- Вы, мужчины, все преступники. А язык - живой, сексуализированный организм (Йерр поглядел на нее с испугом), хуже того, он связан с нашей половой принадлежностью. И как только я соглашаюсь пользоваться этим языком, я уподобляюсь вам, становлюсь причастной к вашим преступлениям. То есть к принесению в жертву. Ко всем преступлениям, совершенным теми, кто говорит на нем, или причастной тем, кто действовал от его имени. Ко всем приказам, которым язык придал силу и законность, которые создали целую империю, - иными словами, к любой жестокости, которая, будучи свершенной, упрочила язык и обрела с его помощью свое неоправданное оправдание, - словом, ко всем приказам, что были, есть и будут когда-либо связаны с языком, которым я в данный момент пользуюсь, чтобы говорить с вами!
Йерр снова придвинулся ко мне.
- Что она несет?! - прошептал он.
Бож буквально рыдал от смеха.
- Ничего хорошего из таких вещей не выйдет, - еле проговорил он.
- Случается, что это украшает конец жизни, - ответил Уинслидейл. - Кроме того, есть еще много других причин поклоняться женщинам и почитать прекрасные качества, им присущие.
- Четыре тысячи пятьсот лет тому назад, - сказал Бож, - при Пятой династии, мудрец Птахопет письменно сформулировал правила умения жить. "Насыть чрево своей жены, - написал он, сидя перед своими богами. - Облеки ее тело в одежды, ласкай ее и каждый вечер выполняй все ее желания, ибо это смягчает звук ее голоса и делает честь хозяину дома".
- В легенде о Будде, - сказал Карл, еще более серьезно, - рука женщины отделяет отцов от сыновей, препятствуя тому, чтобы они обнимались или познавали друг друга.
Отто счел уместным пуститься в долгие теоретические рассуждения:
- Матери бесконечно повторяют жесты, которыми сообщаются со своими детьми и которыми их матери сообщались с ними самими; этот непрерывный поток "от матери к матери" идет из глубины веков (отток, по его словам, имеет отношение к мальчикам как к представителям ущербного подвида, более слабого, более подверженного смерти, лишенного возможности иметь потомство) и в точности воспроизводит связь - всемогущую, первобытную, млекопитающую связь, неописуемую, едва ли историческую и такую неличностную, что она может показаться болезненной (ибо нет настоящей матери, но есть материнская связь от матери к матери, всегда болезненная, приносящая страдание, ирреальная, подчиняющая всех женщин, которые попадают под ее гнет), начисто лишенной осознанности и животной, но не выразимой в словах!
Теперь уже Йерр смеялся до слез.
- А ведь верно, - сказал А., - что связь между дочерью и матерью можно назвать, с одной стороны, тесной и удушающей. И отмеченной жестокостью, не имеющей ничего общего с воинственным задором ссор и неурядиц, чисто поверхностных и цивилизованных, которые случаются между отцами и сыновьями.
Йерр буквально захлебывался от смеха.
- Ссоры гуся с гусыней, - стонал он, - или голубя с голубкой, или зятя со снохой. Ссоры козла с козой, кобылы с жеребцом… Нет, это было бы слишком печально!
Элизабет и Глэдис говорили разом, перебивая друг друга.
- Они ревут! - утверждала Э. - Как им это и свойственно!
Коэн попросил отложить этот разговор. Иначе дойдет до драки.
А. снова повторил, что он презирает любовь.
- Любовь - ничтожная малость, связующая две пары глаз, - сказал 3.
- Пустое, извечно нелепое различие! - воскликнул Отто. - Шматок вялой плоти, которая болтается между ногами мужчины. Волосатый бугорок между ногами женщины, с его жадными, зияющими губами…
- Шматок?! - возмутился Йерр.
- Попросту рука, протянутая к ширинке. Вот вам и все вожделение мира, - продолжал О.
- Бесплодный вызов различию, отметившему наши тела, - добавил Р.
- Любовные затеи состоят из случайности в выборе, неумелости в ухаживании, щедрости и блеске при сближении, крушении и неотступном ужасе - в завершении. Это все довольно заманчиво, - сказал Коэн. - И я далек от того, чтобы разделить ваше неодобрение…
- Вы заблуждаетесь, - ответил А., - во всем этом нет ни секса, ни желания. Есть только род страха… <…>
Сюзанна снова возбудилась, начала защищать страсть, любовь, ревность и все прочее.
Йерр шепнул мне: "Она усердствует, как ворона, сбивающая орехи с дерева".
Затем нас попотчевали великолепной копченой пикшей с вареной картошкой.
Коэн высказал мысль - весьма спорную - о том, что лишь жители севера способны говорить грамотно. Он утверждал, что холод поддерживает. Что холодный воздух сохраняет запахи, тогда как солнечный жар способствует гниению. Что холод помогает сталагмитам сохранять устойчивость и форму. Что стужа сродни учтивости. И сдержанности, и отстраненности, которые приличествуют речи.
- Старики, родившиеся в Париже, говорят не так уж скверно, - сказал Йерр. И добавил, что лучше всего хранят традиции нашего языка, тщательно соблюдая традиционные его формы, на юге Франции, и это притом, что тамошние жители куда более говорливы, чем в Лотарингии или в бывшей Фландрии.
Но К. его не слушал. Он разносил в пух и прах жару, наготу, солнечный свет, способность к видению, к прозрачности, к единству и правде, отсюда вытекающим. Проклинал тепло, легкость, пар, остроумие, сердечность, южан. Бранил пот, цвет, сиесты. И изменчивые желания женщин, их одежду, их волосы, их запахи.
Сюзанна огласила наши грехи. Это заняло немало времени. Закончила она прегрешениями в болезнях. Но опустила грех хитрости. Потом заговорил Коэн:
- Мы искали в дружбе не противоположность согласию, а нечто вроде прибежища, где нет места пылким чувствам, где все сдержанно, нейтрально, формально, в высшей степени стыдливо, цивилизованно и абсолютно неискренне. Это гораздо ближе к телесному самовыражению, нежели к любовному порыву.
Это верность, которая отнюдь не зиждется на чистосердечии или симпатии, - подхватил Р.
- Иначе что бы мы тогда говорили? - спросила Сюзанна, давясь от хохота.
Зезон сказал, что дружеские сборища так же как семейные - напоминают трапезы на постоялом дворе, где путешественники преломляют хлеб с незнакомцами.
- Ну довольно! - вскричал Т. Э. Уинслидейл.
Мы встали из-за стола. У. ворчливо приказал нам помалкивать. Теперь время не болтать, а слушать "карусельную кадриль".
Мы неохотно начали играть. Отсутствие Марты и присутствие "публики" действовало на нас угнетающе: мы то и дело фальшивили.
Томас, А. и Коэн завершили концерт ми-бемоль-мажорным трио. Исполнили они его довольно хорошо.
Но на этом игра и кончилась. В половине одиннадцатого мы уже закрыли футляры.
Йерр объявил, что чуть не умер со скуки.
Среда, 5 сентября.
Я ждал на площади Дофины. На улице Арлей я увидел Веронику, идущую мне навстречу. Стояла теплая погода.
Ее белокурые волосы стягивал шелковый шарф, завязанный сзади. Она была одета в легкое желтое платье. Она шла ко мне, прижимая к груди толстую книгу - недавнее издание "Wuthering Heights". При каждом шаге ее ноги расталкивали сборки ее платья. В солнечных лучах ткань просвечивала насквозь. Узкие бретельки оставляли плечи открытыми. Поясок стягивал платье высоко, под грудью.
Она почти не загорела. Она улыбалась. Обняла меня.
Четверг, 6 сентября. Позвонил Томас. Он хотел со мной увидеться. Я сказал, чтобы он зашел в субботу.
Пятница, 7 сентября. Позвонил Йерр.
Стал жаловаться на Р. За что он его презирает? Почему забросил игру в шахматы? Ладно, он больше не будет у него выигрывать. Он больше не станет очищать его речь. Ведь работа - единственное, что помогает ему забыть о своей жизни.
- Я просвещенный брамин, которому, увы, знакома нечестивость службы, - с горечью сказал он.
На мой взгляд, он чересчур увлекся индуизмом: говорил о своей жене и дочери как о крупном и мелком домашнем скоте.
Потребовал, чтобы я помирил его с Р.
Я пригласил его прийти поужинать завтра вечером. Обещал позвать Р.
Суббота, 8 сентября.
Рекруа и Йерр говорили друг с другом односложно, мрачно переглядываясь. Томас пошел за мной на кухню. Рассказал, как они с 3. отдыхали вместе. Сообщил, что теперь постоянно с ним. Что тот снял для него до 1 сентября маленькую студию на улице Двух Мостов. Потом мы заговорили про А. На эту тему он явно говорил более охотно. С большей теплотой. Он виделся с ним накануне. Когда мы возвращались в комнату, он сказал:
- У них сейчас все в порядке. Элизабет счастлива: он словно сызнова родился.
- Заново! - вскричал Йерр. - Ему пришлось родиться заново, совершив усилие, в корне отличающееся от тех усилий, с которыми мать произвела его на свет - за что он сам не нес никакой ответственности, - когда она обрекла его на крики, на холод, на дневной свет, на воздух и на постоянный голод. А родиться сызнова, как это называлось в старину, - такая задача не выходит за рамки возможностей учебника грамматики!
Этого вполне хватило, чтобы спровоцировать взрыв.
- Хватит! Уймись! - заорал Р. - Что такого тебе сделал Томас? Откуда у тебя берутся эти полицейские замашки?..
- Не полицейские, а сугубо музыкальные, - парировал Йерр.
- …это рабское следование правилам?..
- А можно ли назвать более свободным человека, говорящего как бог на душу положит, не знающего правил?
На это Р. ответил, что не видит причин называть ученым человека, знающего правила и упивающегося собственным красноречием.
- К чему эта неустанная словесная слежка? - продолжал он. - Эта мания исправлять все, что мы произносим? К чему эта нездоровая страсть к самым напыщенным, самым архаичным формам?!
- Да почему я должен оправдываться или скрывать свое стремление к поправкам?! Разве я обязан маскировать свои пристрастия, на чем бы они ни были основаны - на тайных амбициях или физиологических мотивах? Или еще: разве я нуждаюсь в чьих-либо подсказках, кроме той, что навеивает мне страх, навеивает без конца?
- Этого совершенно недостаточно, - ответил Р. - Разумеется, твоя особая чувствительность была бы оправданна в том случае, если бы эти заклинания обращались на тебя самого, защищали тебя самого, но зачем же постоянно поучать других? Зачем одергивать, исправлять, упрекать окружающих? Зачем распространять свою любовь к языку на целую вселенную? Неужели ты боишься, что мы нанесем ущерб не только твоему языку, но и поколебаем устои речи в целом?
- Поколеблем устои, - исправил Йерр. - Наконец-то и ты нашел верное выражение. И в самом деле. Это что-то вроде силлогизма. Если тело, уступившее эмоции, искажает свой голос, разрушает строй своей речи, тогда и язык, сам по себе раздробленный, хаотичный, откроет путь всему, что может исказить, поколебать, повергнуть в хаос… <…>
- И это, конечно, будет шаг к нечестивости, ужасу и всему самому чудовищному, что есть на свете, - иронически закончил Р.
- Когда вербальные конструкции теряют целостность, когда слова сталкиваются, утрачивают смысл, опошляются и звучат жаргонно, когда смещаются ударения и нарушаются согласования, когда разгул вульгарности достигает апогея…
- …тогда наступает хаос, являются страшные призраки и Тараск, и мир погружается в мерзость разврата, не так ли? - ядовито сказал Р.
- Напрасно ты смеешься! Стоит нарушить эту границу - согласен, что призрачную и вполне мифическую, - как все действительно рушится, все сгорает в адском огне и наступает апокалипсис!
Однако языки ничего не очищают, - возразил Р. - Скорее уж оскверняют, если верить А.
- Да. Но это касается более или менее застывших форм. По правде говоря, я не знаю…
- Хрюканье тоже застывшая форма, такая же, как длинный латинский период…
- Я неточно выразился, - признался Йерр. - Это не так… Без сомнения, формы языка являются менее застывшими, чем шумы, эмоции и молчания. Я бы даже назвал их более свободными - ибо они основаны на более ясном, более сложном, более устойчивом правиле…
- Откуда следует, - сказал Рекруа, - что между кошачьим мяуканьем и поэтическим произведением ты - Йерр Брамин, Йерр Пуританин, Йерр Очиститель - находишь функциональную разницу?
- Нет, дело здесь, конечно, не в функции. Да. И все же… может быть, в употреблении…
- Но как же то, что не функционально, может иметь употребление?
- Не то употребление, что свойственно языку. Но чисто личностная манера пользоваться языком… Тебе, конечно, этого не понять. Вот Коэн как-то говорил, что существует книжная традиция. Так же существует и употребление языка, который лишен голоса. И так же существует употребление звуков, которые являются только голосом. Музыка, книги… Но не речь…
- И ты в это веришь?
- Не знаю. Но я верю, что в это не нужно верить. Это ведь тоже своего рода верование. Есть ли надобность верить в музыку - в то, что не имеет смысла без исполнения? В то, что ничего после себя не оставляет? А что же происходит во время чтения книги, во время исполнения музыки?
Воскресенье, 9 сентября. Загрипповал. Попросил, чтобы включили отопление. Консьерж отказался. Я провел весь день в постели, в полубреду, без сна.
Понедельник, 10 сентября. Днем зашел Йерр. Я с трудом встал, еле дополз до двери и открыл ему.
Вопреки моим протестам, он вызвал врача.
Вторник, 11 сентября. Р. позвонил, а потом пришел меня навестить, принес фунт яблок ранет и бутылку белого вина. Сказал, что Йерр вызывает у него ненависть:
- Мало того, что он обличает все пошлые, по его мнению, обороты и оскорбляющее слух произношение; мало того, что навязывает и расхваливает все законы языка, которым мы не подчиняемся; мало того, что вытаскивает на свет божий правила речи, которым сто лет в обед, - этот Йерр еще и злостный сплетник! - объявил Р..
Он пылко заклеймил Й. позором, но я так и не смог ничего взять в рот.
Он поел и выпил вместо меня. И еще раз предал Йерра вечному проклятию. Мне живо представилось хилое, жалкое, обнаженное тельце с седеющей головой, охваченное адским пламенем.
Среда, 12 сентября.
Зезон беспокоился о моем здоровье, поэтому Т. зашел повидаться со мной.
Четверг, 13 сентября.
Приходил А. Потом Сюзанна. Она хотела, чтобы мы подписали манифест. Наши подписи под этой петицией помогли бы ей разгласить правду, "сделать хоть что-нибудь"…
А. прошептал, что с наступлением вечера, когда сидишь возле лампы, читая книгу, которая всего лишь повторяет…
- Тень, что она отбрасывает, почти неподвижно лежит на потолке, - сказал он.
Я промолчал.
- Как и все рукописные вещи, - добавил А.
Сюзанна ушла от нас разъяренной.
Пятница, 14 сентября.
Мне уже полегчало. Но я не ожидал, что все они явятся ко мне в семь часов вечера. По крайней мере, Йерр, А. и Рекруа. И все галдели так, что в ушах звенело. Они расселись у меня в спальне. Йерр принес мне полдюжины яиц.
Пришлось встать и предложить им выпить. Я велел им пройти в гостиную. Р. и Йерр снова затеяли спор.
Йерр призвал в свидетели А.: сегодня, на пути ко мне, когда он покупал яйца в молочной лавке у перекрестка Бюси в обществе Рекруа, этот последний дерзнул назвать продавщицу молочницей! Как будто он не знает, что есть такая болезнь!
- Перестань терроризировать нас! - вскипел Рекруа. - Я не собираюсь обдумывать заранее каждое свое слово! Главное - то, что я чувствую, а не то, что говорю.
- Ну вот, оказывается, молочница вызывает в нем чувства! - воскликнул Йерр. - Ты болтаешь невесть что. И это свойство, увы, типично не только для тебя. Его даже можно назвать профессиональным. Например, рефлекторные действия - к чему их называть?! Для меня же все, что я говорю, таит особый смысл, в равной степени скрывает и обнажает, защищает и душит. Это жертвоприношение! Такой термин должен удовлетворить тебя, дорогой Рекруа; оцени мою доброту: я всего лишь говорю, вместо того чтобы предать тебя смерти на этом самом месте. К сожалению, почти все люди, обладающие даром речи, используют его, чтобы ничего путного не сказать и не сделать, чтобы дистанцироваться от того, что они испытывают, от того, что переживают.
Это соображение пришлось по душе А.
- Похоже на эмоцию в музыке, - сказал он. - Очистить отсутствие смысла от шелухи значения. И вызвать слезы у слушателей, поставив на его место ничто, вернув это ничто. Или безмолвие. Имитировать мотив, который ограничивали звуки, мешая воспроизводить его или, скорее, разрушать его, заменяя тенью его ритма. Противиться, с тем чтобы прийти к согласию, к гармонии, к идеальному аккорду, - слово "аккорд" здесь вполне уместно, не правда ли, Йерр? Имитировать эмоцию, добиваясь равновесия, которое ее уничтожит…
- Да, - ответил Йерр. <…> - Слово "аккорд", сам процесс достижения согласия, гармонии выглядят оправданными. Столь же загадочными, сколь и оправданными. И без сомнения, абсолютно бесполезными. На фоне вечности это всего лишь ненужная безделушка, пустячок, не стоящий внимания… Или какой-нибудь игрушечный механизм на пружинке, который некогда мог представлять интерес и обладать определенной ценностью. Ибо знаки - как и звуки - нуждаются в том, чтобы их принимали и разгадывали. Например, в эпоху хаоса знаки должны были иметь покровителя, как овцы и коровы должны иметь пастыря, чтобы летом подняться в горы…
- По этой логике капитолийские гуси, жирные гуси атребатов, нуждались в ушах Манлия, - хихикнув, спросил Рекруа. - Йерр, да ты просто маленькая весталка в непорочной серо-белой тунике, почтенная дряхлая весталка, раздувающая священный огонь у ног богини!
- Ну и что, это тоже занятие! - твердо сказал Йерр.