- Горе от ума. И режим от излишнего умствования. Нынешний режим. И вот результат. Правильно вы говорили - Бог не мстит, но создал порядок, что нечисть сама себя сожрала. Самомщение… А ваши предки, Борис Исаакович, давно на Руси живут?
- А кто его знает. Все документы, записи уничтожены вместе с синагогами. Сначала семнадцатым годом, потом оккупацией сорок первого, а потом уж добивали в начале пятидесятых, наверное, если, что и оставалось. Много раз все уничтожалось за последние две тысячи лет. Думаю, скорее всего, здесь мы с Екатерининских времен, с разделов Польши.
- Так что остались без роду, только с племенем?..
- Да. Иваны с родством запутанные.
- Ха! Значит, лет двести всего у нас.
- Так ведь и ваша фамилия, Кононенки тоже всего лишь за сто лет допреж нас подались к Великороссам из Малороссии… А может, и мы от вас сюда подались тогда же, если кто и оставался из наших после Хмельницкого.
- Да ваши в Малороссии, как вы говорите, давно, раньше.
- А интересно, кстати: Савелий и Савва одно и тоже имя? И Саул еще?
- Киевская Русь, Московская ли - все одно Русь.
- Как сказать. Не знаю. Пожалуй, Русь ушла из Киева во Владимир, Суздаль, Тверь, Москву… Да, нет, пожалуй, там создавалось нечто иное. Киев больше тяготел к Западу. Из Киева шли ученые и новые переводы, приведшие к расколу.
- Киев Москва - одна семья.
- Семья! Как брат с братом Рюриковичи поступали лучше не вспоминать… Семья! В отличие от Киева, Московская Русь уже отделилась от Европы. Сильно было влияние Орды.
- Москва объединительница… Противоборствуя Орде.
- Москва пожирательница соседей, пользуясь и прикрываясь мандатом Орды. Ведь Невский выбрал Орду, а не немцев. Впрочем, не специалист, не знаю. Я историю, скорее, больше знаю по художественной литературе, чем по серьезным историческим источникам. Хотя читал, читал. Кое-что читал и из ученого мира. Не только беллетристику…
- Вот, вот! То чтиво все. Не серьезно. Не солидно это, Борис Исаакович.
- Что не солидно?
- Ориентироваться на худкнижонки от слова худо.
- Нет, Виталий Савельевич, я читал от слова "художественно". Например, "Ирландские саги". Читали? И оба почему-то рассмеялись. Чему они смеялись? Попивали чаек-кофеек, галетки грызли… Но долго молчать нельзя. Не так уж близки они были. Савелич, как радушный хозяин, должен был, и начал, вернее, продолжил дружескую высокоинтеллектуальную беседу:
- А что, Борис Исаакович, вы во время операции помянули масонов? Что-либо читали на эту тему?
- Не помню. Разве помянул? Зачем?
- Фамилию спросили. Читали?
- Может, и читал. А если помянул, так… не знаю, не помню. Фамилия еврейская. Вот и брякнул, наверное. Не помню, чтоб помянул.
- А что, больной - еврей?
- А кто ж его знает. Я только фамилию и знаю. Привезли по скорой и прямо в операционную. Вызвали - и мы бегом.
- Сейчас все про всех всё заранее знают. Видно, время такое. Журналисты - прямо ни удержу, ни деликатности. В квартиру, в семью, в душу. Ни стыда, ни совести.
- Вы правы. Видно, время такое. У одного общества журналисты личную жизнь обнажают, а в то же время на другом полюсе, партия тоталитарная в душу влезает и взрывает. Адюльтеры - какой был хлеб для парткомов. Помню, как-то меня в парткоме за что-то честили. А я беспартийный. И по глупости, по молодости, сказал им, что нет дела партии до моей частной жизни. Вы бы слышали! Обвал крыши - меньше грохота. "Партии дело есть даже, если гвоздь вы не так или не туда забили у себя в квартире".
Оба опять рассмеялись. На этот раз понятно чему. И не было в этом смехе ностальгической печали по ушедшему. У обоих.
- Но нам-то, Борис Исаакович, плевать на гвозди, а вот национальность, может, и надо знать.
- А что это дает? Какая разница при операции? При травме?
- При травме ничего, но ведь есть болезни характерные для нации.
- Наверное, скорее, для места, чем для нации.
- Почему же? Вот Периодическая болезнь - характерна для армян.
- Но не стопроцентно только для армян.
- Грыж было больше у евреев.
- Это до революции. Делали грыжи себе, чтобы в армию не идти. Тогда была статистика эта только у призывных пунктах. Их и приводит Крымов. Вы ведь оттуда берете эти знания?
- Ну. Оттуда.
- Значит, характерно для места. А если взять сейчас статистику призывных пунктов Израиля? Наверное, цифры будут иными.
- Вот, вот! Вы, Борис Исаакович, сейчас самое то и сказали.
- За свое место и за чужое место - разные действия и чаяния.
- Думаю и призывные пункты сорок первого года отличаются от статистики одиннадцатого, что у Крымова. Место и время… Хм.
Дверь приоткрылась. Просунулась чья-то голова.
- Можно к вам, Виталий Савельевич?
- Подождите. Я позову. - Дверь закрылась. - Там в Израиле собрались евреи, которые отчаялись завладеть миром. Теперь они создают свою страну. Тут уж не до грыж.
- Вы, действительно, считаете, что евреи хотели завладеть всем миром?
- Править. Править миром. Не через силу - через деньги и разрушение устоев. Чужих устоев.
- А зачем, Виталий Савельевич?
- Так призывает их иудейская идеология.
- Что-то в Библии, в Ветхом Завете я ничего такого не заметил.
- В Библии, может, и нет. Надо идти дальше. Надо смотреть в Талмуде.
- А вы читали его, Виталий Савельевич?
- Не достать…
- Почему же? Есть и на русском…
- Я вам скажу, Борис Исаакович, что я, например, делю вашу нацию на евреев и жидов… Есть евреи и есть жиды. Это совсем разное…
- Да перестаньте, Виталий Савельевич! Есть украинцы, а есть хохлы, есть грузины и кацо, англичане - томми, американцы - янки, немцы - боши, китайцы - ходя… Всех же и не вспомнишь. А жиды, и вовсе, всего лишь один из правильных переводов иудея.
- Я ж не формально говорю, а по существу.
- Виталий Савельевич! Я уверен - вы за кем-то повторяете. Это, когда принципиальный антисемит вдруг встречает еврея, у которого, вроде бы, все на месте и ничего плохого найти не получается, то сей антисемит, - явный или подсознательный, не сумев подобрать простой юдофобский ключ, находит выход в делении моей нации на жидов и евреев.
- Да, вы успокойтесь, Борис Исаакович. Еще чайку? А?
- Спасибо. Можно и еще. Я спокоен, Виталий Савельевич. Я эту теорию о жидах и евреях, услышал первый раз в десять лет, перед войной. Да только не понял тогда, о чем даже речь идет. Нет, нет. Без сахара, пожалуйста.
- Масонское движение, потому и всемирное, что еврейское.
- Господи! Да, почему же еврейское? Царь Александр Павлович, что ль тоже еврей?
- Причем тут Александр? Сионизм - это масонское продолжение.
- Да ничего общего, Виталий Савельевич! Сионизм движение за собственное место на земле, хоть маленькое, но свое. За то, чтобы нация была не прослойкой, не исключительной, не избранной, а как все. Нация - как все!
- Вы серьезно что ли, Борис Исаакович?! Сионизм - это олицетворение желания создать Великий Израиль, от края до края, бескрайний Израиль. Покорить тем или иным путем другие народы. Арабы лишь первые. Попытка иным путем сначала была на немцах, потом Россия.
- Это я вас пытаюсь покорить?
- Я и говорю - есть жиды и есть евреи. Жиды - это сионисты.
Дверь распахнулась. Доктор из отделения Виталия Савельевича стоял в дверях боком, словно на бегу:
Витасавлич! Ранение сердца! Прямо в операционную подали. Тяжелый!..
И исчез из дверного проема, словно из кадра каким-то кинотрюком - был человек и нет его. Савелии и Иссакыч бросили свои чашки-бокалы и дружно понеслись вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, и, не дожидаясь лифта. Так всегда - когда бежишь, ощущение, что, действительно, торопишься. А стоять, ждать - где же взять такие нервы.
Они одновременно влетели в операционную. Больной лежал на столе. Из раны на груди текла кровь. Рядом лежал большой нож.
Савелич закричал: - Какой идиот вытащил нож! Иссакыч, моемся. Давления нет?
Одеваемся - не моемся. Халат, перчатки! Начинайте наркоз!
- Начали уже.
Больной засыпая, вдруг поглядел на Иссакыча:
- Жиды! Везде жиды. Проклятые…
И смежил вежды, так сказать - это были последние слова перед наркозом.
- Дурак. Пьянь. О Боге хоть подумай, - это были последние слова Савелича перед разрезом.
Оперировали они вдвоем. Удачно. Они вернулись в кабинет. Иссакыч отхлебнул чайку. Савелич пригубил кофейку. Молчат. Самодовольный, удовлетворенный вид. Будто хорошо поели, хорошо день провели.
- А я тебе скажу, Иссакыч, что демографический взрыв бывает там, где люди больше ничего не умеют, как только детей делать. Или работать не хотят. Если не работать - так только детей и делать. Время-то нечем занять… А?
Они оба засмеялись и стали допивать свои бокалы. У кого с чем.
А больной их?
Выжил.
Иссакыч - сын хороший
Иссакыч спустился в кабинет из операционной, скинул с головы свой медицинский колпак. Шапка всегда была у него самая нелюбимая часть туалета, особенно, если это обязанность, необходимость. Нельзя же в операционной быть с неприкрытыми волосами. Как в синагоге. Даже, если волос и мало. Закрыть волосы в операционной и ритуал и необходимость. Ритуалы нередко порождены необходимостью. Все равно - уменьшение степени свободы. И шапка атрибут этой несвободы. Может, потому и к ритуалам религии предков своих, он относился столь напряженно, что они обязывали голову держать под каким никаким покровом. Обязательность прикрытой головы, сделала шапку наиболее нелюбимым предметом своего экстерьера?
Да, какая разница! Пришел после операции, свалился в кресло, сдернул шапку, максимально вытянул ноги под стулом, прикрыл глаза, затянулся дымком табачным и… остался с ощущением чего-то недоделанного. И сначала не мог понять, что еще его тянуло сделать.
Вспомнил! Вернее, понял. Маме надо позвонить. Что тяготило его? - не надо маме звонить. Уже не надо. Чувство сиротства и незащищенности охватило его. Как он злился, что мама просила его звонить. Если задерживается - звонить. Поздно не приходить. После работы надо отдыхать.
Он раздражался и говорил: "Мама, мне уже более полувека. Я уже взрослый. Поняла? Я не могу быть и сейчас под родительским надзором и прессом!" "Но я ж волнуюсь, сыночек". "У меня сложная жизнь уже почти старого человека, а ты все морочишь мне голову - звонить, поздно не приходить". "Вот именно. Ты уже не молод - после работы надо придти отдохнуть, поспать". "У-у-у, - у него не хватало слов для бурного протеста. - Я из другого мира. Мы сейчас живем иначе, чем вы… Время другое, жизнь иная". "Не знаю, не знаю, сыночек. Жизнь на самом деле не очень-то меняется. На девятом десятке это становится совсем ясным и видным. Не знаю, не знаю, но папа всегда после работы отдыхал".
Тоже фантазия. Теперь маме вспоминается так. Но так ли это было? Маме хочется, чтоб сын побольше рядом был, поговорил, рассказал бы, как она там жизнь, за стенами дома, из которого она давно уже не выходила.
Тогда он раздражался, а теперь почему-то ему не хватало в жизни этого звонка: "Мама, я все сделал, операции кончил, но сейчас еще не приеду. Мне надо съездить куда-то там по делу". Или "Мама, я кончил операцию и на полчаса приеду, покормлю тебя и поеду по делам".
Конечно, можно позвонить жене на работу, но зачем сейчас звонить? Она еще занята. Можно позвонить детям, но у них самостоятельная жизнь и его телефонный звонок будет, наверное, раздражать их, как требования к нему со стороны матери.
Мамы нет. И у него появились новые степени свободы. Не те. А раньше: "Ребята, зашьете сами, а я на часок слиняю. Через час начнем следующую. Пока вы этого спустите в реанимацию, подготовите следующего, подадите, начнете наркоз и я прилечу".
Он переодевался, бежал вниз, садился в машину (слава Богу, она есть и бегает) и несся домой. Врывался в квартиру. "Мама, это я. Я быстро". В кухню, к плите. Надо подогреть, то, что с вечера приготовила жена. Пока греется, он кидался в комнату, подхватывал маму и помогал ей дойти до уборной. Пока мама там, он вынимал тарелки, ложки, вилки… Если уже подогрелось, наливал, насыпал, накладывал, приносил к маме в комнату… Вновь бросался помогать маме пройти от уборной до ее кресла у ее кровати, к ее столику. Ела мама сама. Быстро убирал… "Сыночек, эту книгу я прочла. Найди мне, пожалуйста, последний номер "Октября". Там что-то есть интересное. И очки, пожалуйста, протри. Я плохо в них сегодня видела". Он находил журнал, протирал очки… "Я побежал, мамочка, я тороплюсь очень. У меня еще одна операция". "Беги, мой мальчик, беги. Удачи тебе. А ты не найдешь мне вчерашние газеты?"
Газеты, потом подвинуть кресло, потом поближе поставить телефон… Наконец, он опять в машине, опять в больнице, опять в операционной, опять закончил, опять в кресле… "Мама, я уже закончил, но ты уже поела и я ненадолго съезжу к…" - это уж смотря по обстоятельствам. Все придумывал себе дела какие-то.
А потом опять прибегал, опять кормил… А потом приходила жена и он уходил в другую комнату - надо ведь жене рассказать о том, что за день произошло, расспросить ее о том же, узнать, что она узнала про этот мир у себя на работе. А мама зовет - то поправить что-нибудь, то подвинуть, то спросить, то телевизор включить, то его выключить - еще не было телевизоров с управлением от кресла.
А еще надо позвонить детям, съездить к ним. Это единственное дело, которое мама одобряла, и, которому ни прямо ни косвенно препятствий не чинила.
Эгоизм порождается беспомощностью, Что у малых детей, что у немощных стариков. У немощных детей и стариков. И естественно, - без этого они не вытянут, не выживут.
А если приходили гости, то либо сидишь с ними, либо, если она их знает давно, приносил маму в кресле ко всем в компанию.
И все говорили: какой хороший сын Иссакыч. Он делал все, но какие чувства были при этом! Он исправно платил долги за детство. Родители любят детей. А дети уже из другого мира, из другого времени, с другими потребностями, вкусами и привычками, модами и чаяниями. Особенно сейчас, когда все придумки человеческие меняются так быстро. За одну жизнь не раз все выворачивается наизнанку и поворачивается на сто восемьдесят градусов. Поэтому порой у внуков бывает иногда больше общего, чем у детей - круг замкнулся в той же точке, триста шестьдесят градусов состоялось. Родители, все равно, любят детей необъяснимо - дети платят по векселям, в зависимости, от воспитания, степени порядочности, переданной им родителями. Он исправно платил долги. Но мамины призывы побольше, подольше побыть дома, то бишь с ней, оставались без ответа. Он делал все, чтоб на ее уровне создать телесный комфорт.
"Какой хороший сын Иссакыч!" К чувствам незащищенности, сиротства прибавляется чувство вины. Он отрабатывал долги. Всего лишь платил по векселям за детство.
Иссакыч вытянул ноги, положил их на полочку под столом и потянулся к телефону - маме позвонить. Маме не позвонить. Он усмехнулся и вспомнил фильм "Не горюй": "Конфетку хочешь?" "Хочу". "Нету". Вот так. И даже детям не захотелось звонить и жене на работу…
Это пройдет. Все станет на свои места. Ущербностью одной любви не умерить остальные. Вина, словно круги по воде, захватывает все большее пространство.
Он благодарен маме. Он виноват перед мамой. Какой хороший сын Иссакыч. Он-то лучше знает. Надо идти на следующую операцию. Надо позвонить… А маме нужен был не уход, а разговор. Не дело, а тепло. Иссакыч устал на операции и стал задремывать. Нет, это не усталость, а наступающий склероз мозга, наверное. А откуда незащищенность? Вышел на линию огня.
Теологи и крестоносцы
Основное я уже сделал. Оставалось зашить живот. Тоже ведь не один слой, не дыру на штанах залатать. Сначала брюшину, потом слой мышц, затем апоневроз, клетчатку жировую и, наконец, кожу. Я начал шить брюшину, заранее решив, что апоневроз и все дальше отдам ребятам, а сам пойду в отделение. Но тут я обратил внимание, что сестры операционной забегали, заметались прибирая какие-то тазики, задвигая по углам аппаратуру, проверяя какие-то ведра.
- Что за аврал у вас? Что случилось?
- Комиссия санэпидстанции. Проверка. Готовимся.
- А у вас что-нибудь не так?
- Да нет. Все в порядке, да ведь комиссия - они ж обязательно захотят найти какой никакой непорядок.
- Тогда вы, ребята, зашивайте, дошивайте, а я пойду в отделение. Там тоже надо последить, подсуетиться. У нас же тоже шорох наводить будут.
Я быстренько размылся: скинул халат, фартук, помыл руки и побежал вниз, в отделение.
У нас на этаже проверяльщики еще не появлялись. Девочки уже были в курсе дела, подготовились и находились на своих постах во всеоружии. Я пошел по этажам в поисках комиссии, разузнать, как и чего ищут, на что обращают внимание.
Каждая комиссия приезжает к нам со словами: мы хотим вам помочь. Да только, кроме неприятностей от любой проверки, никогда ничего не получалось. А помощь нам, какая нужна? Дали б денег - и вся недолга. Ведь известно, что медицина наша государственная абсолютно нищая. Чем блох искать, лучше б купить антиблошинный препарат какой.
Наконец, нашелся один из деятелей эпидстанции. Он был в другом хирургическом отделении, в перевязочной. Я, разумеется, потащился туда: что ж он там смотрит?
А ему просто помощь оказывают. Панариций на левой руке. И одна из хирургов наших вскрывала его. Это хорошо - во первых, доверился, во-вторых, глядишь, и пожалеет, лишнего не напишет.
Я подошел, как старший товарищ, так сказать, одобрил действия младшего. Чего ж мне еще оставалось!
Девочка, действительно, делала все правильно и хорошо. Крестик только на цепочке свисал с шеи и почти касался области ее действий. В общем-то, представитель санитарной службы должен обращать внимание на такие погрешности и делать замечания по этому поводу. Может, ему было не до того, а может, неловко делать втык, когда его ж и оперируют. Мне тоже неловко было занудствовать. А то бы взять мне да заправить крестик ей за пазуху, за ворот, ближе к телу, на грудь, где и положено быть кресту, коль он нательный. А то ж они делают из креста нательного украшение. И с точки зрения хирургии и с позиций соблюдения религиозных правил, девочка наша неправа кругом.
Я ободрил больного проверяльщика и пошел к себе на этаж успокоенный: не будет же он пакости нам делать, когда ему по ходу дела, еще и помощь оказали.