- "Что мы собой представляем? Что знаем мы о себе? Мы всего лишь горстка праха, владеющая ничтожной частью Языков. И когда мы любим и почитаем некоторое знание Языков, что делаем мы, как не заполняем себя небытием? Перед нами слова, которые родились недавно и которые канут в Лету вместе со временем, оставив нам от себя одну видимость, шелуху. Это слова даются людям взаймы, но не в вечную собственность и не для долгого пользования…"
Так он читал около получаса. Его голос слегка подрагивал. Казалось, чтение волнует его.
Суббота, 26 мая. Звонил Йерр. Оказывается, он уезжал из города на праздник Вознесения. Они провели эти дни в маленьком домике близ Поншартрена. Чтобы "проветрить постели". Погода была такая теплая, что они выставляли коляску с Анриеттой во двор и она там спала. Но бук еще стоит голый.
Не хочу ли я к ним приехать? Я поблагодарил. И напомнил о приглашении Уинслидейла на понедельник.
Воскресенье, 27 мая.
Провел четыре часа на улице Бак. Малыш Д. преподнес матери, по случаю праздника Матерей, рисунок, на котором изобразил ее похожей на великаншу Бадебек, с круглым глазом в черном обводе, как у циклопа, только не такой кичливой, а скорее добродушной, на палубе большого пакетбота, затерянного среди огромных черных волн; ее голова упиралась прямо в небо. Малыш Д. продемонстрировал мне также букет белых гвоздик, купленных им - это он особо подчеркнул - на "свои деньги". Я заверил его, что подарки - замечательные. Э. воскликнула, крепко обняв его, что на языке цветов гвоздика - это "пылкость", и покрыла его поцелуями.
Я заговорил о Марте. Сегодняшний день для нее, конечно, самый тяжкий. А. сказал, что собирался ее пригласить. Но потом счел, что это будет не слишком уместно. Элизабет увела Д. на прогулку в Люксембургский сад, держа под мышкой большой игрушечный парусник.
Мы остались одни. Обсудили проблему Поля. А. стал уверять меня, что хорошо его понимает. Он не сохранил таких чудесных воспоминаний о детстве.
- Детишки в раннем возрасте, - сказал он, - когда они еще не ходят и не говорят, часто начинают очень рано понимать, что ночью, в постели, единственный источник нежности для них - уголок теплого одеяла, который они сжимают в кулачке, а не материнская любовь. Если бы дети обладали даром речи, они бы доказали нам, что этот уголок одеяла несет с собой гораздо больше утешения, ласки, внимания, преданности, а также безопасности - таких необходимых ребенку, - чем матери, которые относятся к ним как к неразумным животным, козлам отпущения для их ненависти. Дети - жертвы шантажа любовью взрослых…
- Вероятно, маленькие дети добавили бы, - продолжал он, - что те, кто их создал, всего лишь дублируют этот теплый уголок атласного одеяла, под которым они лежат в постели. Причем дублируют довольно грубо, неуклюже, отличаясь лишь одним преимуществом - возможностью визжать и кричать.
Memorial Day. Глэдис предпочла остаться с Анриеттой в деревне. Марта, Элизабет и А. сели в машину Йерра. Я пошел пешком вместе с Рекруа. По дороге встретили Божа. Пришли с небольшим опозданием. Коэн рассказывал о Баварии. В общем, получился "американский банкет", вполне оживленный, но без каких-либо длинных дискуссий.
Томас явился с большим опозданием. Мы уже сидели за столом. Много раз звонили ему, но никто не брал трубку. Мы уже начали бояться, что он забыл о встрече.
Когда он вошел, мы приступили к речной рыбе.
При появлении трех красавиц-щук под белым соусом разговор опустился до гастрономии. "Слово "мудрость" свелось к слову "слюна"", - сказал Бож. "То, что связывает и разделяет", - сказал Р. "Разница между сладостью и горечью, и, может быть, вкус смерти и вкус жизни", - рискнул я заметить. Но Элизабет решила расставить по порядку все главные вкусы. По ее мнению, их было восемь, доминирующих над всеми остальными:
- Сладкий, как мед, горький, как абсент, жирный, как масло, соленый, как морская вода, едкий, как чеснок, вяжущий, как сосновые шишки или недозрелые яблоки, пряный, как устрицы, и кислый, как уксус…
Рекруа и Йерр тут же нашли повод для спора. Р. утверждал, что единственные "противоположности" - это чеснок и уксус. Едкий и кислый так же антагонистичны, как черное и белое. Тем временем Йерр драл глотку, предавая анафеме его "противоположности" и внушая нам, что едкое и кислое недостойны такого определения и что мы имеем в виду сладкое и горькое.
Т. Э. Уинслидейл возмущался тем, что мы предпочли словесную баталию его щуке. Его белому соусу. В котором нет ни меда, ни дегтя. И вновь пустил по кругу чашку с этим соусом. Потом мы стали разговаривать о разных пустяках.
Во-первых, о судьбах мира. В основном наша компания разделилась на три группы: 1) Т. Э. Уинслидейл, который заявил, что со времен Воюющих царств мир испортился (Йерр: "Не испортился, а испортили!");
2) Бож, Элизабет, А. и Томас, которые возразили: "Он всегда был таким. Мерзким. Одинаково мерзким"; 3) Р. и я, которые сказали: "Бессмысленно сравнивать. Всегда было несравнимо. Он стал не хуже, и не лучше, и не такой же. Неописуем по определению".
Коэн начал передразнивать Уинслидейла, щуря глаза.
- Букеты, - сказал он, - после того, как их соберут, распадаются. Все возникает, не удерживается и никогда не заканчивается. Дома, любимые люди, богатства, смерть, красота - ничто не сопровождает нас в смерти. Мы обречены блуждать по земле, блуждающей под ногами. Все реальное рассеивается, как люди на рынке. Все умирают, лишаясь своих тел…
Коэн смеялся не умолкая. В общем-то, смеялся только он один. Йерр вернулся к оставленной теме.
- Какой взгляд бросают растения на мир? - спросил он, крайне довольный своей фразой.
- Но мира-то как раз и нет! - ответил Р. - А может, их - миров - было несметное множество! Мир - это некая воображаемая форма на окружающем ничто.
- Какая пустота - вся эта земля! Какая случайность! Какая вселенская оплошность! - сказал А. <…>
Йерр объявил:
- На земле все делится на следующие категории: портвейны, портмоне, портпледы и портфолио. - Он умолк, потом добавил: - Я забыл еще портсигары и портфели.
Это не рассмешило никого, кроме его самого. <…> Разговор постепенно переходил в вульгарную перебранку. Коэн пытался топать, невзирая на больную ногу. Рекруа поносил вперемежку Плиния Старшего и Гитлера, Руссо и Морра, Горация и Ницше. Р. упорно внушал нам, что земля была загублена самой идеей природы.
- Нет, - говорил он, - мира нет. Нет даже времени, единства времени.
- Тогда какой же день, - ядовито спросил Томас, - ты назовешь вчерашним?
- Вспомните, что сделал Цезарь на семьсот восьмой год от основания Рима, - огрызнулся Р.
- А Наполеон в начале тысяча восемьсот шестого, - добавил Коэн.
- И какой день после четвертого октября тысяча пятьсот восемьдесят второго года можно назвать Пятнадцатым октября? - спросил Йерр.
- Не было никогда никаких дат, - продолжал Коэн. - Само слово себя опровергает. Или же датировка сомнительна, или она датирует саму себя и, значит, не датирует вовсе. Датировка определяется как крошечная точка во временной серии, которая выделяет ритмы, ею же изобретенные и размеченные в угодном ей порядке. Таким образом, каждая временная серия определена датой, или, иначе, "легендой". Датировать - значит снабдить умершего легендой. Снабдить скорбь историей. Время - это нечто высказанное! - добавил он торжествующе.
- Что означает сия тарабарщина? - вопросил Йерр.
- Прошу у вас минуту внимания, - сказал У, неожиданно встав из-за стола. Он прошел в библиотеку и вернулся с потемневшей от времени страницей текста, написанного по-китайски. - Хочу прочесть вам один отрывок, - сказал он.
- За столом читать не принято, - возразил Йерр, постучав вилкой по бокалу.
- Более того, - провозгласил Бож, - неприлично прерывать мирную трапезу военными действиями. Ибо стоит кому-то прибегнуть к цитатам, как это приравнивается к военным действиям. Искусство цитирования напрямую связано с правами победителя и шестнадцатью обычаями разграбления взятого города.
- Сейчас я вам прочту, - продолжал Т. Э. Уинслидейл как ни в чем не бывало, - отрывок из сочинения Ян Куан-сяна, великого ученого семнадцатого века, который пытался остановить распространение христианства в Китае и спасти его от пагубного нашествия иезуитов. Вот что он написал в тысяча шестьсот шестидесятом году: "От года кан-чен эры Юань-чоу династии Хань до года ти-хай эры Чуань-чхе протекло тысяча шестьсот шестьдесят лет, тогда как от года тья-це Сотворения мира до нынешних времен протекло девятнадцать миллионов триста семьдесят девять тысяч четыреста девяносто шесть лет. Если Иисус - Повелитель Неба, значит, все периоды, предшествующие правлению императора Ай династии Хань были лишены Неба".
- Поразительная вещь этот китайский юмор, - каждый раз удивляет как впервые! - объявила Марта.
- Вот что имел в виду Рекруа, - сказал Уинслидейл.
- Лично мне не стало яснее, что он имел в виду, - отрезал Йерр. <…>
И мы заговорили о звездах. Р. сказал, что слышал где-то занятную теорию: якобы наша Вселенная - остатки фейерверка, чьи последние ракеты догорели и погасли миллиарды лет назад. И что мы стоим - то есть в данный момент сидим и едим - на самом остывшем из угольков, а если поднимем глаза, то увидим другие угольки, которые начали остывать в незапамятные времена, задолго до появления людей, задолго до строительства пирамид, и померкли за многие сотни веков до того, как мы узнали об их угасаниях.
А. выразил удивление тем, что человек, отзывающийся о времени так презрительно, увлекается подобными теориями. Сказал, что это попросту переливание из пустого в порожнее. Такая же безнадежная затея, как экспорт христианства в Китай. Такая же нереальная, как попытка взвесить гору на аптекарских весах. Йерр вдруг сказал:
- Если бы я присутствовал при рождении Вселенной… - но осекся и только напомнил Рекруа, что слово "угасание" не имеет множественного числа. Он выглядел каким-то растерянным.
Прошлое, - продолжал А., - еще более непредсказуемо, чем любые, самые фантастические предсказания будущего. Там осталось больше мертвых языков, чем можно описать, и больше погибших цивилизаций, чем все те, чьи руины мы еще сохраняем сегодня.
Руины… это близко к слову "мусор"! - воскликнул Рекруа, обращаясь к Йерру. - Вот вам и существительное мужского рода, подразумевающее некое множество, собранное в единое целое.
- Трагедии в течение двадцати пяти лет, в самом сердце пятого века, - сказал Коэн. - Нечто вроде "Но" Дзеами…
- Сонатной форме не более двадцати пяти лет, - ответил А. - В последние годы восемнадцатого века… <…>
Но тут неожиданно взорвался Томас.
- Вы даже не представляете, насколько вы нелепы и смешны! - вскричал он, засучивая рукава. - Вы трусы, сбежавшие от жизни в этот уютный квартальчик, подобно беглецам на исходе Империи! Укрылись в крошечном саду Адониса, в этом временном прибежище, чтобы спастись от чумы, чтобы спастись от чуждого мира, чтобы спастись от всего, что происходит! Завязали себе глаза, стараясь не видеть эту огромную, варварскую трирему на сто шестьдесят восемь гребцов - экономика, точные науки, война. Лавочники, педанты, банды вооруженных головорезов! Гангстеры! Или, выражаясь вашим излюбленным языком, Журдены, Диафуарусы, Матаморы… Глядя на вас, я вспоминаю античную Стою. Или буддистские монастыри. Или архаизмы Лукреция. Или разбитые глиняные горшки грамматистов, клянчивших фиги на базарах Александрии. Или нигилистов! Или отъявленных идеалистов! Вы - монахи в маленьком, суперзакрытом монастыре, вы отвергли общепринятые установки, банальные, "низменные" истины, извергаемые машинами коммуникабельности; вы забыли норму, распространяемую на все земное пространство; под влиянием учтивости, под влиянием ослепления вы…
- Ослепление? С какой стати? - спросил Йерр. Мы качаем головой, слушая вашу речь. Мы, может быть, видим мир даже в более черном цвете, чем вы; наши глаза зашорены ничуть не более ваших, но мы вовсе не мелкие тираны - мы просто не желаем быть рабами, как, увы, большинство наших близких. Мы оказываем друг на друга давление? Да, но это давление дружбы, и оно распространяется лишь на тех, кто согласен его принять. Мы единственные избранные - на этих улицах, - кто ценит жизнь в обществе. Итак, пустыня одержала победу, единодушие взяло верх - в первую очередь, конечно, с помощью телевизионных спортивных зрелищ, но - что еще страшнее - с помощью индивидуального дома. Обратите внимание, Коэн, я не сказал "уникального"! Таким образом, мы и не думали замуровывать себя в четырех стенах или отрешаться от мира. Напротив, мы живем почти в его центре и смотрим на него открытыми глазами. Ни намека на религию, на неприятие счастья или на пресловутый стоицизм. Седьмой округ вовсе не пустыня, не поля Пор-Руайя-ля, не амбар, не колодец с его зеленоватой сыростью, не маленькие школки с их безмолвием и верой, не преследование, не чудовищная самоуверенность!
- И в самом деле, - сказал А. - нас защищает куда меньше вещей, меньше великих людей, меньше трав, меньше Бога и меньше смысла. Мы не беглецы, мы даже не заблудшие. И нас окутывает не туман, а ночь. Непостижимая и простая ночь времен - вот и все наше будущее!
- Но война всех!.. - горячо воскликнул Томас.
- Сначала нужно в это поверить самим, - сказал Р. - Потом поверить так истово, чтобы убедить других…
- Нет, не то! - прервал его Йерр. - Можно защищаться бессмысленно, не пытаясь навязать свои убеждения другим. Вот он, весь "смысл" войны! Это ее тайный источник. То, что дает оправдание всем причинам. И называет свое дело "правым", и заставляет блестеть все глаза, и объявляет "справедливыми" все побуждения… Неужто чаша страданий еще не переполнена? Неужто я не могу испытывать хотя бы намек на страх, слыша безжалостный клич войны? А этот странный свист, терзающий мне слух, - разве это не отдаленный голос труб, доносящийся издалека, из леса, окутанного туманом? И мне тут же начинает казаться, что не следует добавлять лишнего к худшему. Не стоит способствовать тому, что выпускает его на волю. Воздержаться.
- Реакционер! - взревел Т.
- Нет, вовсе не реакционер, - возразил Йерр. - Я не сомневаюсь, что испытал бы панический ужас, если бы меня забросили в древние времена. В них нет ничего, что вызывало бы у меня желание оказаться там или тосковать по ним. Но иногда я бываю - и готов это признать - немного консерватором. На китайский лад - как Уинслидейл. Или на римский - как Бож. Нет, прошлое не должно возвращаться. А будущее не должно спешить с приходом. Пусть все остается на своих местах. Не дай нам бог перемен - по крайней мере, насколько это зависит от нас самих.
Он был явно опьянен собственным красноречием. И добавил:
- Если бы человечество продолжало цепляться за копья, колдовские заклинания, людоедство, кавалерию, жертвоприношения - могли бы вы поверить в реальность мировых войн?
- Но разве человечество не жило издревле в состоянии великой тревоги? Разве страх не является неотъемлемой частью человеческой психики? - спросил А.
- Не более, чем надежда, - ответил Р. - Или чувства, сопровождающие сильное опьянение.
И мы снова стали серьезными. Вспомнили о еде. На сей раз нам подали трех уток с репой, щедро политых коньячным соусом цвета расплавленного золота. За столом воцарилась тишина - по контрасту с недавней дискуссией чересчур строгая.
Когда мы потянулись за второй порцией, Т. Э. Уинслидейл попросил, чтобы каждый из нас рассказал о самом большом несчастье в своей жизни.
- Вот уж типично американское предложение, - хмыкнул Йерр.
Однако все вдруг задумались, каждый погрузился в себя. Но никто не осмелился начать. Кроме Йерра, конечно.
- Сочетание "менее двух" требует множественного числа глагола, тогда как при словах "больше одного" он остается в единственном. Это одно из моих великих несчастий, - поведал Йерр с курьезной искренностью. - Это правило - за коим я, разумеется, признаю право на жизнь - кажется мне тем не менее таким несправедливым! "Более одного" - ну разве это не множественное число?! "Менее двух" - это же неоспоримо единственное! Нет, это правило ложно, религиозно, темно по своей сути. Но я так и умру, соблюдая его!
Томас заявил, что это никак не тянет на несчастье. Р. возразил. Томас принял вызов: нет, он не согласен считать несчастьем обыкновенное толкование какого-то правила. Готов дать руку на отсечение, что это не так!
- Почему руку? - спросил Йерр.
- Тогда что это такое? - спросил Р.
- Частица реальности, - ответил Томас.
- Даже не знак?
- Но зачем же люди так бурно размножаются, вмешался Уинслидейл, - если они настолько несчастны?
- Ради конфликта, - сказал Коэн.
- А если бы они были счастливы, - заметил Р., - они бы воздержались от размножения, чтобы не плодить себе соперников.
- Они воспроизводят себя, чтобы сделать других такими же несчастными, какими были сами. И утолить таким образом своеобразную месть за тот ожесточенный бой, на который их обрекло рождение. И радоваться - производя на свет детей - тому, что не одним им суждена смерть.
- Лжец! - воскликнула Э. - Все это чистейшая литературщина!