- Вы верите в основополагающие понятия? - спросил он меня. - Мне больше не удается четко противопоставить жизнь и смерть. Пустоту и наполненность, будущее и прошлое, правое и левое, организованность и беспорядок, в общем, ничего…
- Это пытка смертью, - добавил он. - Смерть по капелькам. По крошечным струйкам…
Он был бледен, подавлен. Я взял его за руку. Попросил подумать о Д. и Элизабет. Маленький ночник на прикроватном столике скудно освещал его лицо. Он посмотрел на меня.
- Цепляться за что-то, - несвязно пробормотал он, - напрасный труд, так не спастись от того, что разит насмерть. Даже со спины.
Элизабет принесла порошок и попыталась усадить А.
- Приподнимись-ка. Ну же, вздохни поглубже! Попробуй выпрямиться.
Нет. При всем своем горячем желании он на это не способен, у него нет сил.
Он так и не смог проглотить порошок. Согласился только медленно прожевать его.
- Поверьте, скоро я не смогу проглотить даже собственную слюну, - говорил он, вытянув руки вдоль тела и трудно, прерывисто дыша. - Я всего боюсь.
Он лежал с закрытыми глазами, слегка вздрагивая.
Мне не хотелось так скоро уходить от него. Но говорил я тщетно. Я даже не мог понять, заснул он или нет.
- Мы неустанно строим то, чего мы боимся, желая таким образом защитить себя от него. Неустанно готовим оружие, укрепляем стены и насыпи, роем хитроумные ходы, возводим башни. Совершенствуя эти оборонные сооружения, мы мало-помалу забываем, от чего обороняемся с таким усердием. Мы создаем тюрьму, которая является единственной причиной страха, от которого она укрывает. И когда мы оказываемся лицом к лицу с тем, что нас так пугает, мы уже не способны ни увидеть, ни распознать его. Мы доводим себя до того, что иногда начинаем обороняться от тех, кого любим.
Короче говоря, я насытил его ветром, ложными надеждами, глупостями.
12 января. Ему стало значительно хуже. Он перенес два довольно долгих и тяжелых приступа тетании. Йерр не покидал улицу Бак. А. был вконец одурманен лекарствами. Э.: "Почему я так плохо заботилась о нем?!"
- Он близок к помешательству, - сказала Э. Она выглядела измученной, но даже сейчас была по-прежнему красива. Сегодня на ней было длинное светло-коричневое платье из мягкой материи, стянутое под грудью пояском и свободное в талии.
- Нет, - ответил Йерр. - Помутившийся разум это еще не помешательство. Он не помнит, куда задевал его, в какой угол запихнул в момент паники, но он знает, что его разум здесь, дома, и только смятение мешает ему разглядеть его…
Однако Э. безутешно плакала. Я самонадеянно попытался присоединиться к аргументам Йерра:
- Он полюбит свой страх. Будет благословлять свою тоску. Позволит застать себя врасплох даже испугу. И в один прекрасный день вы увидите, как проблеск радости собьет его с ног. Если он не докажет наконец, что его и впрямь терзает страх, радость сможет терзать его не хуже страха.
- Он возродится вопреки себе, - повторил Йерр. Как бы он этому ни противился. Возьмите цветы по весне. Что бы с ними ни творилось, они распускаются под солнцем, и вот вам красота! - Он обнял Элизабет и добавил: - Придет день, когда вы встрепенетесь от радости!
Я заглянул в его комнату. Он выглядел обеспамятевшим, мертвым. Мы ушли.
Суббота, 13 января. К семи часам зашел на улицу Бак.
Д. ужинал на кухне. Он хныкал оттого, что ему не удавалось колоть орехи, сохраняя в целости скорлупу. Я стал терпеливо и увлеченно извлекать из дырочек в скорлупе крошечные кусочки ядрышек, а он сдирал с них внутреннюю кожуру и раскладывал на ломтиках яблока, которое Э. почистила и нарезала для него. Но мне тоже это не удалось. Д. явно обиделся на меня за то, что я уродовал скорлупки еще больше, чем он сам. Был сердит до такой степени, что даже не соизволил попрощаться со мной перед сном.
Я хотел увидеть А.
- Говорите тихо, - попросила Э. - И не зажигайте свет.
Он выглядел хуже, чем прежде. Едва приоткрыл глаза и чуть слышно шепнул, что ему нечего сообщить. Да и что тут сообщать, когда все безнадежно рухнуло?! Что может быть важно? Что может быть достойно сообщения? "Ничего, - повторял он, слабо покачивая головой, - ровно ничего". И еще раз: "Мне больше нечего сообщить".
Воскресенье, 14 января. Обедал с Коэном. Часа в четыре мы пошли на улицу Бак. Впервые я увидел Элизабет непричесанной, ее длинные черные волосы разметались по плечам. Лицо было горестно сморщено. Он выглядела измученной, сказала, что больше не может спать рядом с ним.
Он позволил нам войти. Чуть приподнял голову, откинув краешек простыни; его волосы тоже были растрепаны, лицо осунулось. С трудом повернувшись к Коэну, он тихо произнес:
- Новость о смерти, более угрожающей, чем когда-либо, уже просочилась наружу? Жизнь прекратилась, не так ли?
Коэн возразил, что жизнь не прерывалась ни на минуту.
- Как я могу вам верить? Вы просто не хотите меня огорчать. Щадите меня, да?
Появился Йерр в сопровождении Глэдис. Эта череда визитеров, как мне показалось, отнюдь не радовала Э. Они вошли в комнату. Внезапно А. охватило какое-то лихорадочное возбуждение.
Грудь, которую я сосал в давние времена, иссякла (тут Элизабет нервно хихикнула) и обратилась в прах (тут Коэн испуганно взглянул на меня). Те, кто меня породил и утверждал, что любит меня, нынче забыли все, вплоть до моего имени: вам известно, что они бесследно растворились в смерти? Так солнце обращает снег в воду! Так масло тает в жаркой печи! И так же они, некогда существовавшие, исчезли, растворились в небытии! Я покинут, - выкрикнул он, - и где же они? "Увы, где прошлогодний снег?" Куда скрываются осы, цветы, мухи, сливы с наступлением зимы?
Он и впрямь казался растерянным. Правда, Коэн и Глэдис выглядели не лучше. Элизабет выпроводила нас из комнаты.
Губы у него дрожали, словно он собирался заплакать. Она осталась подле него.
Коэн нашел все это очень странным - хотя, может быть, и банальным. Й. заявил, что несчастье всегда толкает людей на банальности. Коэн привел древнее "как, в самом деле, не быть". Разве предназначение перестало быть банальностью? а смерть - неотступной? а страх - менее забытым? Разве все сказанное так уж бессмысленно?
Вошла Элизабет, лицо ее было мрачно. Он успокоился и заснул. Глэдис принесла чашки и открыла пакет со сладким хрустящим печеньем.
Потом Элизабет подала чай.
Понедельник, 15 января. Выходя из булочной, Йерр снова понес чепуху. Что это называется желчной болезнью. Что от нее не так-то легко умереть. Что монах превратился в анахорета.
Я даже не попрощался с ним.
Вторник, 16 января. Позвонил Бож, пригласил меня, вместе с Йерром и Глэдис, к себе в пятницу вечером.
Видел Марту и Элизабет, занятых покупками на рынке Бюси.
- Собственно говоря, ничто не может внушить страх, - говорила Марта. - И именно это самое ужасное, именно это и пугает сильнее всего - обоснованное подозрение, что вам грозят со всех сторон. Страх задним числом, страх перед грядущим, страх ко всему на свете. Когда он уляжется, сразу становится ясно, что все пугавшее нас вовсе не страшно. Все - то есть даже пустота, сменившая страх.
Приступы страха - это приступы истребления. И тогда вся природа меняет свою природу, всякая жизнь умирает, все рушится. <…>
- И приходит болезнь, - продолжала Марта, - и страх вырастает в той же мере, в какой мы его ждали. Это и нетерпение - слишком уж терпеливое, невыносимое, обреченное на невозможность узнать то, чего мы ждем, - и узнавание. Так часовой, который никого не видит в ночном мраке, но воображает присутствие чего-то неведомого, того, что приводит его в ужас, усугубленный вдвойне его напряжением, бдительно подстерегает появление неведомого врага…
Несомненно, эта угроза ослабнет, если, вместо того чтобы ожидать ее, предупредить ее, мы будем готовы ее принять.
К этому аргументу я отнесся весьма скептически.
Среда, 17 января. Зашел на улицу Бак. Карл и У., договорившись, тоже заглянули сюда.
- Уехать, - говорил ему Уинслидейл, - взять и уехать в США.
Героический ответ А.:
- Я не покину тонущий корабль. Сохраню во рту родной язык. И не дрогну до конца, встречу гибель со шпагой в руке.
Карл, обратясь к Уинслидейлу:
- Не давайте ему разумных советов, не говорите открытым текстом, это никогда не помогает. Если мы не знаем причин болезни, то как можно быть уверенными в результатах лечения? Нужно сказать, что любое отсутствие цели и любое отклонение предпочтительней всякой мишени и всякой надежды. Один древний художник говорил: "Если хочешь услышать птичье пение, вначале следует посадить дерево. И лишь когда распустятся цветы, можно увидеть слетающихся бабочек".
- Чжуан Цзы выразился лучше, чем все ваши японские мудрецы, вместе взятые, - возразил Уинслидейл. - Кроме того, он сажал деревья, сообразуясь с доводами совсем иного рода! "У вас есть большое дерево, - говорил он, - и его бесполезность мучит вас, лишает вас покоя и сна. Так отчего бы вам не посадить его в стране Небытия и Бесконечности?! Тогда все смогут гулять или лежать в тени его кроны сколько угодно".
Полагаю, что он говорил это в сельской местности, в окрестностях города Монг, - заключил У.
Четверг. Позвонила Э.
Передала его слова: он не сможет заставлять себя жить еще долгие, долгие годы.
Пятница, 19 января. Глэдис, Йерр и я отправились ужинать на улицу Сюже.
Я никогда раньше не видел квартиру Божа: комнатки были тесные, тускло освещенные.
После ужина. Стены в маленькой гостиной сплошь покрыты рисунками в стиле эпохи Мин - сотни крошечных жаб, почти сливающихся друг с дружкой. Бож заявил нам, что не верит в "болезнь" А.
- Это гнойничок, который желает выглядеть раком всего организма, - сказал он. Сам он ратовал за сильные средства. И за презрение. Напомнил нам мрачную сцену - описанную, по его словам, Помпеем Трогом, - в которой матери и жены солдат Кира, увидев, что он шаг за шагом отступает перед армией Астиага, бегут на поле боя, поднимают полы своих одежд, обнажив лоно, и спрашивают бойцов, уж не хотят ли они вернуться в материнское чрево. - Такой насмешкою они заставили их вновь ринуться на врага, - продолжал он. - Солдаты одержали победу и привели к Киру взятого в плен Астиага. Словом, это то самое "ut", где нужна частица "не", - заключил он.
Йерр тотчас взял назидательный тон:
- Случай А. - всего лишь ошибка неграмотного дебютанта! Если бы этот язык не впал в такое ничтожество, он бы не заболел. Употребление причастия будущего времени в косвенном вопросе требует сослагательного наклонения. Римляне называли ватной ножны своих мечей. Мне вспоминается одно устаревшее правило - sit moriturus, - которое исцелило бы А. от всего на свете…
Во мне закипело раздражение. Я начинал их ненавидеть.
Суббота. Зашел на улицу Бак. А., распростертый на кровати, объявил мне, что скоро умрет.
- Когда я утрачу все, - сказал он, устремив на меня страдальческий взгляд, - я пойму, что смерть, стремление к смерти убило надежду. Меня измучило отсутствие вкуса. Страх, запертый в душе, обращается безумием, - добавил он. - И бросается на все что угодно. Приносит в жертву случайные жертвы.
- Может быть, все зависит от способа выражения, к которому прибегаешь…
- Иначе говоря, если бы я не озвучил то, что испытываю, я бы этого не выразил?
- Ну, по крайней мере восприятие было бы иное. Вот послушай, что говорит Йерр. Он иногда утверждает, что, выражаясь тщательно, мы, вероятно, могли бы почувствовать себя с ног до головы покрытыми чем-то вроде снега…
- …или чем-то вроде сажи.
Мы надолго замолчали. <…>
- Опыт прошлого порождает неверный закон, понуждающий нас жертвовать всеми благами, на которые мы уповаем, хотя они связаны между собой тесными узами зависимости. Нечто вроде принципа исключения уничтожает цели, которые оказываются вторичными или попросту находятся в предшествующем или последующем положении в цепи событий.
- Согласен, - рискнул я заметить, - вероятно, именно так рождались, возникали жертвы…
- …и любимые женщины! Но все это попахивает рассуждениями Рекруа! - заключил он.
В конце разговора А. попросил меня заходить чаще. Прийти завтра. И еще сказал:
- Самоубийство - это стремление к пустоте. Основная суть мысли. Тело, в которое низвергается реальность. То, что никакой языковой знак не способен поддержать, подкрепить или приукрасить. Ничто! Абсолютное ничто!
Воскресенье, утро.
Й. соблаговолил мне позвонить и торжественно объявил, что причина болезни А. ему стала совершенно ясна (хотя надежда на выздоровление весьма призрачна), ибо теперь она поддается словесному определению: он страдает отвращением к смерти.
В час дня за мной зашел Рекруа. Мы немного прошлись пешком. Он сказал о Йерре: "Это типичный Вобурдоль".
Мы пообедали вместе, и я с ним расстался.
К вечеру заглянул на улицу Бак. Поцеловал Э. и Д., которые "занимались чтением". Элизабет подняла голову и сообщила, что после обеда заходил Т. Э. Уинслидейл. Вот его слова:
"Сперва нет ничего. Затем почка. Затем цветок, готовый распуститься. Затем он раскрывается. Затем расцветает во всей своей красе. Затем лепестки съеживаются, жухнут. И наконец истлевают, исчезают в пространстве…"
И еще:
"Нет в мире ничего более великого, чем кончики шерстинок, отрастающих у животных по осени. Гора Тай мала. И нет никого старее мертвого ребенка".
Элизабет пересказывала мне все это с веселым смехом.
Я постучался к нему в комнату. На сей раз он был на ногах. Похоже, разглагольствования Т. Э. Уинслидейла развлекли его куда меньше, чем нас.
- Я не боюсь быть мертвым по существу, - сказал он мне. - Не боюсь зари, которая меня не разбудит. Йерр не совсем неправ. Я плохо переношу мысль о неизбежности смерти, с неустанным ее бдением надо мной, с меланхолией, с этим закатом жизни. Понятия "смерть" и "умереть" бесконечно далеки друг от друга, они антагонистичны… Это ложная синонимика. Если прибегнуть к старому сравнению, они так же несопоставимы, как созвездие Пса в небесах и пес, лающий у вас во дворе.
Я подумал: весь этот месяц он неустанно переливает из пустого в порожнее, изощряясь в бессмысленных рассуждениях, сваливая в одну кучу самые противоречивые доводы.
Но вдруг это наваждение показалось мне убедительным.
- Моя непреходящая усталость, не позволяющая заснуть, приводит к тому, что хочется покончить с собой - если бы только найти в себе силы.
И еще:
- Страх и безмолвие, которые меня окружают со всех сторон… Они неотвратимы.
- Но каким же образом эта "близость смерти", с ее неотвратимостью, должна изменить то, с чем она граничит? - раздраженно спросил я.
Он меня не слушал. Начал сетовать, что ему больше не суждено полакомиться женским лоном. Понес какой-то бред. Отчего ему не могут облегчить наступление смерти?! Все его несчастья происходят от классицизма. Взять хотя бы разрешение аккорда у Гайдна. Страх достался ему в удел давным-давно, еще при первом глотке воздуха.
- Я больше не в силах контролировать себя, - заключил он. - Бегу за стадом быков, которых разметал по полю и привел в безумие бушующий огонь… Правда ли, что этот холод можно перенести?.. Все обратилось в прах. Вокруг пустота, - взволнованно продолжал он. - Я уже не могу правильно расставлять слова. Мои губы не совпадают с голосом, мой голос звучит фальшиво, искажая то, что я хотел сказать, а то, что я хотел сказать, бесконечно далеко от истинного выражения моих чувств.
И он закричал - испуганно, как маленький ребенок, со слезами на глазах:
- Я больше не могу жить в ожидании смерти. Я боюсь умереть. Я хотел бы умереть. Умереть по-настоящему. Избавиться от всего!
И он впервые открыто заговорил о самоубийстве:
- Когда состоишь из частей, которым не суждено долгое существование, и когда все, что испытываешь, видится только сквозь призму этой недолговечности, которая делает самоубийство логичным, нельзя хотеть вечной жизни, ибо нам трудно вообразить себя столь противоположными нам самим.
Я ответил, что для самоубийства нет никаких "логичных" причин, - иногда люди кончают с собой из-за сущих пустяков. И что не важно, кончаешь ты жизнь самоубийством или нет, все равно всем суждено умереть. Что над этим мы не властны, как не властны и над своим рождением, когда издаем первый крик, выйдя на свет божий. Что в данном случае бессмысленно различать способы уйти из жизни. И что тут я ему не советчик. Смерть есть смерть. И разница лишь в том виде оружия, которое несет ее, а не в обстоятельствах, которые ей предшествуют.
Я посидел с ним еще немного. Мне было страшно уходить сразу после этих слов. Я упомянул о малыше Д. И мы немного поговорили о Д. Только потом я с ним попрощался.
Понедельник, 22 января. Позвонила Э. Сказала, что Карл звонил ей, а потом зашел к ним. Был очень мил и любезен. Много японизировал. Сказал А.:
- Я не знаю лекарства от того, что может исцелить только время. "Юные девушки взмахивают белыми рукавами своих одежд".
Среда, 24 января. Д. играл у себя в детской. Элизабет воспользовалась моим приходом, чтобы съездить в галерею.
Сетования А.:
- Наилучшим моим шансом была бы смерть во младенчестве, когда еще ничего не знаешь.
Я возразил:
- Наверняка есть какой-то шанс, что само это знание напрямую проистекает из факта рождения. И младенцы испытывают такие горести, какие взрослым даже не снились.