– Что это у тебя? Бревна какие-то, мусор…
– Не успел, – оправдывался Советский.
– Как это – не успел? А когда же ты успеешь, осенью? Пляж надо привести в порядок! И лучше это делать заранее!
– Руки никак не дойдут…
От обеда в столовке начальство отказалось. Хотя, обычно, разные там дамы из санэпидемстанции, а так же доблестная милиция и представители местной администрации охотно кушали у Валеры. Эти уехали скоро.
– Высокое начальство? – поинтересовалась. Валера был бледен.
– Президент пребывает. Говорят, будет пролетать на вертолете, вдоль побережья…
– А… Деревья подстричь, газоны покрасить?
– Вроде того…
– Чем им пляж не понравился?
– Да, видишь, я никак мусор не уберу. Бревна еще эти! – Валера со злостью пнул просоленный ствол, выброшенный еще весенними штормами.
– А сидеть на чем? – возмутилась я. – И потом – это же дрова.
Валера явно был расстроен.
– Скажу пацанам, поскидывают в море…
На следующий день на берег вышли ребята из Перми со своими руководителями. Валера выдал всем мешки. Люди бродили по пляжу, собирали мусор, ветер трепал ярко-синий полиэтилен, казалось, что вот-вот стая большущих шаров оторвется от земли и полетит, унося человеческие фигурки в пасмурное небо. Валера вместе с племянниками тяжело ворочали бревна, катили их к воде, сталкивали. Море сердилось, бревна болтались у самого берега и никак не уплывали.
Мы стаскивали мусор в одну кучу, которую мальчишки должны были сжечь. Я тоже ходила с синим полиэтиленом и думала о том, что, вот, полетит президент на вертолете, а тут – мы, похожие сверху на суетливых муравьев. Трудимся непокладая лапок, услаждаем взор, так сказать… От этих мыслей мне становилось смешно и немножко противно. Словно услышала похабный анекдот.
На месте мусорной кучи теперь была черная проплешина, еще несколько таких же уродливых пятен зияли в разных местах пляжа. Стволы беспомощно болтались в прибое. Но Советский, кажется, был вполне доволен.
Он перестал говорить о политике. Зато очень часто отлучался в город, надев, по обыкновению белые брюки.
– Соседнее ущелье заняли – колючая проволока и таблички. Говорят, что будет государственный объект… На мое хозяйство, знаешь сколько народу зарится? Только отвернись – сразу отберут. Нахлебники, дармоеды!
– Валер, пока нормальной дороги не будет, никто ничего у тебя не отберет – не выгодно.
– Так-то оно – так, – недоверчиво качал головой Советский и вздыхал сокрушенно.
– Сам посуди: тут работать надо, а кто будет этим заниматься, кроме тебя? Так они хоть какие-то деньги с этого куска земли имеют.
Поляна заполнялась. Прибыли в самый шторм: безумная Сашина сокурсница с маленьким сыном, ее подруга, потом пришли совершенно мокрые кум с кумой, благо крестницу нашу они оставили у бабушки (мы с Сашей кумовья, так случилось) и, напоследок, приехал Сашин брат с семьей (и снова младенец, теперь уже грудной!). Миша – отец Михаил, то есть, православный священник.
Когда Советский увидел как разгружают лодку с младенцем, двумя молоденькими женщинами и Сашиным сынишкой, то совсем ошалел. Лодка билась в высокой волне, огромный отец Михаил стоял на носу во весь рост с развевающейся бородой, похожий на былинного русского богатыря и руководил разгрузкой. Валера застыл на берегу, пригвожденный к месту совершенно диким зрелищем.
– Отец Михаил, благословите, – попросила я после того, как мы обнялись с Мишей и всем его семейством.
– Он, что, действительно поп? – Валера, округлив глаза, ждал от меня ответа.
– Да, – просто ответила.
– А я думал, мужик из бывших хиппи, или еще что-нибудь, – Советский покачал головой. – Не, а ты, что, правда веришь? – он никак не мог успокоится.
– Верую…
– Ну, этого я совсем не понимаю… Дурят людям голову… Первые брехуны и есть!
– Миша настоящий священник, правильный. На своем месте человек, понимаешь?
– Тебе видней, – задумчиво произнес он.
Ночью на поляне много гостей: пришли мальчишки, заглянула мама штатного младенца – жена Валериного друга. Забрели юноша с девушкой, те, что были ночью на пляже, когда я купалась в лунном море…
– Ребята, давайте знакомиться, расскажите каждый о себе, – чинно, на правах хозяйки, распорядилась Сашина сокурсница.
И снова долгие разговоры до самого рассвета, песенки под гитару о войне, на которой никто из нас не был, чай бесконечный… Заснувших мальчишек растолкали и отправили спать, юноша увел свою девушку, мама побежала смотреть, как там ее сынишка. Сидеть на бревне неудобно, уйти – невежливо, я тоже должна что-то сказать, но пока до меня очередь дойдет…
– Я что-то не пойму, – возмущается Сашин шеф, – ты тут в качестве кого? – это он Мише, отцу Михаилу. – смотрю, тут некоторые к тебе "батюшка" обращаются, вопросы разные задают…
– Игорь, перестань, – тихо просит жена.
– Нет, почему же! Мы тут все равные были до сих пор. Давай выясним этот вопрос! – шеф распалился. – Как к тебе обращаться прикажешь?
– Как обращался, так и обращайся, – улыбается Миша.
– А то я смотрю, некоторые за благословением подбегают!
– Игорь, я – священнослужитель, – мягко ответил Миша, – но я такой же человек, как ты и все остальные. Поэтому, если ты ко мне обращаешься как к своему другу, то называй меня Мишей, но когда ко мне обращается верующий, за благословением, или еще какой-нибудь надобностью, то говорит "Отец Михаил".
– Ну, спасибо! Значит, ко мне это не относится.
– Ну, перестань, – просят женщины.
– Пусть выскажется, – Миша не обидчив.
– Эта бесконечная дискуссия еще дома надоела!
– О, сколько у тебя заступников! – почти выкрикивает шеф.
– Нам с тобой лучше поговорить отдельно, – говорит Миша.
– Почему не при всех? Боишься?
– Ты же прекрасно знаешь, что – нет.
– У нас свобода совести, – мне надоело, я злюсь на шефа.
– Я атеист и горжусь этим!
– Нет более верующего человека, чем атеист, – смеется Миша.
То и дело в палатках начинает хныкать кто-то из младенцев, мамаши поспешно вскакивают и бегут успокаивать своих чад. Бездетная незамужняя женщина монотонно и долго говорит о своем эгоизме, жадности и неумении любить.
– Мне даже куска мыла жаль… Вот, попросит кто-нибудь, я дам, но мне мучительно жаль будет… Или не дам, отговорюсь как-нибудь… Я и друзей своих стараюсь не знакомить друг с другом, ревную. Вдруг, они полюбят друг друга, и от этого меня меньше любить станут! О ребенке я даже думать боюсь; ведь это что получается: я от себя должна оторвать, и все ему? Нет, я не готова к такому самопожертвованию! – она тихо посмеивается, разглядывая тех, кто остался у затухающего костра, – вы теперь будете плохо думать обо мне. Но мне это все равно, если честно. Потому что я хотела высказаться. То есть, мне не важно ваше мнение. Мне важно, что вы есть, и что вы такие все вежливые, потому что сидите и слушаете…
Да, надо было раньше уйти.
Теперь уже совсем рассвело.
Было прозрачное утро. Вода в реке – как жидкое стекло. Звенящая тишина, пронизанная солнцем. Бреду по щиколотку вверх по течению, вода перебирает красные водоросли, медленно стекает с низких каменных порогов. Я чувствую разлитую в мире любовь, как эту реку, от холода воды немеют ноги, но уйти, лишиться этого невозможно, потому что мир принял меня, я стала его частью, как и он стал частью меня. Это так просто – стать с миром единым целым.
Месяц прошел.
Ранней ранью нас увозила лодка. Море сияло чистейшей бирюзой, слегка волнилось мягкими бугорками. Сонные дикари собрались на пляже. Отец Михаил, словно пастырь со стадом. Я не простилась, жаль было будить. Валера бегал по берегу, потом остановился у самой кромки и замер, приложив ладонь козырьком к глазам.
– Спасибо! Валера, я вернусь! – подняла руку и качала ей над головой, до тех пор, пока лодка не выскочила из бухты и не обогнула утес.
Москва 99
Вовка – рабочий метростроевец с высшим техническим образованием, аспирант, решил поспать, пока его "коллеги": все, как один – выпускники Горной академии, резались в преферанс. Не то, чтобы Вовка не любил преферанс, просто не хотел он сегодня в него играть. На работу он устроился недавно, приходилось рано вставать, в пять утра. Поэтому, быстро определив, что можно, а чего нельзя, Вовка использовал рабочее время для того, чтобы выспаться.
Итак: он пристроил на трубах две доски, чтобы было удобнее, положил сверху мешок от противогаза, по причине его чистоты и мягкости и, совсем было уснул, когда во всем коллекторе неожиданно погас свет.
Остаться под землей в полной темноте – не лучшая перспектива! Вовка поднялся с импровизированного ложа и побрел по силовому кабелю, вдоль стены, то и дело рискуя разбить голову о выступающие отовсюду железки. Каски у него не было. Каски новые, яркооранжевые начальство выдавало только при вышетоящих проверках. Очередная комиссия вызывала временный ажиотаж, рабочим выдавали каски, которые им строго настрого наказывалось не испачкать!
Вовка чертыхнулся, стукнувшись обо что-то и подумал о том, что надо купить фонарик. Местный галогеновый фонарь не работал, по причине древности батарей, которые никто никогда не менял. Единственным средством к спасению являлся суфит с автономным питанием, куда Вовка и пробирался, ежесекундно рискуя сломать себе шею.
Наконец, он увидел слабый свет и человеческие фигуры, склонившиеся над деревянным ящиком. Кто-то из сослуживцев обернулся на звук шагов и удивленно воскликнул:
– О! Вован! Ты откуда? – За ним загалдели все присутствующие:
– Ты че? Вовк? Ты где был?
– Мы думали, ты тут, спишь, за трубами.
– А ты откуда пришел?
Вовка был рад, что нашел людей, но в силу природной флегматичности лишь слегка улыбнулся и в свою очередь сообщил:
– Мужики, свет вырубился везде, вы в курсе?
– Авария, чтоли? – предположил кто-то.
– Айда отсюда, пока не поздно!
– Без фонаря?
– Выберемся как-нибудь!
Они пошли, опять, вдоль стены, касаясь силового кабеля, ругаясь и помогая друг другу… До выхода 500 метров!
А свет все-таки включили, потом, когда они уже дошли.
* * *
Вовка ехал домой в электричке, под впечатлением событий прошелшего рабочего дня. Он опять вспомнил о фонарике, представил себе разговор с женой – Катей, как она испугается за него, и ему стало приятно… Он глянул на часы, те показывали 15:15. "Успеваю" – подумал Вовка. Сегодня у него было еще одно дело: зайти к начальнику паспортного стола. Вовка хотел зарегистрировать сестру, но в связи с последними событиями: взрывами и поисками террористов, все вопросы, связанные с регистрацией, решались страшно туго. Вовка вздохнул, устроился поудобнее на сиденье и решил подремать.
Минувший день не шел из головы. Мысли об оранжевых касках перетекли на старую оранжевую куртку, в которой Вовка работал еще будучи дворником Центрального Административного Округа. Куртка осталась, как память о тех незабываемых днях, когда Вовка колол лед в двориках старой Москвы. Сейчас она продолжала служить ему верой и правдой на новой работе.
Он представил себе с какой-то нежностью комнатку в коммуналке на Чистых Прудах. Не нужно было мотаться на электричках каждый день из Ашукино на Октябрьскую, все рядом. Сюда он впервые привел Катю – свою будущую жену. Они часто ходили в театры, а потом им было куда вернуться…
Потом, вдруг, вспомнилась злющая старуха, которая каждое утро, пока Вовка мел во дворе ее дома, открывала окно своей квартиры на первом этаже, и высунувшись грязно ругалась все время, пока видела оранжевую куртку. Однажды, Вовка не выдержал и полил ее в ответ отборным, мужским матом, что старушку только подзадорило! Когда он выложил все это вечером сестре по телефону, она посоветовала:
– А ты скажи ей, улыбаясь, и Вам – доброе утро!
Вовка долго смеялся, но фокус проделал. Бабка была недалека от инфаркта и с тех пор от Вовки отстала, здоровалась даже, как-то испуганно.
Наконец, электричка подошла к Вовкиной станции. Он вышел, и глянув на часы, заспешил в паспортный стол. В приемной стояла дикая очередь. Вовка вздохнул: болела голова и хотелось есть, а скоро попасть домой не предвиделось возможным. Он пристроился у стены, затем сел на освободившийся стул. Рядом оказался пожилой человек.
– До которого часа принимает? – спросил Вовка.
– До семи, – тут же откликнулся сосед. Видимо долгое бесцельное сидение плохо совмещалось с его деятельной натурой. Вовка поморщился, голова продолжала болеть.
– А ты, парень, по какому вопросу? – Скорее от тоски, чем из интереса спросил сосед.
– Сестру регистрирую, – нехотя ответил Вовка.
– Ну и как? – не унимался сосед.
– Да вот, уже третья неделя пошла…
– Да-а, – протянул сосед, – сейчас такие дела, могут не зарегистрировать!
– Она студентка, обязаны…
– А-а… Ну, тогда конечно! А я вот, до сих пор не могу, нет оснований. Так что я без оснований в Москве уже несколько лет. Извозом занимаюсь. Спасибо, машиненка старая осталась, с прежних времен. Сын отучился и тоже – в никуда…
– Что ж так? – спросил Вовка.
– Да беженцы мы, из Таджикистана.
– А-а… А я из Казахстана, правда, не беженец. Отучился вот, женился, в аспирантуре сейчас…
– Так-то хорошо, – вздохнул сосед. – А я до развала директором АЭС работал, а теперь… – Он посмотрел на свои руки и замолчал.
"С ума сойти! – подумал Вовка, – специалисты со всего Союза, как мусор! Частный извоз. Без гражданства, без прав – рабы! А ведь свой, русский!"
– Сестра где учится?
– В Литинститут поступила…
– Писатель, что ли?
– Хочет…
– Хорошее дело…
Очередь медленно двигалась. Вовка начал смиряться с тем, что у него болит голова, и с тем, что противно ноет желудок, требуя пищи. Сосед уже ушел. Наконец, подоспела пора Вовкиной очереди. Он быстро вошел в кабинет, готовый к длинному разговору, состоящему из объяснений и вопросов.
– В чем дело?! – крикнул сердитый, полный мужчина, стоящий у окна. – Он был взбешен, и имел красный цвет лица. Вовка затоптался на месте от неожиданности.
– Я к Вам, на прием, – не совсем понимая, что происходит, ответил он.
– А времени сколько?! – Вовка опять глянул на часы и произнес:
– Без пятнадцати восемь.
– А у меня рабочий день до семи! Все, прием окончен! – взревел расстроенный всеобщей регистрацией чиновник.
– Там очередь, – растерянно взмахнул рукой Вовка и задом попятился к двери.
– Все! – Начальник был непреклонен. Вовка выскочил из кабинета, не глядя на ожидающих людей и быстро вышел на улицу.
Домой он вернулся злой и усталый. Ему было жаль потраченного времени, жаль себя, жаль сестру, жаль Катю, которая ждала его…
– Ну как? – спросила с порога Катя.
– Меня выгнали, – пожаловался Вовка.
– Как?
– У него рабочий день кончился.
– Сколько же ты там был?
– Три часа! А еще, у нас на работе сегодня авария была!
– Ох!
Вовка разделся, вымыл руки, прошел к столу:
– Поесть что есть?
Катя быстро положила плов в тарелки, поставила на стол, села рядом. Вовка обеими руками пододвинул к себе свою тарелку и, взяв ложку, стал есть так, как это делает его отец: низко наклонив голову. Насытившись и выпив чаю он продолжил свой рассказ:
– Свет отключился, мы 500 метров в полной темноте пробирались к выходу…
Катя всплеснула руками, и встав из-за стола, сбегала в коридор, оттуда она вернулась с фонариком:
– Вот, я купила тебе фонарик, как чувствовала! – Вовка закряхтел и заулыбался. Он взял фонарик в свои большие ладони, несколько раз включил его, и ему опять стало приятно от того, что вот – есть Катя, и она о нем помнит, и теперь, когда есть этот маленький огонек, с ним ничего не может случится…
На следующий день Вовкина сестра звонила по телефону страшному начальнику паспортного стола, который оказался вовсе не таким уж страшным. И он совершенно спокойно рассказал ей об условиях регистрации. Утро вечера мудренее, говорили наши предки…
"Каждому – свое!" – написано на воротах чистилища. Каждому – свое…
Неугомонная
Часть 1. Письмо
"Здравствуй, друг мой! Не удивляйся, что я пишу тебе. По телефону об этом нельзя, ты не поверишь, а еще хуже: сочтешь меня за сумасшедшего. Мы редко видимся, хотелось бы поговорить… Но, не знаю, застанешь ли ты меня… Таким образом, остается одна надежда: ты прочтешь это письмо и поймешь, что все, о чем я пишу – истинная правда!
Ты знаешь, как у меня плохи были дела в последнее время. Кстати, долг тебе я оплатил, деньги в банке, на твое имя, возьми их. Я очень благодарен тебе, но помочь выжить моему агентству могло только чудо, и оно случилось!
С месяц назад, я сидел в своей конторе, перебирал счета и с тоской ожидал судебного исполнителя. В нашем городе, видимо, у людей все было хорошо: никто ничего не терял, никто никого не шантажировал, никто никому не изменял. Хотя, я лично думаю, что наши обыватели просто махнули на все рукой. Так грустно размышлял я в пустой комнатенке с единственным письменным столом, (помнишь, как я гордился, покупая его?) и стулом, на котором я сам же и сидел. Телефон отключили за неуплату, секретаршу я отпустил в бессрочный отпуск. Да, такова жизнь!
Вдруг, слышу – звонок! "Ну, – думаю, – пришли! Имущество описывать". Усмехнулся и пошел открывать. На пороге стояла пожилая женщина, дорого и со вкусом одетая. Она посмотрела на меня какими-то больными, выплаканными глазами, комкала в руках ремешок сумки. Я сразу внутренним чутьем понял: тут горе! Большое горе! Я учтиво поклонился посетительнице и спросил:
– Чем могу помочь, сударыня?
Она испуганно обернулась по сторонам и молча протиснулась мимо меня в дверь. Я посторонился, пропуская ее. В коридоре она опять глянула на меня как-то…
– Итак? – переспросил я.
– Пройдемте в Ваш кабинет, пожалуйста, – тихим голосом попросила она. Я указал на дверь кабинета, и мы вошли: она, и я следом. Я застеснялся своей бедности, но посетительница, казалось, не замечает ничего вокруг. Засуетившись, я предложил ей единственный стул, а сам уселся на край стола. Женщина опустилась на стул, и некоторое время молчала, отрешенно глядя в стену. Я кашлянул, чтобы привлечь ее внимание. Она вздрогнула, подняла голову, и я встретился с ее взглядом. "Боже мой, она безумна! Этого только не хватало!"
– Сударыня, обратился я к ней, – чем могу?
– Ах, простите меня! Я несколько дней не в себе… Вы ведь частный детектив, да?
Я кивнул.
– Мне порекомендовала Вас моя подруга. Вы когда-то избавили ее от шантажиста… Я вспомнил, мерзостная была история…
– Видите ли, не так давно у меня умер муж. Мы были очень близки. Конечно, для меня эта потеря – большой шок, нервное потрясение! Я даже обращалась к врачам… Когда я немного пришла в себя, знаете, начала что-то делать по дому, Однажды, перебирая вещи мужа, я обнаружила странную записку: ""Дорогая, это вопрос жизни и смерти! В потайном ящике моего стола найди деревянную шкатулку, сожги ее не открывая! Боюсь, я уже не успею…" – Вот и все, это дословно. Я удивилась, но шкатулку все-таки нашла, а с ней ключик. Женщины любопытны, я открывала шкатулку…
– И что там было? – встрепенулся я.