Надеждину было больно. Он рыдал. У него были недостатки и пороки. Но он перестал быть шаромыгой. Он уже не мог писать о том же, о чём писали другие. Он уже не мог самоутверждаться и просто радовать или наоборот расстраивать чей то глаз и ум. Ему, уже, не перед кем было утверждаться. Он был совершенно один. Его никто, здесь на Земле, уже не любил, не держал, не ждал. Именно об этом, Надеждин и хотел сказать человечеству. Он шагнул далеко за пределы понимания жизни всем человечеством. Он хотел предупредить всех о том, что близок час, когда все, как и он, проживут все жизненные сюжеты, и тогда наступит растерянность. Он хотел сказать, что она уже наступила. Взрослые не оставили детям альтернативы отличной от своей жизни. Дети ушли в наркотики, в алкоголь. Они взяли ближайшее, что видели на поверхности. Надеждин хотел рассказать, как избежать такого ближайшего и такого страшного будущего. Но, как это сделать он не знал.
Человечество понимало только понятные сюжеты. Человечество требовало ясности, хотя бы библейской, хотя бы такой, какая была с блудным сыном. Пока один сын блуждал, другой работал. Затем, тот, который блуждал, возвратился и был обласкан, а тот который работал, так и продолжал работать, хоть в нём и проросла обида. Это было понятно. Причина и следствие. Надеждин не хотел вновь пересказывать эти сюжеты, он не хотел навешивать на эти сюжеты паразитные мысли, примешивая к ним возвращение блудного сына в лоно церкви, вместо домашнего очага. Надеждин хотел оставить своё творение будущему человечеству, которое уже, как и он сам, всё знало, испытало и прошло.
Только на девятый день, в глубокой задумчивости он написал большими буквами, на первом листе своей чистой тетради: "ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ. СПАСЁМСЯ!".
После этих слов, Надеждину оставалось совсем немного. Написать главу первую и все последующие до самой последней. Но, это было, уже, ни его желание. Это был иной сюжет. Сюжет, о котором народ, давший ему жизнь, выражался по-военному чётко и просто: "Назвался груздем – полезай в кузовок". Он назвался. Вернее вызвался.
В кузовке, кто-то освободил место и ждал Со-бытия, Со-творчества от него. Он опять был в слезах. Он шептал: "Спасёмся!". Он снова захотел водки. Водку в его стране пили все, даже дети. Пили по той простой причине, что страна им так "обрыдла" вместе с её властью, что они хотели быстрее из неё уйти. Господь и прибирал всех желающих. Кого прямо пьяненьким, кого с похмелья. Господь спасал отчаявшихся. Надеждин хорошо знал этот сюжет. Он давно понимал водку, как спасение. Но он понял и другое. Он понял, что и слово может стать спасением, если оно написано человеческой рукой ведомой Богом. Но как вложить свою руку в руки Бога, он не знал. Он был почти раздавлен. Он был несчастен. Он был один перед легионами многоязычных народов.
Надеждина сверлила мысль, его собственная мысль: "Попал. Я опять попал под раздачу. Инициатива наказуема благостью исполнения. Ох уж эта инициатива". А Муза нашёптывала: "Исполняй Надеждин. Я с тобой! И знай, что основной сюжет – это Душа, она осуществляет жизнь вопреки всем изменениям. Оторвись от земных сюжетов и вернись к главному, к Душе".
Глава 22
Мы умираем,
Сходим в тишь и грусть.
Но знаю я –
Нас не забудет Русь.Любили девушек,
Любили женщин мы –
И ели хлеб
Из нищенской сумы.Но не любили мы
Продажных торгашей.
Планета милая, –
Катись, гуляй и пей.Мы рифмы старые
Раз сорок повторим.
Пускать сумеем
Гоголя и дым.Но всё же были мы
Всегда одни.
Мой милый друг,
Не сетуй, не кляни!
Надеждин слушал Музу и даже пытался понять чего она от него хочет и ждёт, но Муза в его представлении была женщиной, а женщин он, будучи с некоторых пор закоренелым холостяком, воспринимал всерьёз только в женский праздник. Этот весенний день женского счастья начинал выматывать Надеждина задолго до своего наступления. Он всё время думал, какой из своих любимых барышень отдать себя, а от каких спрятаться и как. Авторитет женщин в глазах Надеждина не поднимала даже мысль о том, что своим собственным рождением он обязан женщине. Но и это знание не могло переключить его сознание с ироничного на торжественное и серьёзное восприятие Музы.
Муза к счастью Надеждина не была дурой. Она не была даже женщиной. Она была богиней. Надеждин у неё был не первым земным мужчиной, страдавшим от мук творчества и даже не единственным. Более того, Муза к творческим мукам не имела ни малейшего отношения. Она наоборот снимала тяжесть творческих мук с мужских плеч. Она выводила поэтов, писателей, композиторов, художников из депрессии. Она вдохновляла их на творческие подвиги. Творческие подвиги были по её части, а творческие муки проходили по ведомству других богов. Только в этой бескорыстной помощи Муза и была похожа на женщину, во всём остальном она была беспощадная богиня. Муза была продолжением, но не началом. Истоком творчества были совершенно другие силы. Какие, Надеждин не знал, но чувствовал что они есть, поэтому к Музе, как и ко всем женщинам, он относился с любовным трепетом и лёгкой иронией.
Надеждин, карабкаясь вверх и падая вниз, чувствовал подвох. В его сильно проспиртованном мозгу проносились слова великого поэта: "Меня сегодня Муза посетила, немного посидела и ушла…". А дальше он додумывал сам и сам себе задавал вопросы: "Почему немного? Куда ушла? А как же без неё?". От этих вопросов дыхание Надеждина совсем сбилось, и он опять впал в глубокую депрессию. Он совсем перестал пить и курить. Это был плохой знак. На его родине пить и курить переставали только перед самым уходом в рай, а те кто в рай не хотел, а стремился в ад, те не переставали совсем.
Надеждин, абсолютно трезвый, ходил по улицам города. Он не отравлял кислород сигаретным дымом, не дышал в лица прохожих перегаром и табаком. Женщины перестали в нём видеть мужчину. Им явно не хватало экстрима, который исходил от прежнего Надеждина. Он еле волочил ноги. Он запинался о бордюры тротуаров и бился головой о постаменты памятников царям и поэтам, полководцам и писателям. Он готов был лизать подошвы их гранитной или бронзовой обуви, лишь бы выйти из своей депрессии. Он примерял под себя пьедестал каждого монумента. Но всякий раз в голову лезла навязчивая мысль: "А зачем?". И сам собой приходил ответ: "Затем, чтобы не оставлять благодарных потомков, среди которых, наверняка, народится целая свора бездарных скульпторов, архитекторов, историков, жаждущих и хлеба, и масла без работы. Придёт время, и в поисках хлеба насущного одни напишут ЖЗЛ о нём, другие выберут место для установки ему монумента, а третьи отольют его могучий силуэт. Все заработают. Всем будет хорошо". Это была мысль в духе времени. В духе, когда "ради заработать" даже концепции национальной безопасности писались немножко "державненькие", немножко "либеральненькие", а в целом "никакие". Надеждин, в духе времени, сильно принижал свой огромный вклад в развитие человечества.
Надеждин чувствовал, нутром чувствовал, юмор богов придумавших увековечивать лики великих для далёких потомков. Монументы – это следствие, а следствия великих причин очень часто – смешны. Сначала боги вдохновили людей на создание своих, божественных, нетленных образов. Скульптуры богам, храмы богам. Подошёл, посмотрел и понял к чему надо стремиться. Но, увы, не все поняли правильно. И стали лепить скульптуры всем и всех подряд. Только птичкам стала отрада, появилось роскошное место для оправления птичьей нужды.
Надеждин пришёл на Дворцовую площадь. Из середины круга образованного дворцами торчал столб. Надеждина тянуло к этому культовому сооружению, он думал, что трахнувшись головой об него, ему снова захочется закурить, а потом и выпить. Но тут его внимание привлекли здоровенные мраморные мужики, подпирающие своими плечами крышу дворца. Он подошёл к ним и прочитал надпись "Атланты держащие небо". Он задрал голову вверх и глядя на их огромные согнутые под тяжестью неба и забот тела, сказал себе: "Стоп".
– Стоп, – повторил он. Вот он, гигант, держащий на своих плечах небо. Вот он вдохновляющий образ. Ему стало спокойно. Он ясно понял то, что уже есть кому держать Небо. Есть кому вращать Землю. Есть кому командовать ветрами и водой, заведовать Солнцем и Луной. Он понял, что всё в мире уже прекрасно устроено и прекрасно работает и без него. Всем есть чем заняться. Он поразился простоте этой мысли. Он застонал: "А как же я? Я тоже тяну, какую-то, слабо различимую даже в большую увеличилку, лямку? Или не тяну? Я не хочу ничего тянуть и влачить, я хочу, как Боги за что-нибудь отвечать".
Надеждин вскарабкался на ногу к одному из Атлантов и уселся на его большой палец. Чёрный, полированный мраморный палец, вобравший в себя всю теплоту дня, теперь отдавал тепло Надеждину. Палец блестел из-под слоя пыли. Палец мерцал чёрным сиянием мрамора, как звезда сквозь космический туман. Надеждин задрал голову вверх, так что хрустнула шея, и стал всматриваться в первые, появляющиеся на сумрачном небе, звёзды. Он смотрел на звёзды. Он смотрел на небо и повторял: "Ну, хоть небо не упадёт в этом мире. Его есть кому держать". И снова на него накатывала волной мысль: "А как же я? Как я живу? За что я отвечаю? Я тоже хочу как они, как Боги".
Мимо задумчивого Надеждина проходили люди. Они тоже задирали головы вверх и смотрели на него, сидящего на пальце Атланта. До стоп Атланта и головы Надеждина доносились обрывки фраз: "Придурок… На Невском распродажа…На Обуховой новый магазин… За базар ответишь и т. д.".
Надеждину было грустно. Он не хотел вместе со всеми метаться по магазинам, делить всех на придурков, дураков, падлов и быдлов, он не хотел отвечать за "базар". Он мечтал о вечном, о нетленном. Он хотел отвечать за вечное. Он достал носовой платок и стал стирать пыль с ног Атланта. Мрамор засиял своей полированной красотой. Надеждин залюбовался. И тут рядом с ним на мизинец Атланта упала первая капля птичьего помёта. Наступала ночь, голуби слетались на ночь под защиту Атланта и гнездились у него на голове. У них были свои мысли. Они ворковали и от переизбытка чувств немножко гадили. Надеждин не стал кричать: "Кыш" и махать руками. Он простился с Атлантом. Он простился с прошлой жизнью. Он шёл и думал о том человеке, который сумел рассмотреть в бесконечном Космосе Атланта. Он думал о человеке, который создал образ Атланта. Надеждин начинал понимать, что свой мир человек создаёт сам, всматриваясь в бесконечность. А Муза, любимая и драгоценная Муза придаёт миру человека красоту.
Муза смотрела на Надеждина с необозримой высоты и её душа пела от счастья. Ей очень нравилось направление его мыслей и она чувствовала себя нужной ему.
Глава 23
Жил Мартин, и никто о нём не ведал.
Грустно стучали дни, словно дождь по железу.
И только иногда за скудным обедом
Учил его отец распевать Марсельезу."Вырастешь, – говорил он, – поймёшь…
Разгадаешь, отчего мы так нищи!"
И глухо дрожал его щербатый нож
Над чёрствой горбушкой насущной пищи.
…Он недаром прожил,
Недаром мял цветы;
Но не на вас похожи
Угасшие мечты…
…И, ласково приемля
Речей невинных звук,
Сошёл Иисус на землю
С неколебимых рук.Идут рука с рукою,
А ночь черна, черна!..
И пыжится бедою
Седая тишина.Мечты цветут надеждой
Про вечный вольный рок.
Обоим нежит вежды
Февральский ветерок.Но вдруг огни сверкнули…
Залаял медный груз
И пал, сражённый пулей.
Младенец Иисус.Но спокойно звенит
За окном,
То погаснув, то вспыхнув
Снова,
Железное
Слово:
"Рре-эс-пу-у-ублика!"
Но и остальные дочери Творца не отставали от Надеждина, они вновь взялись за него так основательно, что у него началась затяжная полоса невезения. Жизнь стала кошмарить Надеждина и снаружи, и изнутри.
Что делать с той жизнью, которая окружала его снаружи, он более – менее знал. Его знания укладывались в незамысловатую формулу "сри на всё", и в себе он всё время угадывал то лентяя, то "шланга", то "сочка", а то и просто "поху – ста". Его соплеменники, впрочем, замечали в нём те же черты и некоторые другие замечательные качества человека, который надорваться не может в принципе. Но это была жизнь внешняя. Из неё давно создали пирамиду и уже в школе рассказывали детишкам о том, что у пирамиды есть верх и низ.
На верху, в этой пирамиде внешней жизни играют и резвятся как щуки в реке чиновники, воры, проходимцы, мерзавцы и прочие человеческие особи, которые глумятся над теми, кто внизу. А внизу полно всякой всячины от прослойки-интеллигенции, трудового крестьянства до гегемона-пролетариата. Но, всё это чепуха, среди которой, даже мальки – редкость, одни неоплодотворённые икринки. Но эти же учителя говорили, что внешняя жизнь хоть и устроена не справедливо, но протекает исключительно правильно, ибо те, кто внизу карабкаются наверх, а значит, стремятся в эти самые щуки, следовательно, они ещё хуже, чем те, кто уже резвится.
Надеждин внимательно слушал историков и читал толстые книги по этому предмету, поэтому, от избытка ума, в пирамиду он не попал, а жил где-то рядом с ней. Это его вполне устраивало, хотя денег часто не хватало, ибо "щуки" сжирали всё. "Малькам" доставались в основном фекалии, поэтому они были часто недовольны и несогласны, но лишь кривили свои рожи. Надеждину было всё равно. Он не платил налоги, поэтому ни на кого не обижался.
Но вот что делать с жизнью внутренней, особенно с физической жизнью своего организма, Он не знал совсем. Ложась спать или вставая с постели, как и когда заблагорассудится, Он подходил к зеркалу и с тоской смотрел на своё стареющее и опухшее лицо. Он даже начал спрашивать у своих хорошо сохранившихся подруг: "Что делать? Кто виноват?".
Подруги Надеждина сильно оживились. Они начали советовать ему делать "маски", а руки и ноги мазать кремом. Было заметно, как естественным образом румянились их лица от желания Надеждина стать моложе. Его окружили "Мэри Кэй", "Орифлэйн", "Эйван", "Фаберлик" и даже "Шанель № 5". К "Шанели № 5" он испытывал особый трепет. Своим названием этот парфюм напоминала ему о серой курсантской и голубой офицерской шинелях. Он вспоминал свою буйную юность, бурную молодость и служиво-созидающую зрелость. Он, вдыхая аромат духов, вспоминал весь свой путь, приведший его из "энтузиастов" в "шланги". Надеждин любил "Шанель № 5" и ни с кем не хотел ей делиться. "Шанель № 5" была также стара, как и сам Надеждин, но вечна. Остальные мази, кремы, лосьоны и гели его только раздражали, напоминая о том, что от его прошлой жизни, в общем-то, уже, не хрена не осталось. Осталось только, хоть ещё и весьма могучие, но уже довольно рыхлое и морщинистое тело. Это тело и звалось Надеждиным. Оно ещё могло ходить и даже бегать, но оно полностью утратило связь с радостью бытия, и как он подозревал – с душой. Надеждину хватало знаний, чтобы считать душу бессмертной. Он смотрел телевизор и верил передачам, начинающимся со слов: "В это трудно поверить…", но он никак не мог понять, почему душа обходит своей радостью стареющее тело. Куда душа идёт или куда уходит?
Подругам Надеждина хоть и удалось его всего намазать кремом, обложить масками и залить духами, но деньги у него закончились значительно раньше, чем прошли морщины. Надеждин ушёл в себя. Он перешёл с живого общения и общения по телефону на "эсемески". И здесь, на этих "эсемесках" жизнь преподнесла ему новый сюрприз. Общаясь с подругами в "живую" Надеждин ещё чувствовал слабую надежду на светлое будущее. Начав "эсемесный" роман ему открылась жуткая истина. Перечитывая электронные письма своих, хорошо сохранившихся, подруг он ощутил всей своей сутью, что с ними у него уже никогда и ничего не произойдёт. Он вместе с ними никогда уже ничего не построит, не родит и не посадит. Они все ушли в крема, духи и маски. Они вышли в тираж. Они не то чтобы сильно состарились. Скорее нет, чем да. Они просто сильно устали от своей жизни. Они уже ничего не хотели, у них уже, вроде бы всё, о чём они знали, было. Эта мысль потрясла Надеждина. Так выходило, что он полностью утратил связь со своим поколением ровесников, по крайней мере, с его женской половиной. Математический ум Надеждина подтверждал его догадки. Он даже вывел математическую формулу, в которой мужчину умножил на женщину и прировнял их к счастью. При стремлении мужчины к счастью, приходилось счастье делить на женщину, и так выходило, что мужчина достигал счастья при стремлении женщины к нулю. Надеждин исследовал все возможные варианты применительно к себе. Он рассматривал этот женский знаменатель счастья с точки зрения возраста, ума, красоты и так далее. И всё время выходило, что чем меньше женщины, тем больше счастья. Особенно, если в знаменатель ставить женский возраст. В идеале, как понял Надеждин, его возможная любовь либо ещё лежит в пелёнках, либо ещё не родилась совсем. Даже введение коэффициентов корреляции на свой возраст, на своё здоровье, на свой внешний вид, результат не меняли. Но Надеждин, всё равно, стал ждать очередного вдоха и юную, нежную, а главное свежую любовь. Его друзья затаились и делали ставки, приговаривая: "Ну, ну!". У них были те же проблемы. Но они их сильно запустили и уже не дёргались. Что толку дёргаться, если череп уже лыс, а последний зуб, уже, сгнил. Что толку, если глаза слезятся, уши не слышат и хрен не стоит. Хотя как говорится, надежда умирает последней.
Его друзья были более радикальны с ним, чем его подруги. Они ему советовали чистить организм. Надеждин им верил. Он только и делал, что всю жизнь чистил свой организм. Пил водку "Алтай" для очищения сосудов. Пил красное вино для улучшения крови. Пил белое вино для дезинфекции. Пил коньяк и закусывал его то лимоном, то яблоком для сохранения кислотного баланса в организме. Пил молоко с содой, если баланс нарушался.
Надеждин, сколько себя помнил, всё время пил, то есть чистил свой организм. Вроде бы, он всё делал, как и советовали друзья, а значит правильно. Воистину, для сохранения жизни в той стране в которой он жил, он всё делал правильно и прекращать свою правильную жизнь не хотел. Но и это помогать перестало.
Надеждин загрустил. Дочери Творца гоняли его по биллиардному столу до тех пор, пока он не провалился, после очередной ударной очистки организма, в одну из луз. И тут его подхватила его единственная Муза. Она шептала ему: "Запомни Надеждин, Великую Истину Истин: в Абсолютной вселенной нет ни умных, ни глупых, ни молодых, ни старых, ни больных, ни здоровых, ни больших, ни маленьких, ни правых, ни неправых, ни грязных, ни чистых. Там всё едино. И этот незыблемый принцип единения и родства Душ должен соблюдать и ты и все на твоей планете, ибо только осознающий эту истину сможет стать Творцу подобным в его Творениях!"…