоторые из них упорно держатся за голоса ушедших, за их тени, за воспоминания о них, любят говорить о том, чего больше нет. О том, чего нет с ними, о том, чего нет совсем. И поскольку огонь их разрушает, они поддерживают его - этот огонь, разрушивший их, и ведут беседы подле него, ибо он кажется им вечным.
- Они, - продолжал он, - может быть, больше книги, чем живые люди.
Он попросил меня достать с нижней полки секретера воду из Бернхайма. Стаканы - слева, на маленьком столике. Мы молча выпили. Потом он снова заговорил:
- Рим строго отделял тех, кто сжигал мертвых, от тех, кто держал урну. Ребенка, держащего урну, называли urniger. Ибо от ребенка - чьи руки еще нежны и слабы и не обагрены чужой кровью, в чьих жилах течет, как подобает этому возрасту, чистая кровь - исходит тепло, способное согреть остывший пепел в урне, которую он держит. Я уверен, что именно отсюда пошло выражение "могила сердца" - сердца живущих, сердца читателя, как в книге Тацита. И это не для того, чтобы после их смерти сохранилось, хотя бы отчасти, то, что они пережили на своем веку. Но для того, чтобы живущие не совсем уж сужали границы жизни. Чтобы им не казалось, будто они живут как плотва или мальки-пескари, шныряющие у самой поверхности воды, слишком близко к солнцу, слишком близко к берегу и к полям, окаймляющим реки.
Суббота, 16 июня. Всё сразу. Последние фиалки - и появление первых почек.
Около шести часов. На улице Сены встретил Йерра. Потом, на улице Бюси, Рекруа, покупавшего салат у торговца овощами.
Мы зашли в кафе. Взяли по стакану белого вина - я и Йерр. Р. отказался пить.
- Не переношу вина, - сказал он.
- Интересно, как это возможно, - ответил Йерр.
- А что тут такого?.. - вскинулся ошарашенный Р.
- Вино можно приносить, подносить, преподносить, разносить, возносить или поносить, но переносить вино можно только в бочках или бутылках. Вы именно это имели в виду?
Воскресенье, 17 июня. Около семи часов наведался на улицу Бак. В прихожей, на комоде возле коридора, в стакане без воды - чахлый букетик увядших анютиных глазок, разноцветных, но уже потемневших.
В ванной. Э. только что извлекла из воды малыша Д. и теперь смазывала его бальзамом для тела. К великой его радости. Я нашел, что он прекрасно пахнет.
Д. сообщил мне, что подарил отцу ключ для пианино.
Вторник, 19 июня. Мы с Йерром зашли на улицу Бернардинцев. Марта предложила нам выпить. И подавила нас холодной вежливостью и нежеланием разговаривать.
Йерр сдуру ляпнул, что завтра День святого Иоанна и фейерверк. И что нужно просто прибегнуть к белой лилии и дикому портулаку.
Среда, 20 июня. Последний день весны. Последний - из погожих весенних дней. Было очень жарко. Я пошел на улицу Бак.
Преподнес малышу Д. божью коровку, залетевшую ко мне в окно нынче утром. Я поймал ее и положил в спичечный коробок, чтобы донести в целости. Малыш Д. испугался, когда она поползла по его коленке. Он открыл окно в детской. И она улетела. Пришлось мне поклясться ему, что она обязательно вернется на берег реки, откуда явилась.
Это священное создание почему-то внушает страх всем детям. Они пребывают в неведении (и чем дальше, тем оно прочнее), которое можно назвать скорее животным, нежели типично городским или человеческим, что мы сами - животные. Живущие среди других животных.
Глава V
Первый день лета. Пошел дождь. Я отправился на улицу Бак.
А. снова начал работать. Но ему казалось, что у него ничего не получается. Он сидел за своим письменным столом, на котором стояла жесткая веточка букса, источающего резкий горьковатый запах, поскольку ее сбрызнули водой. Говорил с трудом, не очень связно, заплетающимся языком, как человек в сильном подпитии.
- Ах, эти приступы, - сказал он, - они даже начинают мне нравиться. Их внезапный приход, вызываемый любым случайным событием… Вдруг неожиданно тело сжимается. Живот схватывает судорога. Заставляет согнуться в три погибели. Сразу же. Налетает мгновенно и так же мгновенно отпускает. Остается только жуткий, острый страх…
И тогда день становится солнечным, небо - лучезарным, погода - ясной. Свет именно в эти минуты особенно резок. Вот так же резко страх отпускает тебя…
- Это реальность, - продолжал он. - И так же, внезапно, разрыв - небо. И так же, внезапно - колени слабеют прямо на улице. И так же, внезапно - страх, беспощадно нахлынувший страх. Он охватывает все твое существо. Заполоняет. Заглушает голос того, кто сдается ему без боя. Но одновременно он уступает. Уступает движению, вторжению. Даже будучи жестоким - уступает. Уступает разрыву. Коим и является.
Он ближе к видимому, чем тот, кто видит, соприкасается с тем, что видит. Вот так же холодный ветер: он щиплет глаза. Затуманивает взгляд. Обжигает кожу лица. Так же холодный ветер леденит рот. До крови ранит губы. И тогда человек их не размыкает. Ах, как ломит зубы от стужи! Как она обжигает наше имя! Как рассекает упрямо стиснутые губы! И они сжимаются еще сильнее. Теперь их не разжать.
И все снова! Я бросаюсь в темный угол комнаты. Почти в центр комнаты. Здесь очень мало укромных уголков. И так же, как голова оказывается рядом с коленями, рот рядом с членом, а пятки рядом с растянутым анусом, так и страх, охвативший вас, оказывается рядом со смертью, которую призывает, которая подчиняет его себе…
И тогда, мне кажется, нетерпеливое желание умереть застигнуто врасплох переполняющим душу отвращением, безграничным, нескончаемым! Но ничему тогда нет меры. Вкус так далек, что все слова кажутся пресными, и, выговаривая их, чувствуешь горькую слюну во рту, едкую жёлчь, такую едкую, что ее и сравнить нельзя с тем, что извергаешь из себя во время рвоты, такую - но это отвращение - такую, что… но это не имеет меры… Не имеет пропорции…
В общем, нечто сродни ликованию плоти. В которой неразличимо смешаны теплый пульсирующий ток крови и холодящая дрожь нетерпения.
Тщетно, нетерпеливо, тщетное нетерпение, внезапное, безмерное. Оно лишено пропорций. Это не смысл, нет, это не смысл, это - бессмысленная радость!..
Я восстанавливаю как могу этот запутанный монолог А. и манеру выражения, которую трудно назвать вразумительной.
Перед уходом я заглянул в гостиную. Чмокнул в щеку Э., которая сидела у окна на низенькой скамеечке и аккуратно покрывала ногти лаком. Прекрасное тело, облаченное в длинное легкое платье, уже покрылось легким загаром. Потом поцеловал Д., который, сунув пальчик в рот, сидел прямо на полу, вернее на корточках, перед телевизором, всецело поглощенный тем, что он там видел и слышал. <…>
Суббота, 23 июня. Опять приходила С. Я зажег свет. Попробовал читать. Ночь тянулась нескончаемо долго.
У меня под рукой был только "Краткий очерк" Маранде, зачитанный до дыр. Старинная книга, изданная в январе 1642 года. Которую можно было купить в те времена в двух шагах от часовни Святого Михаила. Гравюра с изображением Эдипа, наряженного римлянином, была оторвана, она служила мне закладкой.
На 251-й странице я наткнулся на абзац, показавшийся мне прекрасным. Он начинался так: "Нет между людьми ничего более жалкого и горестного, нежели пустота…"
Я встал. Вышел в кухню попить воды. Вернувшись, еще раз прочел эти строки. И заложил страницу.
Воскресенье, 24 июня. Сидел дома.
И вдруг мне стало невыносимо это состояние - сидеть и листать книгу.
Книга. Плащ, скрывающий наготу. Сен-Симон пишет о подштанниках, скрывающих чресла распятого.
Понедельник, 25 июня.
Снова приходила С.
Трупная природа мысли.
Вторник, 26 июня.
Приглашение к Карлу на 30-е. Началась жара.
Среда, 27 июня. Зашел на улицу Бак. А. был у Марты. Я поиграл с Д.
Погода стоит очень теплая.
Пятница, 29 июня.
Становлюсь суеверным. В ожидании эриний. Под угрозой кошмара. Звонил Коэн. Он уже в Париже. Не могли бы мы встретиться в понедельник, 2-го? И вообще, как дела? Ответил ему, что томлюсь жаждой.
Суббота, 30 июня. Побывал у Карла. Туда же пришла Вероника. И Йерр с Глэдис. И Зезон с Томасом.
Вероника была очень весела и обольстительна.
Йерр снова пустился в свои грамматические провокации. Когда мы приступили к оленьему окороку, он объявил - и мне это очень понравилось, - что литота достойна презрения. Что говорить недомолвками - значит намеренно вносить путаницу в точные определения. Или хотя бы в то, что от них осталось.
Он сказал также, что следует поощрять зияние, поскольку оно сообщает языку твердость и силу. "Кроме того, - добавил он, - при зиянии рот говорящего открывается, и это опять-таки прекрасно. Ибо делает лицо искренним и сияющим".
Подливая себе коньяку в маленький пузатый бокал, он сообщил нам новость, вычитанную в газете: оказывается, во Франции живет 21 миллион домашних животных. И одно только производство корма для них приносит годовой доход в 70 миллиардов франков. Статья содержала точные данные: 7,7 миллиона собак, 5,7 миллиона кошек, 7,6 миллиона птиц, содержащихся в клетках. Разумеется, говоря о "домашних животных", он не учитывает детей и женщин. Также он не включает в список аквариумных рыбок. Вероника и Томас напали на него, приводя множество контраргументов.