Однако в его злости чувствовалось безропотное смирение. Его публикации свидетельствовали о том, что он не совсем уж не прав. Но я присоединился к общему мнению. А оно оказалось, разумеется, более оптимистичным.
10 июля. Позвонил Марте. Сообщил, что уезжаю 13-го на месяц в Штаты. Не звонила ли она Ульрике? Как она там?
Она не расслышала мой вопрос об Ульрике. Ответила, что у нее есть слабая надежда, что Поль проведет часть лета в Вансе. И что она сама пробудет там все лето.
Четверг, 12 июля.
Зашел к Йерру. Через два дня он собирался в Поншартрен - забрать Анриетту и Глэдис. Они уедут оттуда 16-го. Он снял великолепный дом на Корсике, семь тысяч франков за три недели. Они вернутся - но не сюда, а в Поншартрен - до пятнадцатого дня августа (Йерр произнес это именно так, на старинный манер).
Мы обнялись. Он, так и быть, простил мне поездку в США - поскольку она имела целью заработки.
13 августа. Коэн встретил меня в аэропорту. Мы прошлись по набережной. Потом свернули на улицу Жардине и захватили с собой Р.
Ужин на левом берегу. Говорили о нас, о США и т. д. Рекруа сказал (не помню, по какому поводу, по правде творя, мне трудно было уследить за разговором, я очень устал), что в начале XII века в Париже называли "забвенными" мальчишек - подмастерьев кондитеров, которые с восьми часов вечера бегали по улицам, расхваливая свой товар - вафельные трубочки - и крича во все горло: "Не забудьте купить наши забвенные вафли!"
Коэн не преминул уточнить, что тесто приготовляли из муки, меда и яиц и пекли в складных чугунных вафельницах.
Мне очень понравилась эта фраза - "не забудьте купить забвенные вафли". Р. ответил, что оно удачно именно в силу своего парадоксального характера, ибо отвечает одному из самых устойчивых человеческих упований, чье осуществление - не будь оно невозможным - утолило бы одно из основных желаний людей, касающееся состояния нашего разума.
- Утратить память, - сказал он. - Выпустить из виду. Предать забвению. Сразу вспоминается Кретьен де Труа! Владеть чем-то "забвенным" и навязывать его прохожим на улицах.
А Коэн добавил:
- Как некогда знаменитая католическая торговля годами пребывания в раю.
Вторник, 14 августа. Вероника вернулась из Бретани.
Она выглядела просто очаровательно. Коричневая юбка, светло-коричневая шелковая блузка с широким вырезом. Маленький золотой кулон.
15 августа. В полдень Вероника уехала обратно в Бретань. Даже не пообедав. Звонил Коэн: он возвращается в Баварию. И еще Бож: чтобы я пришел на ужин 17-го.
Пятница, 17 августа.
Отправился к Божу. Сюзанны там не было.
После ужина (слишком средиземноморского - избыток оливкового масла всех видов, чеснока, перцев, тимьяна и лаврового листа…) мы оба углубились в книги издательства "Минь":
- Читая одну из книг Бергсона, я подумал об Р. и вынужден был признать, что, в конечном счете, он прав. Составляя предисловие к "Мысли и движению", он пишет - в своей сдержанной, скупой манере, извиняющей все бредовые измышления Р., - следующее: "Никто не обязан писать книги". Иными словами, ни одну мысль на свете нельзя назвать необходимой. Любые события являются такими же случайными - или, как выражается Р., "нечаянными", - как и существование тех, кто существует. Идет ли речь о Библии или о Матильде де ля Моль, о чудеснейших песнях о Мальбруке или о Пьеро, обо всех Отцах Церкви, что греческих, что латинских, - сказал он, указав на ряды книг, закрывших стены, - о Магомете или Мао, обо всем творчестве Мазере, о курьезных трудах Маркса или Фрейда - во всем этом не было - да и не будет - никакой необходимости.
Стояла жара. Я попросил Божа закрыть окно: с улицы Сюже несло вонью. Мы выпили две кружки пива.
- Макиавелли поведал в одном из писем, - объявил Бож (сегодня он был на удивление словоохотлив), - об одной весьма необычной хитрости: когда по наступлении вечера он возвращался домой, то, перед тем как зайти в свой кабинет, скидывал одежду, замаранную воспоминанием о дневных его занятиях куда более, нежели реальной уличной грязью или пылью. Он облекался в придворное платье. И лишь тогда, если я правильно понял, в этом наряде, с головой, свободной от забот благодаря этому переодеванию, - он мог переступить порог своей библиотеки: войти в древние жилища людей минувших времен. Хозяева встречали его с учтивостью, объясняемой веками, их разделявшими, и привычкою к смерти: они говорили на таинственных, неизъяснимых языках, непереводимых на язык живых. Вот когда он наконец вдоволь насыщался - он употреблял именно это слово - пищей, не предназначенной для насыщения желудка.
Прощаясь со мной, Бож сказал, что недавно вышла книга Маргариты Поретанской и что я непременно должен ее приобрести.
Суббота, 18 августа.
Сегодня ел восхитительную чернику.
Воскресенье. 29 августа.
На прошлой неделе купил книгу Маргариты Поретанской. Вечером прочел ее.
Одна страница начиналась с фразы: "И не так она опьянилась тем, что испила. Но весьма опьянялась и более чем опьянилась от того, чего никогда не пила и не выпьет…"
Понедельник. 30 августа.
Позвонил Йерр. Почему бы мне не приехать сюда? Он получил письмо от А.
Тот чувствует себя хорошо. Но немного скучает без нас.
Воскресенье, 2 сентября. Зашел на улицу Бак.
Э. дремала в кресле маленькой гостиной - возле букета голубых, как барвинки, цветов - и казалась одинокой в светлом пространстве комнаты.
- Это были незатейливые и чудесные каникулы, - сказала она.
Д. загорел дочерна, как американский индеец. Я отправился в кабинет А. и спросил его, как они проводили время в обществе Сюзанны.
А с улыбкой ответил, что, слушая С. он невольно думал о церковных песнопениях - те же ликующие звуки, те же неистовые придыхания. Протяжное выпевание слов, лишенных смысла, наводило на мысль о невмах. глоссолалиях и ритуалах вербального экстаза монахов. <…> напоминающих то воинственный клич, то жуткие вопли, свойственные детям-аутистам или некоторым сумасшедшим. Он утверждал - несколько преувеличивая, - что эти голосовые упражнения С., эти вокальные радости, становящиеся в наше время все более популярными и назойливыми, - например, при канцлере Гитлере, или при публичном чтении поэзии в Бобуре, или в американских университетах, или в политических гимнах и речах, которые превозносит телевидение, - способны, несмотря на свой успех, повергнуть в шок, а в нем лично иногда прямо-таки возбуждают ненависть. "Этот отказ от письменной речи, - говорил он, - терроризм Троицы, огонь, сжигающий любое знание, голос, считающий себя живым, слово, заглушающее молчание, - все это достойно лишь одного названия - пагуба!" <…>
Таково было, на его взгляд, разрушительное действие звука, возникшее некогда от модуляций финального гласного в слове "аллилуйя".
Понедельник, 3 сентября. Позвонил Т. Э. Уинслидейл. Пригласил к себе во вторник вечером с инструментами - даже если не будет Марты.
Зезон пришел ко мне обедать, чтобы затем поработать вместе. Сообщил о своей связи с Томасом. Что толстозадый паренек, с которым он любился до недавнего времени, сбежал в Марокко. Рассыпался в похвалах уступчивости Томаса, его предупредительности, которую тот много раз доказывал, его смелому отношению к предрассудкам. И что ему, Зезону, в конечном счете не так уж дорого обойдется возможность поддержать его пыл, сберечь чистоту и устойчивость его нравов.
Слушая 3., его циничные, бездушные, демонстративно бесстыдные и неприятные рассуждения, я вдруг понял причину странной неприязни А. Который предпочитал видеть Томаса женатым. Своим другом и - женатым.
Зашел ко мне и Йерр, уже вернувшийся в Париж. Я налил ему чашку кофе. Он завел разговор про С. "Наша специалистка по разорению дроздовых гнезд", - сказал он о ней.
Зезон сообщил нам, что у него взломали дверьные замки в квартире и похитили коллекцию медалей. Замки безнадежно испорчены, ему пришлось покупать новые. Кроме того, с учетом их состояния - или количества, уж и не помню точно, - страховой агент сразу же исключил возможность получения страховки. Йерр отказался ему сочувствовать. Потом Зезон ушел.
После того как 3. нас покинул, я спросил Йерра, в чем причина такой бесчувственности.
- Неправильное произношение одного слова, - ответил он, - делающее нереальным акт, который якобы был совершен.
Вот так же, добавил он, ему пришлось слышать, как Себастьенна говорит "окуменический". Ну может ли слово содержать какой-то смысл, если оно звучит настолько дико?! Разве это не говорит о полной ее безграмотности, о незнании происхождения этого слова и его истории? А ведь его значение теснейшим образом связано с ними. И Йерр твердо заявил, что человек способен понимать лишь то малое количество слов, чей смысл может определить. А следовательно, достоин называться человеком лишь в зависимости от этой малости.
- Ну ладно, мне пора в свою берлогу, - сказал он, вставая и пожимая мне руку.
Labor Day. Р. заехал за мной на машине и повез на улицу Бернардинцев. Мы долго звонили в дверь, но никто не открывал. И только тут я вспомнил, что Марта еще не вернулась. Мы поспешили обратно на набережную, чтобы взять ноты для трио.
На авеню Ла Бурдонне мы приехали в половине девятого. Автомобиль Йерра стоял на второй линии, против входной двери: Йерр и А., кряхтя, вытаскивали из багажника ящик впечатляющих размеров с бутылками бордо. Мы помогли им втащить его на крыльцо.
Уинслидейл стоял в дверях. Зезон и Томас уже пришли, Коэн, Сюзанна и Бож тоже. Кроме того, появились Отто и Карл.
По какому случаю такое море разливанное вина? - спросил Р.
Это наименьшее, чем я могу вас отблагодарить, - краснея, ответил А.
У. стал нас поторапливать.
Мы сели за стол. Разговор был самый что ни на есть обыденный. Йерр начал с того, что поздравил Томаса с его элегантным видом. Они долго соревновались в любезностях, пока Й. не сделал Т. выговор за то, что он произнес "устарелый".
- Устаревший, - с упреком сказал он ему. - Вот как вам полагалось бы сказать!
Томас ответил, что прекрасно обойдется без этих замечаний, достойных какого-нибудь сельского полицейского. Й. возразил, что, с одной стороны, до этого ему еще далеко, но, с другой, Т. не мешало бы воздержаться от таких сравнений.
- Йерр бдительно следит за тем, что у него сходит с языка! - объявил Бож.
- Это верно, - ответил тот. - И я никогда не привыкну к варваризмам.
- Йерр бдительно следит за тем, чтобы его язык был безупречен! - продолжал Бож, насмешливо подражая тону Й.
- Да, это верно, - повторил тот, чуть суше. - Убийство, оставшееся безнаказанным, от этого не перестает быть страшным преступлением. Ухо богов исходит кровью от криков жертвы. Безграмотные люди, такие как вот этот, - добавил он, указав на Томаса, - суть мерзкие убийцы. Их следовало бы лишать языка и ставить в один ряд с вьючными животными!
Томас, побелев от ярости, вскочил и направился к двери. Рекруа удержал его: стоит ли обращать внимание на то, что Йерр обнажил свою старую шпагу?! Она давно уже проржавела насквозь, до самой рукоятки! Давно затупилась, истончилась, погнулась, треснула…
- Ничего, она еще способна показать вам, что есть что и чем звуки отличаются от безмолвия. И уж тем более способна оцарапать кожу, - вскинулся Йерр. - И вот вам доказательство - смятение Томаса!
- Но ведь сейчас многие говорят "устарелый", - примиряюще вставила Сюзанна. - Этот вариант давно укоренился…
- Да и сами правила, - сказал А., - чаще всего являются всего лишь укоренившимися ошибками.
- Если вдуматься, весь наш язык - всего лишь огромный солецизм, укоренившийся в силу его использования, - сказал Р.
- …а список модных ошибок - в благочестивых руках какого-нибудь кардинала! - добавил Коэн.
Йерр разозлился и объявил, что все преподаватели, все библиофилы, все лексикографы - жулики и комбинаторы.
- Изъясняйтесь точным, чистым, определенным языком! И не говорите "устарелый". Вы меня крайне обяжете, если не будете употреблять это слово в моем присутствии.
- Почему? - осведомился Р.
- Потому что это дела, к которым я имею самое непосредственное отношение, - ответил он, добавив, что не отрицает: Томас, несомненно, хорошенький мальчик. Еще и по этой причине ему бы лучше помалкивать. Ибо его словарный багаж весьма скуден.
Томас опять рванулся с места. Зезон - уже слегка захмелевший не дал ему уйти. Он спросил Йерра, что сей намек значит. И встал на защиту гомосексуализма - совсем уж некстати:
- Считать, что род человеческий разделен всего на два пола, - значит навязывать ему убогую симметрию и отрицать реальное разнообразие тел, их относительную самобытность и состояние, которым они обязаны возрасту. Короче говоря, это значит верить в наивный миф разделения на две половинки, то есть в призрачное единство, восстанавливаемое в любви.
- Яйцо без зародыша, снесенное в ночи, - сказал Бож, - чистейшая иллюзия, дочь ветра, возникшая до начала времен…
- Почему женщины отрицают, что у мужчин есть груди? - с трогательной горячностью вскричал Томас. - Почему мужчины отказываются изображать на холсте или описывать словами выпуклость внизу живота, свойственную женскому половому органу?
Глэдис вдруг залилась краской. Она была одета в светло-зеленое платье. Я вдруг осознал, что она когда-то любила С. Томасу ответил Р.:
- В большинстве случаев мы занимаемся любовью с образами, поэтому, какими бы конкретными и свойственными данному партнеру ни были половые органы, которых мы касаемся, у нас в руках одни лишь символы.
- Символы! - повторил Йерр. - И все-таки вы ошибаетесь: где она - норма, которой не соответствовало бы мыслящее существо, часть системы, греза о несбыточном?
Отто уравнял красоту и презумпцию смерти. Привел знаменитые стихи Платена, продекламировав их с сильным акцентом:
- "Взгляд открывает красоту, рука отыскивает тело, а сердце источает смерть". Не милость, - сказал он с еще более грубым акцентом, - не освобождение от смерти! Но именно прикосновение смерти! Близость со смертью. Непосредственная опасность смерти. Красота - вестница смерти.
- Глагол "источать" здесь абсолютно неточен, - сказал Йерр; тем временем Карл объявлял, что женщины, которых он любил, даже самые аппетитные и молоденькие, все до одной паскуды.
Бож смеялся до слез.
- Бог нас накажет! - воскликнула Сюзанна с видом мстительницы (бордо явно затуманило ей голову). Вслед за чем возжелала подкрепить гипотезу существования Бога своими доказательствами.
- Если Бог - порождение языка, как и мы сами, начала она с искренней убежденностью, - то Он равен нам. Его жизнь зависит от нашей смерти, и если наши мертвецы сменяют друг друга с помощью языка, который составляет наш главный образ, и памяти, которую язык сообщает именам людей, то Он питается нашими призывами, укрепляет себя нашей преемственностью, увековечивает себя через наших мертвецов и через имена наших мертвецов. Таким образом, язык есть то, чем Бог привязывает нас к себе, живя нами до тех пор, пока мы существуем. Ибо, пока мы говорим, а затем умираем, Он живет. Это существование зиждется на голосе молящегося и на звуке его имени, когда мысль о смерти сжимает нам сердце!
Выкрикнув это во все горло, она налила себе еще вина. Йерр шепнул мне на ухо: "Этой прозе необходима бутылка!" Уинслидейл начал восхвалять содомию.
- Если бы мы растянули объем тела в пространстве, сказал он, - его поверхность не достигла бы даже одного квадратного метра. Так отчего же мы не способны совершить оборот вокруг столь ничтожного клочка кожи?
Сюзанна перебила его, размахивая руками.