Прошло два дня, а боль Милены Львовны не только не прошла, но даже усилилась. Посовещавшись, мы решили на всякий случай сходить в женскую консультацию. Особенно на этом настаивала Милена Львовна, видимо, напоследок ей хотелось использовать свою обретенную женственность на всю катушку. Милена Львовна вызвала социальное такси, вахтер помог нам забраться в него, а ходунки запихнули в багажник.
В регистратуре нам выдали карту, с огромным трудом мы поднялись на второй этаж и сели в очереди к кабинету гинеколога. Очередь состояла из опухших беременных, чей возраст было очень трудно определить - все они сидели, наполовину съехав вперед на привинченных к полу стульях и выставив вперед животы. Время от времени беременные вздыхали, на их лицах застыло выражение какого-то смиренного отчаяния перед тем, что с ними уже произошло, и тем, что им еще предстояло.
Сидели мы страшно долго. Врач, видимо, нарочно тянул время, принимая без очереди беременных (об этом сообщала бумажка на двери), а в кабинете они, видимо, еще и раздевались. Если учесть, каких трудов им стоило просто подняться со стула, что говорить о том, чтобы самостоятельно одеться. Не думаю, что врач им помогал. Милена Львовна явно скучала.
К кабинету, прицокивая каблучками, подошла маленькая девушка, прижимавшая к груди свеженькую карту без единой пометки.
- Кто последний в сто третий? - тихо спросила она.
- Я, - с достоинством ответила Милена Львовна.
Девушка кивнула и села рядом с нами. Беременные для Милены Львовны интереса не представляли, с ними все было ясно, а вот девушка взволновала бабку. Сначала она посматривала на нее, потом кряхтела, вызывая к разговору, но поскольку девушка так и сидела, положив на колени чистую карту, Милене Львовне пришлось заговорить самой.
- Вы такая молодая, а уже по врачам, - сказала она.
Девушка беспомощно пожала плечами.
- А потому, что не надо! - прошептала Милена Львовна. - Не надо дырку свою беречь!
Беременные прислушивались на своих стульях.
- Всем давать надо! - шепот Милены Львовны креп и набирал децибелы. - Тогда и по врачам бегать не будешь! На что тебе дырка дана? Чтоб ты ее, как бриллиант, берегла?! Так себе бриллиантик-то!
Из кабинета вышла врач с серым измученным лицом. На груди ее белого халата было вышито название лекарства, помогающего при молочнице.
- Я - пенсионерка! - сказала Милена Львовна. –Мне сидеть тяжело, а я уже час в очереди!
Врач вызвала нас с Миленой Львовной в кабинет. Девушка с красным, как будто обваренным стыдом, лицом осталась в коридоре. Милена Львовна с удивительной прытью взгромоздилась на кресло. Врач надела перчатки и принялась ее исследовать.
- Шейка матки вся обложена, - сообщала она время от времени. - Много выделений…
Наконец, Милене Львовне было позволено слезть, а врач уселась за стол и принялась писать в карте. Она явно решила отомстить за то, что ей пришлось дотрагиваться до выделений Милены Львовны, и хорошенько погонять ту по "специалистам", как она выразилась. Милене Львовне было назначено УЗИ органов малого таза и куча анализов, в том числе "суточная моча". Нужно было сутки писать в трехлитровую банку, а потом везти эту банку в лабораторию. Остальные анализы были не столь энергозатратны, но их все равно нельзя было сдать одновременно. Исходя из того, что говорила врач, получалось, что в ближайшие три недели Милене Львовне придется через день ездить лечиться. Правда, пока непонятно от чего. Это покажут анализы, которые, хоть и сложно, но как-то надо сдать.
Папа прислал мне эсэмэску. Он интересовался, не нуждаюсь ли я в новой одежде? Потому что если вдруг я нуждаюсь, то он готов мне купить. С одеждой все обстояло не так просто, как могло показаться на первый взгляд. Я позвонила папе и объяснила, что у меня был плохой период и я разожралась. Теперь я худею, но это происходит не так быстро, как хотелось бы. И, конечно, от новой одежды я не откажусь, но мне не хочется покупать на тот размер, в котором я сейчас.
- И как ты худеешь? - спросил папа.
- Ем капусту, - ответила я.
- Приезжай в зал, - сказал он.
Через полтора часа мы с папой в спортивных костюмах стояли в зале перед огромной стойкой с гантелями. Всем проходящим мимо людям папа с гордостью говорил:
- Это моя старшая дочь! - и добавлял. - Ей надо прийти в форму, в очень хорошую форму!
Папа решил тренировать меня сам. Он сказал, что в моем возрасте построить мышечный каркас - это раз плюнуть, а он знает такие невероятные секреты, что через три месяца я себя не узнаю в зеркале. Подбодрив себя таким образом, он дал мне две гантели по два килограмма и показал, как их надо разводить. Я старательно разводила, но получалось не очень.
- Нда, - сказал папа, - ты когда-нибудь спортом занималась?
- Нет, - ответила я.
- Ладно, - пообещал он, - что-нибудь придумаем.
Правда, ничего придумать у папы не получилось, потому, что в зал вдруг впорхнула женщина в лосинах, целиком, казалось, состоявшая из мышц, причем не человеческих, а по меньше мере лошадиных. Приказав мне приседать, а потом выпрыгивать из приседа, как герой какого-то мультфильма, папа тут же направился к женщине, запрыгнувшей на степпер. На спине у нее была большая татуировка, но прочитать, что там написано, мне не удавалось, так как половину рисунка скрывала майка. Женщина нажимала пятками на педали, далеко выставив круглый литой зад. Проходившие мимо мужчины долго на этот зад смотрели. Папа встал у степпера, и они с женщиной зубоскалили и ржали, говоря явно о чем-то неприличном. Время от времени женщина поглядывала по сторонам, как бы желая убедиться, что ее поведение находится в рамках нормы.
Я взмокла от чертовых приседаний и прыжков. Папа крикнул мне, чтобы я продолжала еще три минуты. Женщина слезла со степпера, и папа расстелил для нее коврик. Она легла на спину, папа сел перед ней на колени и положил ее ноги себе на плечи. Я продолжала приседать и прыгать. По-прежнему хихикая, папа щупал ляжки женщины, а она направляла его указаниями: выше-ниже. Я почувствовала, что еще немного и я потеряю сознание. Папа и женщина поднялись с коврика. Я отчетливо заметила у него стояк. Женщина поцеловала его и ушла в раздевалку. Как ни в чем не бывало папа подошел ко мне и сказал с улыбкой:
- Это растяжка.
- А, - сказала я.
Дальше нам следовало качать пресс. Папа присел рядом со скамейкой, на которой я корячилась, и вел счет. Женщина не унималась. Она присылала ему в вотсап свои фотографии из душевой. Когда я приподнималась, я видела их на экране его телефона. В ответных сообщениях папа выражал восхищение женщиной и подбадривал ее снимать еще, в новых, неожиданных ракурсах. К концу занятия я еле стояла на ногах, меня тошнило и кружилась голова. Папа сказал, чтобы я прекращала жрать капусту, а налегала на бобовые. Еще мне можно было фрукты и сырые овощи. Сладкое, молочное и мясо строго запрещалось.
Когда я вошла в раздевалку, женщина стояла в трусах и лифчике перед зеркалом и сушила феном волосы. На спине у нее было написано "Bitch", в том же месте, где у меня был рисунок позвоночника. Я приняла душ и переоделась. Из зала мы с женщиной выходили вместе. Она приложила карточку к турникету, и на экране появилось ее имя: Сушкова Юлия Михайловна. Я вышла вслед за ней на улицу, она села в машину и уехала. Я медленно поплелась к метро. Впервые в жизни мне до безумия захотелось стать кем-то другим. Стать ею. И дело тут было не в том, что плескалось на поверхности и настойчиво предлагало себя в качестве объяснения. Она - красивая, а я - жирная психопатка, она свободна в проявлении своих чувств, а я погрязла в рефлексии, нет, дело было в отсутствии самосознания у нее, у папы, мамы, у пугающего большинства людей, которых я знала. Они все могли жить, пить, жрать, не думать ни о плохом, ни о хорошем, плыть по течению, показывать сиськи мужикам, коль скоро те ничего не имеют против, и даже не пытаться задать себе вопрос - зачем они это делают? Этого я не могла понять. Но меня никто и не просил понимать.
Вернувшись домой, я зашла в ванную, включила воду. Сколько я еще смогу?.. За моими плечами стояли Судья, Мужчина, Добро и Человечность. Судья говорила: возьми нож, накажи себя. Добро и Человечность привычно меня жалели.
- Ты думала, что мужчины помогут, ты думала, на них можно переложить половину своей боли, а оказалось, это они отдают тебе половину своей. А что хуже - одна целая или полтора? Что больнее, один или один с половиной?
- Я просто хочу крови! - выл Мужчина. - Совсем немного крови… Дай мне ее. Мне страшно, я хочу, чтобы стало немного светлее, совсем чуть-чуть света, ты можешь дать мне его!
Я села на бортик ванной, задрала майку. Раньше моя плоть вызывала у меня жалость, мне было трудно вонзать в нее лезвие. Каждый раз это была драма - чтобы добыть кровь, я должна была пронзить эту нежную, гладкую кожу, причинить боль ради спасения. Я приносила в жертву свою невинность для того, чтобы выжить, но я больше не была невинной. У меня не было больше кожи, одно только жирное, свиное мясо, прожилки, толстые вены, по которым медленно бежала гнилая кровь, чтобы отравлять меня снова и снова, круг за кругом, вечность, до посинения, до отвращения, до смерти. Бритвы у меня не было, я вытащила из уха серьгу и вдавила крючок в живот, в самую жирную складку. Голоса визжали, хрюкали, рыдали, я перестала различать их, все слилось. Через сорок минут я закончила слово Opfer. Подождала еще пятнадцать минут, чтобы перестало кровоточить. Помыла серьгу, смыла кровь с ванной.
15
На следующий день меня вызвали в "Крылья ангела". Владимир был в небрежном виде, и от него пахло перегаром. Он сказал, что Милену Львовну ночью увезли на скорой, сейчас она в реанимации.
- А что с ней? - спросила я.
- Гинекология… - Владимир развел руками, как бы давая понять, что ничего в этом не понимает, да и не мужское это дело - разбираться во всем этом дерьме у баб под юбкой.
- Жаль, - сказала я.
- Очень жаль, - подтвердил Владимир, - но просто… Это очень странно.
- Что именно? - удивилась я.
- Я не знаю, что именно! - он раздражался. - Но врачи из больницы, они не могут по-другому! Они связались с какими-то ее родственниками, я не знаю, что там за история, какой-то конфликт, они не общались много лет. Эти родственники… они сказали, что она была девственница. А врачи… В общем… Черт! - Владимир схватился за виски. - Понимаешь, мне неудобно все это тебе говорить!
- Ничего страшного, - сказала я.
- Короче, эти врачи… - Владимир сделал над собой усилие. - Они сказали, что у бабки полный набор мелкой венерухи… И… В таком возрасте… Это спровоцировало воспаление, оно куда-то там перекинулось… Она безнадежна. А родственники хотят поговорить с тобой, - закончил он.
В соседней комнате, рядом с кулером, периодически глухо вздыхавшим, как провинившаяся, но надеющаяся на прощение псина, сидели две женщины, мать и дочь. В принципе они обе уже были в том возрасте, когда становится неважно, кто из них кого родил, потому что все могло быть и наоборот. Во всяком случае дочь точно так думала, периодически одергивая мать, как распоясавшегося, не умеющего себя вести ребенка. Говорила в основном она, мать только вставляла не всегда удачные реплики.
- Вы ей помогали в последние дни? Как вас зовут? - накинулась на меня дочь.
- Юля, - сказала я.
Дочь поджала губы.
- Я буду с вами откровенна, - сказала она. - Милена - сестра моей мамы, - она кивнула на мать, - и моя тетя. Но отношения у нас всегда были сложные. Милена была не в себе.
- Я не заметила, - сказала я.
- Я вам объясняю суть проблемы! - взвилась дочь. - Милена думала, что мама увела у нее мужчину, моего отца. Полный бред! Родители уже поженились, я родилась, а Милена все успокоиться не могла! Разорвала всякие отношения. С родной сестрой!
Дочь выразительно на меня посмотрела. Я пожала плечами.
- А он спился! - выкрикнула мать.
- Мама, заткнись! - прошипела дочь.
- Спился и умер, - мать расправила на коленях юбку. - Всего лет восемь мы прожили.
Дочь изо всех сил перетягивала внимание на себя.
- Мы хотим знать, чем занималась Милена в… последнее время? Я просто… Вы меня тоже поймите… Когда я с этим врачом говорила, я чуть со стыда не сгорела! У нее… Может, вы в курсе, кто-то был?
- Да, - сказала я, - один мужчина.
- Как… они познакомились? - сглотнула мать.
- Я их познакомила, - ответила я, - передала ему записку от Милены Львовны.
- Записку?.. - дочь ошарашенно на меня смотрела.
- Да, - сказала я, - она… очень хотела побыть с мужчиной.
Дочь буравила меня взглядом.
- И вы… Это устроили? - уточнила она.
Я кивнула.
- Вы… - дочь смотрела то на меня, то на хохочущую мать. - Вы… простите… в своем уме?!
Милена Львовна умерла вечером того же дня, в сознание она так и не вернулась. Перед тем, как вернуть Владимиру ключи от ее квартиры, я заехала на Новый Арбат, чтобы забрать моющие средства, набор тряпок из микрофибры и телескопическую швабру - такими вещами "Крылья ангела" не разбрасывались. Я выходила из подъезда с пакетом, набитым бутылками с щелочью в одной руке и неоновой палкой от швабры - в другой, на лавочке курил вахтер.
- Погоди, - попросил он меня.
Я села рядом с ним на лавочку.
- Ну что, - задумчиво произнес вахтер, - умерла моя Миленочка.
С этим было не поспорить.
- Н-да… - протянул Павел Петрович, - а она ведь до последнего чистоту хранила… Может, и не померла бы, если б не это.
- Вряд ли, - сказала я.
Павел Петрович вдруг повернул ко мне какое-то спекшееся, картофельное лицо с белесыми, злобными глазами.
- Что "вряд ли", пигалица! - заорал он.
- Вряд ли не померла бы, - объяснила я, - она бы все равно померла. Как и вы помрете, и я. И все остальные.
Вахтер наклонился и схватил меня за локоть. Пальцы у него были жилистые и очень сильные.
- Это ты записки похабные носила! Это ты бабку под смерть подвела! - зачастил он, дыша мне в лицо табаком. - Знала же, что она ни с кем! Соблазнила старуху!
- Соблазнила ее не я, а вы, - ответила я.
- Я - мужчина! - воскликнул вахтер с таким видом, как будто был заранее прощен одним этим обстоятельством. - А ты - сводня! Хоть и молодая, а душа гнилая в тебе!
Я высвободила руку, подобрала пакет, швабру и пошла от скамейки, на которой надсаживался Павел Петрович.
- Завидовала ты ей! - орал он мне вслед. - В аду тебе гореть! Сатанистка!
Я остановилась. Вернулась к лавочке и врезала Павлу Петровичу шваброй. От неожиданности он, как мешок, повалился на бок. Я ударила его еще раз, по голове. Потом еще раз, и еще, и еще.
Вечер я снова провела в ванной. На правом бедре появилось слово Finsternis.
В ночь после смерти Милены Львовны я оделась, собрала свои вещи и вышла на улицу. По дороге к станции я не встретила ни одного человека, во всем мире, казалось, не осталось никого, кроме меня. Или никогда и не было.
На станции две собаки что-то ели с брошенных на асфальт газет. Я села в первую подъехавшую электричку, она привезла меня в Москву. У меня были деньги, выданные Владимиром. Я поймала такси и попросила отвезти меня на кладбище. Шофер, толстый потный мужик, из тех, кто всю жизнь на полном серьезе находит в происходящем смысл, а потом подыхает, так ничего и не поняв, всю дорогу пытался меня образумить.
- Девушка, - говорил он, - зачем вы все это делаете? Вы - молодая, красивая, замуж выйдете, деток родите, бросьте вы дурь всякую.
Я молчала, но ему и не надо было, чтобы я возражала.
- Вы знаете, - говорил он, - что Господь Бог за колдовство наказывает? Вы этого, может, и не понимаете-то сейчас, это все потом аукнется! Сколько вот таких потом в церкви грехи свои замаливают. А тоже ведь, наверное, поначалу думали, что это игра такая! Эх!
Я попросила его остановить у кладбищенской ограды. Шофер предложил подождать меня, но я сказала, что это не нужно. Он уехал. Я пошла вдоль ограды и довольно быстро нашла лазейку. Я пролезла сквозь погнутые прутья. Везде, насколько я могла видеть, были могилы. Ангелы, кресты, в лунном свете мерцали золотые буквы на памятниках, сливаясь в бесконечные обещания не забыть любимую доченьку, жену и мать, мужа и отца, сына, брата, сестру, племянницу, бабушку, дедушку, тетю и дядю, как будто даже после смерти этих людей нельзя было оставить в покое, и буквы, как фонари, освещали живым ночную дорогу к могилам, чтобы живые могли прийти и изводить мертвых своим бесконечным нытьем.
Впереди я вдруг услышала голос, кто-то вел счет: раз, два, три, четыре, пять. Потом сначала: раз, два, три, четыре, пять. Я подошла ближе. Около могилы, которая была обнесена по периметру тяжелыми цепями, прикованными, в свою очередь, к железным колышкам с золочеными шишками наверху, сидел мальчик и считал: раз, два, три, четыре, пять. Из-за цепей и шишек могила имела какой-то легкомысленный вид, как будто ее всеми силами старались сделать похожей на двуспальную кровать. Я остановилась в нескольких шагах от мальчика, он заметил меня и прекратил считать.
- Почему ты не идешь дальше пяти? - спросила я.
- Я не знаю, что дальше, - ответил мальчик.
- Шесть, - сказала я.
- Шесть? - переспросил он. - И что это значит?
- Это то, что идет потом, - я стала загибать пальцы и показывать ему: один, два, три, четыре, пять, шесть. Шесть - это пять плюс еще один.
- Плюс, - повторил мальчик.
- Плюс значит совмещение, - объяснила я, - когда к одному присоединяется другое.
Мальчик ничего не говорил и просто смотрел на меня.
- Ты не понимаешь, да? - уточнила я.
Он покачал головой.
- Я понимаю, как одно присоединяется к другому, но как они становятся одним? Это мне непонятно.
Я задумалась.
- Но такое случается, - сказала я, наконец. - С людьми тоже. Любовь присоединяет людей друг к другу.
- Да, - кивнул мальчик, - но она не делает их единым.
- Почему? - спросила я.
- Потому что все продумано, - ответил он, - вещи созданы такими, какими они должны быть.
- Как же тогда быть? - спросила я.
- Я не вижу здесь проблемы, - сказал мальчик, - любовь - это радость от того, что другой существует. Не более того. Ты не можешь стать им, и ты не можешь с ним слиться, оставаясь собой. Но ты можешь радоваться.
- Просто радоваться?
Я пригляделась к мальчику. Ему было лет пять, может быть, даже четыре, одежда, которая была на нем надета, выглядела странно. Белая рубашечка с вышитым на грудном кармашке медвежонком, в некоторых местах разошлась по швам, лохмотья ткани истлели и свисали на синие брюки. Из лямочек на поясе торчали обглоданные куски ремешка.
- Черви съели мой ремень, - сказал мальчик.
- Разве можно этому радоваться? - спросила его я.
- Но это ведь не плохо, - мальчик внимательно посмотрел на меня, - это просто такой закон. Все, что больше не нужно, начинает мешать. И тогда появляются другие, те, кто могут забрать у тебя ненужное. Разве ты не знала?
- Кому я могу отдать свое ненужное? Скажи мне, - попросила я.