То же борьба с иностранными словами типа домофон, мегафон, микрофон. И правильно. Патриотическое воспитание этих мужиков в действии. Матюгальник - это слово ближе их менталитету, хоть и "менталитет" тоже слово басурманское. А чем заменить? Психологическим чем-то? Тоже чужое, другоязычное. Скажем, матюгальник - это слово ближе российской душе, чем домофон, мегафон, микрофон…
Ну, да ладно… Вернусь к событию (не "сюжету" же). Ребята скучковались у подъезда. Толкают друг дружку. Каждый норовит в пупочку пальцем ткнуть.
- Мужики, не научно. Видишь, здесь цифра не соответствует квартирам в подъезде. Посмотри, какие здесь квартиры.
Посмотрели. Привели в соответствие номер на табло домофона с возможной квартирой. Один нажал на кнопку - тот, что ближе стоял, иль шустрее всех был. Нет, пожалуй, шустрее тот, кто оттолкнул первого и прижал с решительным видом, не допускающим альтернативного давления со стороны соседа. (Альтернатива - слово, которое также стало бытовым со времен первых перестроечных выборов.) Собственно, никто и не успел оттолкнуть - из решеточки домофона раздался голос, опрощающий пришельцев.
В ответ радостный смех полный счастливым сознанием собственного превосходства:
- Парень, хватит спать. Счастье проспишь, выходи потолкуем. - И еще пара слов чисто русских, вполне патриотических.
- Тьфу. Идиоты. - И домофон отключился.
С сознанием собственной силы и исключительности этот небольшой отряд двинулся к следующему подъезду.
- Не, мужики, больше не надо. А если он с балкона увидит, что мы здесь остались - ментов вызовет. Стая снялась и скатилась с этого фронта действия.
Иссакыч проснулся от противного жужжания домофона и лая собаки.
- Кого это черт несет.
- Да спи ты. Хулиганье развлекается. Ясно же.
Снова раздались тревожные звуки и снова залаяла собака, уставясь на приборчик с видом непостижимой уверенности, что там и запрятан недруг.
- А может, кому плохо? Может, кто из соседей?
- Позвонили бы. Да, хулиганье. Лежи. Спи.
- Нет. Нельзя. Вдруг. - Уже на ходу, уже на пути к двери.
- Кто? Кто там?
- Ну! Я ж говорила хулиганье. Давай спать. У тебя завтра есть операция?
- Уже сегодня.
- Ну, вот видишь. Ложись.
- Сейчас. Посмотрю с балкона.
- Ну, что за дела! Зачем? И так все ясно.
- А вдруг по другим подъездам пойдут. Тогда надо милиции сказать. Перебудят всех.
- Вот только и ждут, чтобы ты их засек. Спи.
С балкона он уже, разумеется, никого не увидал.
Ватага с сознанием собственной силы и превосходства, уже приобрела самосознание шайки. Долго ли увериться в собственной власти над окружающим, пусть маленьким, но миром.
Навстречу шли двое парней. Количество переходит в качество, может, и не думали так, но брюхом чувствовали реальность этой догмы, уходящей идеологии.
- Эй, мужики! Дайте закурить, - двинулись к прохожим маленькой когортой эти солдаты времен упадка Римской империи.
- Я тебе, бля, дам закурить, падла.
Мальчишки не остановившись, кинулись всем стадом на двоих. У тех в руках сверкнули ножи и ближайший парнишка тотчас с криком упал. Остальные, как бы с полным отсутствием того физического явления, что называется инерцией, в то же мгновение побежали в разные стороны от места короткого боя. Если это можно назвать боем?
Бред какой-то. Победители несколько раз со злобой стукнули лежащего ногами по корпусу и тоже побежали. Мальчик лежал не двигаясь, Вскоре, из-за угла появился еще один из птенцов стаи. Он подошел, увидел кровь: - Парни! Сюда! Кровь! Убили? Никого. Мальчик кинулся к автомату - благо он был тут же. Вскоре показалось еще несколько ребят. Кто-то убежал совсем.
На этот раз звонок был телефонный. И собака к этому отнеслась спокойно. Привыкла, не лаяла. Ей, что ночь, что ясный день, как писал Твардовский. Телефон - это норма, это жизнь.
- Ну, что за ночь! Не подходи. Впрочем…
- Наверное, больница. Слушаю.
- Не спите, Барсакыч?
- Конечно. С какой стати я буду по ночам спать.
- Барсакыч. В операционную зовут.
- Что там у вас?
- Вадим Андреевич просит. Мальчишку привезли с ножевым ранением. И ушибы, разрывы. Там, вроде, внутри.
- Ну и что? Не справляются?
- Так все ничего. Но чего-то там ему нужно. Точно не знаю.
- Сейчас еду.
Борис Исаакович начал влезать в брюки.
- Что, Борь, ехать надо?
- Угу. И не пойму чего надо. И не спал совсем. Работничек!
- Что за ночь, действительно. То одно то другое.
- А я, разумеется, хочу бегать и скакать. Вадим сегодня. Он человек ответственный. Зря не позовет. Ну, пока.
Это он говорил уже в дверях.
Вообще-то, он любил ездить в машине по пустым улицам. Быстрая езда ему не нравилась. Самый кайф, как он любил говорить, когда плавно катишься по улице, по сторонам смотришь и ничто тебя не гонит вперед. Верней, никто не гонит. А то ведь несутся со всех сторон коллеги по дорожному лету и невольно включаешься в гонку, которая чаще всего не нужна. Но бегущий рядом, сзади, впереди, вокруг коллектив понуждает к общим действиям на одном уровне. Вот сейчас все условия для такой сладостной плавности, да истинная нужда гонит. Зато после операции, если ночью возвращаешься - плыви себе с оглядкой, получай свой кайф. На этот раз, наверное, кончат они поздно. Точнее рано. Не будет смысла ехать домой досыпать.
- Что у вас, ребята?
- Переодевайтесь, Борис Исаакович, мойтесь.
- Уже переоделся. Сейчас… А что у вас?
- Разрыв селезенки. Но это ладно, убрали. А вот полая вена, сквозное ранение. Ее трудно зашить. Неудобно. Пришлось звонить…
- Полая?! Это да…
Борис Исаакович уже мылся. Перед тем, как занять место у стола, он, уже намывшись, в стерильном халате и перчатках, подошел к голове больного.
- Молоденький совсем. Мальчишка. Как они теперь называются? Тинеджеры что ли? Лезут всюду. Бледный какой. Много крови потерял?
Ответа на свой вопрос он и не ждал. И так все ясно. Он занял место и начал работать.
По ходу дела они перебрасывались словами то по делу, то отвлеченно.
Когда главное было сделано и началось спокойное зашивание, Борис Исаакович стал сетовать на сегодняшнюю ночь.
- Какой к черту я оператор - вся ночь идиотская. То хулиганье в домофон дудели, то порядочные люди из операционной.
- Идите, Барсакыч. Мы зашьем сами.
- Смысла домой ехать уже нет.
- А вы у себя в кабинете поспите. А мы разбудим.
- А сколько крови он потерял?
- Много, Борис Исаакович. Надо бы еще подлить, да нету. Со станции, что было привезли, а больше нет.
- А какая группа?
- Третья положительная.
- Моя. Ну, так возьмите немного. Много не дам, - засмеялся. - У невыспавшегося же можно.
- Можно. Но у старого нельзя. В этом плане, по крайней мере, вы в тираж вышли.
- Шутить начали. Нет, так нет. Пошел спать… А то б как Маугли я б ему… Мы одной крови… Нет так нет… Спать, спать хочу.
Днем он подошел к парнишке, который, хотя был и в приличном виде, но все еще находился в реанимации.
Бледный. Но давление держал. Свертываемость нормальная. Мочу давал. В сознании…
В ясном сознании.
- Ну, что, тезка… Тебя, оказывается, также зовут, Борисом. Ну как, оклемался?
- Больно.
- Избили? Подрались?
- Не помню.
- Пьяный что ли был?
- Нет. Гуляли. А как вас называть?
- Я ж говорю Боря. Борис Исаакович.
Мальчик после наркоза, кровопотери, операции, нервного шока - себя, по-видимому, плохо контролировал. Глянул на доктора и отвернулся.
- Иссакыч?!
- Не расстраивайся, дорогой. Мы все равно одной крови. Хм.
Имя у нас одно. Иссакыч потащился из реанимации. А может, ему показалось…
А на дорогах сейчас полно машин. Опять гнать, опять дорожный лёт, спешка, суматоха, суета. Не покатишься плавно, не поглядишь на мир вокруг, не разглядишь сразу, что вокруг творится.
Вежливый
- Значит, доктор, вы должны ей сделать операцию. Ей же больно.
- Да поймите вы - не все, что болит надо оперировать.
- Раз вы не можете ей помочь - значит надо оперировать.
- Вы ж не понимаете в этом - зачем говорить пустое.
- Мне уж больше восьмидесяти и, если моей дочери больно, значит, я требую ей помочь. И вот уже сколько лет ей никто не помогает.
- Ну, нет у нее ничего такого, что требует операции. Ее уже где-то оперировали. И не раз. И не помогли. Операции были напрасны. А вы опять.
- Я не знаю. Ее там оперировали - значит так было надо.
- Может, надо было. Я тоже не знаю - я сам не видел. Но вот выписка из истории болезни, где сказано, что ничего не обнаружено.
- Вы не должны нам отказать… Значит…
- Могу. Что я бандит, когда режут просто так. Могу и отказываю.
- Значит, что у нее?
- Есть больные, которые настаивают на операциях, несмотря на то, что им они не помогают. Хирургия же не всесильна. Что ж, как говорится, не с чего, так с бубен? Вы ж не врач. А потому не подбивайте меня на преступление.
- Значит, это и есть преступление, коль вы отказываете нам в операции.
- Давайте прекратим разговор. Вы в этом ничего не понимаете, а нас донимаете пустыми разговорами. Вот заведующий отделением сидит - он также думает. А если вы нам не верите, можете обратиться к любым консультантам. Мы будем только приветствовать.
Заведующий отделением, Борис Исаакович сидел в углу ординаторской в кресле и делал вид, что изучает истории болезней. Он думал его минет тяжкая обязанность говорить с этим несчастным стариком, который уже многие годы страдает вместе со своей дочерью. Она уже не раз лежала в их отделении. Где-то ей делали напрасные операции. Есть такие, по-видимому, не совсем, скажем мягко, адекватные люди, что страстно жаждут оперироваться. И кое-где да кое-кто подается их настойчивым страстным мольбам и стенаниям. Они, эти страдальцы, конечно, ненормальны, но определить, как некую точную болезнь нельзя, что нередко бывает с душевными недугами.
Борис Исаакович разозлился на своего ординатора за то, что он сваливает разговор на него. Но ведь и врача тоже можно понять. Если разговор с пациентом или родственниками его заходит в тупик, надо обращаться к следующей инстанции, к заведующему. Но и заведующий уже неоднократно вел эту, не дающую никакого пути к свету, беседу. Еще одна безрезультатная и бессмысленная беседа. Не дай Бог еще и в ругань перейдет. И так все на грани.
Борис Исаакович разозлился, но вынужден был вступить на скользкую дорожку объяснений ненужности операции.
Сказка про белого бычка. Естественно, и сейчас она ничем не закончилась - эта очередная беседа.
Старик ушел и врачи остались одни.
- Ты был невежлив, - открыл дискуссию заведующий.
- А что ж, соглашаться на операцию?
- Ну, не отказывал бы так категорически. Сказал бы полечим, посмотрим. Хотя я ему и сам раньше тоже отказывал. Но помягче надо. В чем-то бы с ним соглашался полегонечку. Отказывать надо вежливо. Как облако.
- Как облако! Так и соперируем еще сдуру. Простите - с вежливостью на знамени.
- Ты не иронизируй. Деда жалко.
- А мне? Так что делать-то?
- Да все правильно. Я и сам не знаю. Оперировать, конечно, ее нельзя. Шли бы в ту больницу, где ее оперировали…
Вот такая бесплодная, хоть и бесшумная дискуссия, еще чуть порокотала, а скорее, пожурчала и, естественно, сама собой испарилась. Решения и не могло быть никакого. Вежливость вежливостью, а операция - не таблетку дать… Или даже не укол сделать.
Все занялись своими делами. Врач согнулся и навис над столом, начав чиркать ручкой по листочкам, рисуя дневники, выписывая больных, и одолевать прочую бумажную рутину.
Заведующего вызвали в перевязочную, куда он и ушел, радуясь спасению от собственных начальнических замечаний. Прикидывая про себя, что хороший руководитель делает мало замечаний, чтоб не наступила их инфляция. Когда часто делаешь замечания, перестают на них внимание обращать.
Идет по коридору, закончив перевязку. Навстречу лифтер их, широко улыбаясь, будто радуясь встречи с начальником.
- Иссакыч, я тебе привел представителя канадской фирмы в Москве. Ножи продает.
- Какие ножи? Я причем? Скальпеля что ли?
Из-за спины лифтера выступил молодой человек, вполне, словно, и впрямь, с канадской фирмы.
- Здравствуйте. Мы представители московского филиала канадской фирмы. У нас рекламная распродажа. Вот предлагаем электромассажные приборы и перочинные ножи. В общей продаже они стоят много дороже.
Представитель раскрыл свою большую сумку и вытащил две коробки. В одной была коробочка поменьше, в другой, рядами лежали перочинные ножи.
- Массаж? Мне?.. Разве что с лысиной бороться? Да и нож мне зачем?
- Ты что, Иссакыч! - возопил лифтер. - Ты посмотри, какие ножи. Двенадцать предметов. Ты посмотри, раскрой его.
- Не иначе, как комиссионные получаешь.
- Так они меня спросили, а я и сказал - есть у нас заведующий, хирург, так он, точно купит. И к тебе привел. Ты посмотри! А штопор-то! А отвертка. А вот ножницы, открывалка. Ну!
- Да не нужен мне нож.
- Как не нужен? Ты на машине ездишь? В машине нож у тебя есть? Ну, вот-то и оно.
Иссакыч пооткрывал все предметы. Представитель канадцев стоял молча и с достоинством и гордостью смотрел на рекламируемый лифтером, а им продаваемый товар. Заведующий вспомнил "Записные книжки" Ильфа. Там кажется, написано, что вечерняя газета с такой гордостью писала о лунном затмении, будто сама его сделала. Литературная реминисценция размягчила твердость Иссакыча, и он сказал, глядя на лифтера:
- Можно подумать, что ты сам его делал.
Хотя на самом деле это больше относилось к представителю.
Собственная эрудиция и культуртрегерство, хоть и остались внутри, но все ж побудило его быть вежливым и он купил этот нож. Все были довольны. Впрочем, представителю фирмы, возможно, было мало для доказательства своего умения, да и заработок невелик. Лифтер повел его в другие отделения. Лифтер был ажитирован удачной сделкой. Он, вроде бы, наконец, при настоящем деле. Скучно сидеть у лифта. А сейчас он выглядел, как мужчины, которых показывают по телевизору, когда они воюют где-нибудь в Приднестровье, Абхазии. Все они, как бы при настоящем мужском деле. Радуются, улыбаются, деловито размахивают руками. В одной руке настоящий инструмент мужчины - автомат, другой указывает куда-то вперед. Воины! Мужчины! Так и лифтер оказался при настоящем деле.
Эх, черт побери! И Иссакыч опять почувствовал себя Иссакычем, а не заведующим Борисом Исааковичем. И всего-то надо поговорить с настоящим мужчиной и сделать настоящее приобретение, инструмент мужчины.
И вежливым был - не отказал в пустяке. Нельзя же просто переделаться, взять в руки себя, так сказать, и измениться. Ни от внутренних причин, ни от внешних, по-моему, переделаться невозможно. Уж, как там сложился твой генетический рисунок, так ему и быть таким до конца. Воспитанием можно лишь прикрывать свою истинную сущность, да, все равно, она где-нибудь когда-нибудь вылезет. И по пьянке может высунуться, и в конфликте, а то и после, скажем, кровоизлияния в мозг, когда снимается контроль жизненных установок.
А вот интересно - был он вежливым генетически или это установки воспитания, текущей жизни? А может, просто запуганный раб, советский еврей к тому же…
Все это он думал про себя медленно подымаясь по лестнице в операционную. Лифта он не стал ждать. Там стояло несколько женщин - сестер и посетительниц, наверное - и, не решаясь, даже намекнуть, что он как бы главнее и старее всех ожидающих, не воспользовался своим служебным и возрастным преимуществом, потащился наверх пешком. Зато и пофилософствовал сам с собой, заодно и обдумав, - преимущество ли его нынешний возраст.
Уже идя по коридору операционного блока, он продолжал вспоминать свои вежливые экзерсисы. Вот, например, если ночью будит его звонок из больницы, на стандартно вежливый вопрос дежурного: "Вы не спите, Борис Исаакович?" - почему-то он идиотски отвечал: "Нет, не сплю". Вот уж нелепость. Почему бы ему в три, четыре, пять часов ночи не спать? Из вежливости… От вежливости, от тактичности до лицемерия один шаг… Вежливость!
В операционной он мыл руки и продолжал дискутировать, размышлять сам с собой. Сейчас его задели обмылки, которые им нынче дают вместо нормального куска. Очередная комиссия из станции эпидемиологической службы дала указание: каждый раз, когда хирург моется перед операцией, у него должен быть новый, отдельный кусок мыла. У нас же все прогрессивное, новое, реформаторское, нужное, может, и необходимое, начинается и кончается одним: "запретить!". Нет, чтоб создать условия. Запретить! "Запретить мыть руки одним и тем же куском мыла!" Ну, так снабдите больницу маленькими стандартными кусочками, какие, например, в гостиницах. В хороших, цивилизованных гостиницах. Неужто операционная менее важна, чем отель? Не дают. Запрещают, но не дают. Денег нет. И так всюду. Мешают новые гаражики, "ракушки", распространившиеся по Москве. Говорят, ждут команду запретную. Для красоты города. Мол, красота спасет город, мир. Может, и не будет такой команды. Но все ждут. Привычно, реалистично. Лучше запретить, чем думать и делать. От посетителей в больницах грязь и инфекция, мол, в городе грипп, или там, простуды много. Запретить. Ну и так далее и так далее. Примеров полно.
Вот и купаются рабы в океане запретов. А еще и национальные запреты - нынче, под прессом "люди кавказской национальности". Вообще, главное, лишь бы чужие… Как говорится, было бы болото, а лягушки напрыгают.
И вот бедные сестры перед началом операционного дня кускуют обычное мыло на эдакие ублюдочные говешки. Их, как следует, и в руки не ухватишь, а, стало быть, и не намылишь, как надо. Но не сестры же виноваты.
Иссакыч тщетно проворачивал этот ошметок между ладонями под струей воды - пена мыльная не рождалась. Он не стал им ничего говорить, тем более, упрекать. И не попросил для себя отдельного, полноценного куска мыла. Поплескался чуть подольше - сойдет, наверное. Потом, все равно, еще мыть руки всякими растворами. Обойдётся.
Просто вежливо поблагодарил, когда ему подали салфетку вытереть руки насухо перед растворами.
После операции он встретился с одной своей знакомой, что пришла по поводу какого-то больного, лежащего у них в отделении. Они давно уже все проговорили о причине ее появления. Потом, якобы повспоминали свои прошлые встречи. Потом поговорили, некоторым образом, как говорится, о фонарях и пряниках, сиречь, ни о чем. Потом она поправила ему отогнувшийся воротничок халата. Потом, вспоминая, нечто приятное, должно быть, им обоим, приникла к его груди на правах старой подруги. Потом похвалила его нынешнюю стать и молодечество. Потом и он ее вежливо прижал к груди. Потом и он, вполне, вежливо сказал сколь приятно ему ее сегодняшнее посещение. А потом похвалил ее молодость, наружность, так сказать, и приветливость, и в знак искренности своей поцеловал в щечку. В конце концов, было бы невежливо не ответить на ее приязнь.