На следующий день к нам пришла Марина Александровна, и я принесла ей винегрет с черным хлебом. Плавно потек рассказ о Нугзаре, с которым Марина Александровна трахнулась в купе поезда, следовавшего по маршруту "Москва - Батуми", и прервал его новый бросок Лютера, на этот раз он, к счастью, всего лишь прокусил ей щеку. Ситуация выходила из-под контроля. Лютер бросался без предупреждения и, что самое неприятное, сразу в лицо. Марину Александровну заткнуть было сложнее, чем Алексея, к тому же на ее сторону встала бабушка. Она сказала, что это просто хамство и дебилизм - чтобы педагог приходил в дом, а там его кусала такая вот беспардонная собака. Мама названивала каким-то своим знакомым в Ногинск, которые сто лет назад говорили ей, что у них там хозяйство и нужна сторожевая собака. В Ногинске никто не брал трубку. Толик сказал, что и он согласен - так дело не пойдет. Но все-таки Лютер - его любимец, он его на ладошке держал, как-то жестоко его сразу в Ногинск. Надо дать ему последний шанс, всем немножко успокоиться, может, и он тогда перестанет рвать людям морды.
Спокойствие длилось ровно неделю. В пятницу мама с Толиком праздновали годовщину своих романтических отношений. На столе были свечи, торт в форме сердца, салаты из кулинарии и мясная нарезка. Пили белое вино, причем настолько увлеченно, что к девяти вечера выпили две бутылки. На такие случаи в соседнем с нашим домом существовал "Ароматный мир", но там была загвоздка в виде кассирши. Одна кассирша была нормальная и легко отпускала бухло мне или Анютику, когда нас туда посылали, а другая почему-то артачилась. Мама с Толиком не знали, какая именно кассирша работает сегодня, и решили идти за вином самостоятельно, чтобы не терять время, на случай, если нас с Анютиком развернет эта недотраханная стерва.
Мама вошла в магазин, а Толик с Лютером на поводке ждали ее на улице. В зале действительно сидела плохая кассирша и зло косилась на маму, выбиравшую полусухое вино из ЮАР. Наконец мама с Толиком, обнявшись, пошли к подъезду под воркование бутылок в пакете, как Толик вдруг поскользнулся и упал. Ничего страшного, даже не ушибся, просто потерял равновесие. Однако этого хватило, чтобы Лютер бросился на него и чуть не прокусил ему горло. Толик увернулся, и собачьи челюсти сомкнулись на воротнике его куртки. Мама от неожиданности ударила Лютера пакетом по голове - тоже удачно: Лютер отскочил, а вино не разбилось. Они вернулись втроем домой, открыли новую бутылку, но нам с Анютиком стало понятно, что это конец. Мама принесла на кухню ноутбук, они что-то искали, а потом звонили. Я услышала, как мама спрашивает:
- А может, завтра лучше?
Толик сказал:
- Нет, завтра я протрезвею и не смогу.
Ближе к полуночи к нам приехали собачьи убийцы. Лютера затащили в кухню. Мама вышла оттуда, вытирая слезы, остался только Толик. Он сидел на табуретке, свесив руки и смотрел на пса, которому стягивали бинтом морду. Потом Лютеру сделали укол, он лег под стол, Толик закурил. Через пятнадцать минут все кончилось. Мама дала убийцам простыню, и они понесли по коридору к входной двери тело Лютера. С закатившимися глазами и высунутым красным языком. Мама с Толиком еще два раза ходили в магазин и так нажрались, что половину субботы лежали в кровати. На моей ноге появилось слово Ohr.
4
Анютик находилась в трехлетней ремиссии, ей исполнилось одиннадцать, и она два года как вернулась к обучению в школе. Она принимала по два миллиграмма залептина, а циклодор ей заменили на соли лития. Главной побочкой залептина оказался повышенный мышечный тонус, Анютик не могла сидеть на одном месте дольше минуты, и уроки по-прежнему были для нее мучением, хотя теперь и по другой причине. Я не принимала таблетки, но с сидением на месте и у меня были явные сложности, то же самое можно было сказать о Толике. Но если мы с Анютиком часами кружили по улицам, то он после смерти Лютера на улицу выходил неохотно и шатался у нас дома по коридору. Каждый день, с трех до пяти.
В любую погоду мы выходили из дома и проходили когда восемь, когда десять километров по городу. В основном, конечно, в своем районе. Мы знали всех местных психов, которые точно так же, как мы, носились по улицам только потому, что от неподвижности им крутило внутренности. Был дед со старым доберманом - эту парочку мы называли "восьмерка": гуляя, дед и доберман выполняли сложный ритуал. Дед делал шаг, а доберман умудрялся подлезть ему под ногу, дед делал второй шаг, и доберман по траектории восьмерки выходил с другой стороны. Потом все повторялось. Еще были "сестры" - высохшие, бесплодные близняшки, которых мы всегда встречали в двух состояниях. Либо они шли, держась за руки, и что-то обсуждали, ажиотированно вскрикивая, либо обсуждение уже успело привести к скандалу, и они шли на расстоянии двух шагов, глядя в разные стороны. На их лицах читалась обида. Замыкал это сомнительное общество маленький, худой человек в черном берете, одновременно похожий на Бродского и Мандельштама. Он всегда ходил с синей хозяйственной сумкой, говорил сам с собой, шел ровно, а потом вдруг бросался бегом, непонятно куда и от кого.
Мой образ жизни не предполагал дружбы с девочками. Их дурацкие занятия были мне неинтересны, а разговоры скучны. По правде говоря, до тринадцати лет то же самое относилось к мальчикам, и я даже наивно надеялась прожить свою жизнь, не соприкасаясь с людьми. У меня не получилось.
В тринадцать лет начались месячные, а вместе с ними пришли неотвязные мысли о мужчинах и о том, чем с ними, при благоприятных условиях, можно заняться. Мне было глубоко плевать, о каких мужчинах мечтать, - любой, кого я встречала на улице, становился первым кандидатом в мои фантазии. Мальчик, старик, урод - все это меркло перед тем простым соображением, что у каждого из них есть член. Ночью, когда все в квартире затихали, мы с Анютиком подтаскивали к кровати магнитофон и настраивались на шоу Жени Шаден. Там обсуждались проблемы трансвеститов, проституция, какие-то мужики жаловались, что их подружки не дают им в зад, женщины звонили с целью узнать, нормально ли то, что вечером они выходят на трассу, останавливают машины и спрашивают водителей, не желают ли те минет? Мы истерически, до дрожи хохотали, прижавшись друг к другу, а утром еле могли разлепить глаза. Днем, когда бабушка уходила в магазин, мы звонили на секс-линию и, сколько позволяло время, слушали стоны операторш, которых якобы именно в этот момент кто-то яростно драл. В конце месяца приходили огромные счета, и начинался скандал, потому что мы молчали в тряпочку, а мама думала, что на секс-линию звонил Толик. Толику же было, по-видимому, наплевать, что о нем думали, и он не считал нужным защищаться.
Как-то весной я заснула, наслушавшись Жени Шаден, а проснулась от того, что кто-то держал меня за шею и входил в меня сзади. Это было так сладостно, что я даже застонала, подчиняясь ритму. Только потом возникла мысль, кто может такое делать со мной в моей кровати, когда на соседней спит Анютик? Неужели Толик? Но это невозможно, я бы услышала, как он входит в комнату. Я попробовала поднять голову, но мышцы как будто сковало, мой нос тыкался в подушку, я хотела крикнуть, что задохнусь, но вдруг все кончилось.
Следующей ночью я решила не спать, чтобы разобраться в происходящем. Если ко мне приходит Толик, то он, конечно, придет опять, а если не Толик, то я хотя бы узнаю, кто это. Я лежала на спине с открытыми глазами, когда прямо из стены вдруг вышел мужчина и встал над моей кроватью. Он видел, что я не сплю, и просто смотрел на меня. Мужчина был высокий, в белой майке, волосы темные.
- Ты кто? - спросила я шепотом.
- Сережа, - сказал он.
- Ты снизу, что ли? - спросила я.
Он кивнул. Я почувствовала себя в относительной безопасности, ведь это был Сергей.
- Ты можешь трахнуть меня? - спросила я, отбрасывая одеяло.
- Я не могу, - ответил он, - ты же живая, а я - дух.
- Но мне очень надо с кем-то трахнуться, - начала убеждать я, - может, все-таки у нас получится?
- Ну, можно попробовать, - согласился Сергей.
Он приспустил штаны и лег на меня сверху. Ничего почему-то не получалось. Я начала злиться.
- Вчера же все нормально было! - сказала я.
- Это не я вчера у тебя был, - лицо Сергея было теперь совсем близко, но размыто, как будто я смотрела на него через залапанное стекло.
- А кто же у меня был? - удивилась я.
- Один демон, - сказал Сергей.
Я молчала, и он, похоже, обиделся. Встал с меня, подтянул штаны и шагнул в стену. Я несколько раз тихо его позвала, но он больше не выходил.
По дороге в школу я рассказала о ночном происшествии Анютику. Она слушала довольно хмуро.
- Что такое? - спросила я. - Не веришь мне?
- Я верю, - Анютик смотрела в землю, - но это плохо. Тебе надо пить таблетки.
- Таблетки? - изумилась я. - Ты… ты, что, думаешь…
- Никакого Сергея не существует! - крикнула Анютик. - Это все только в твоей голове. И если не будешь пить таблетки, закончишь, как я!
- Да это маразм! - крикнула я. - Что, я должна жрать твой залептин? Без рецепта врача?!
Непонятно, с чего вдруг меня проняла такая щепетильность в вопросах приема лекарств.
- Любой врач скажет тебе пить залептин, - отрезала Анютик, - потому что это оптимально. И другого все равно нет. А иначе у тебя начнется психоз, ты что забыла, что я тебе говорила про месячные? На них все слетают.
Я обиделась на Анютика и первые три перемены к ней не подходила. На географии, правда, у меня в голове прояснилось. Может, действительно, обострение? Никто в этой реальности не ходит сквозь стены, и даже если нормальный человек увидит кого-то, выходящего из стены, он как минимум испугается. Я же восприняла появление Сергея как нечто само собой разумеющееся. Почему? Потому что у меня психоз, ответ на поверхности… Можно, конечно, порезать ноги, но почему бы не попробовать залептин? Анютик держится на нем четвертый год, значит, и мне он не повредит. Главное, начать сегодня же, пока еще сохраняется критика к тому бреду, что творится у меня в голове.
После географии я попросила у Анютика прощения. Дома выпила две таблетки залептина. Ощущения были просто кошмарные. Я даже представить не могла, что эффект от таблеток может быть настолько мгновенным. Не успела я поставить в раковину чашку, из которой запивала залептин, как начала кружиться голова. Желудок поднялся к горлу и встал там, мешая дышать. Анютик помогла мне дойти до комнаты. Одна бы я не дошла.
В каждый сустав словно бы выдавили тюбик клея, я с трудом передвигала ноги. Волосы упали на лицо, но у меня не было сил убрать их. Я сидела и пятнадцать минут думала - стоит ли поднять руку, чтобы убрать волосы, или лучше так все и оставить. Состояние усугублялось, и вопрос отпал сам собой - я уже просто не могла поднять руку и заправить волосы за ухо. Анютик сказала, что так только первые дни, максимум - неделю. Потом я привыкну. Мне не очень-то хотелось привыкать к такому самочувствию, но говорить ничего тоже не хотелось.
В голове дул серый ветер. Если раньше мой мозг клокотал, картинки сменялись с бешеной скоростью, мысли прыгали, раз в полминуты скатываясь на обобщенный, ничейный член, то после приема залептина все это как будто стерли ластиком. Я не хотела, чтобы так было. Я хотела стереть только Сергея, может, еще член… Хотя нет, член лучше было бы оставить, просто немного подсократить объемы его присутствия. А получилось, что вместе с Сергеем и членом я лишилась всего, что привыкла считать собой. На диване сидело лишь тело, я могла заключить, что оно мое, только из-за тянущей боли в стопе, которую два дня назад опять порезала. Правда, в тот момент мне не было страшно, не было особенно обидно. Под залептином я чувствовала лишь слабое сожаление, что жизнь превратилась в такое вот говно, как-то развить эту мысль у меня не получалось.
Анютик сказала, что смысл нейролептиков именно в этом. Не дать шизофренику развить никакую мысль. Потому что мы хватаемся за мысли, мы обдумываем даже то, что у нормальных людей доведено до автоматизма, и однажды мы так глубоко зарываемся в собственное подсознание, что оно начинает с нами говорить. Думаешь, я хочу пить эту мерзость? - спросила она. - Да никогда. Я все время вспоминаю, какой счастливой была в психозе, только тогда я и жила-то по-настоящему.
- Тебе будет лучше, - пообещала она, - уже завтра, вот увидишь.
Завтра мне не было лучше. Все то же оцепенение, равнодушие, скованность. Я не пошла в школу. Когда мама отбыла в свою клинику, а бабушка потащилась за пенсией, я постучалась к Толику. Он открыл мне и вернулся к занятию, от которого я его оторвала внезапным вторжением. Он сидел за столом, рвал листы А4 на мелкие клочки и курил.
- Толик, - прохрипела я, - что ты принимаешь?
- Седоквель, - ответил Толик, ничуть не удивившись.
- Слушай, Толик, - мне было так тяжело говорить, что на лбу выступил пот, - дай мне свой седоквель, мне очень плохо от залептина.
- Аза вообще дерьмо, - сказал Толик, - ходишь, как деревянный, и выворачивает круглые сутки.
Он встал из-за стола, подошел к шкафу и протянул мне початую упаковку.
- Наслаждайся, - сказал он.
Я приняла седоквель, и, как ни странно, мне полегчало. Я, конечно, по-прежнему была деревянной, но меня хотя бы не тошнило, и некоторые простейшие соображения удавалось удерживать в сознании. Скажем: дойти до своей комнаты. Закрыть задвижку в туалете. Глаза слипались, но не от желания спать, а от нежелания ничего вокруг видеть. Я легла на кровать Анютика и накрылась одеялом. Не знаю, сколько я так лежала, но вдруг почувствовала, что кто-то гладит меня по голове. Сквозь опущенные ресницы я увидела Сергея, он опять был в белой майке.
- Бедная девочка, - говорил он тихо, - бедная маленькая девочка.
Все бесполезно, подумала я.
Анютик сказала, что в вопросах совместимости с лекарством каждый шиз индивидуален. Кому-то подходит залептин, кому-то нет. Ей, например, на ура шел аминазин, хотя большинство в дурке от него просто загибалось. Главным, по ее мнению, было переждать весну, потом можно будет сократить дозу седоквеля или совсем его бросить. Во всяком случае, до осени. На седоквеле я закончила учебный год, правда, в дневнике были сплошняком тройки, но меня это в тот момент меньше всего волновало. Единственную пятерку по литературе мне обеспечил, несомненно, седоквель - целыми днями я лежала на диване и читала. Сначала художественную литературу, за месяц я прочла все, что собирало пыль у нас дома. Потом пришлось читать книги по обустройству огорода, которые собирала зачем-то мама, на это у меня ушло четыре дня, после них я начала плотно осваивать медицинские справочники бабушки. Лекарство действовало на меня странно. До него мой мозг был квартирой с большим количеством заполненных истерической похабщиной комнат и огромным длинным коридором, который должен был соединять их, то есть обеспечивать элементарную причинно-следственную связь между мыслительными импульсами, но почему-то не обеспечивал. Мысли наскакивали одна на другую, члены прыгали на тетрадках по алгебре, из стен выходили мертвые и включали шоу Жени Шаден. Седоквель навел в этом бардаке порядок, но тоже своеобразный. Как новый хозяин дома, про который поговаривают, что раньше там был притон, он запер все комнаты и расчистил коридор. Теперь мои мысли не могли выбраться из-под замков, зато открылись бесконечные пространства, требующие причинно-следственного заполнения. Я читала страницу и запоминала ее в мельчайших подробностях. Вечером Анютик меня проверяла.
- Брадиаритмия! - азартно выкрикивала Анютик, держа на коленях "Справочник терапевта".
- Синдром слабости синусового узла используется для обозначения нарушений функций синусового узла, приводящих к брадиаритмии, - тарабанила я.
Я помнила не только текст, но даже страницу, на которой он был напечатан. Я помнила, в какой части страницы находилась статья про брадиаритмию, и что выше нее был конец статьи про брадикардию, а ниже - статья про бред, но короткая, со ссылкой на раздел "Психические и психоневрологические заболевания".
Анютик закончила год с двумя двойками - по русскому и по алгебре, Марина Александровна, по понятным причинам, отказалась с ней заниматься. Маму вызвала классная руководительница, не для того даже, чтобы ругаться, а просто, чтобы понять, как дальше быть с Анютиком. Мама подарила ей шанель номер пять и пообещала, что за лето Анютик обязательно подтянет русский и математику.
- Алгебру, - подсказала классная, - математика у нас была в начальной школе.
В первых числах июня позвонил папа и предложил забрать нас с Анютиком на летние каникулы. Мама с бабушкой изо всех сил противились. Не тому, конечно, чтобы мы провели хотя бы лето в относительной чистоте и достатке, а разлагающему влиянию папиных шлюх. Бабушка даже вообразить не могла такого кошмара, чтобы ее внучки жили в доме, где обитает еще и женщина, с которой понятно в каких отношениях состоит их отец. Что касалось отношений мамы и Толика, то они, разумеется, были "нормальными", а вот спрогнозировать папино поведение бабушка не могла. А вдруг он решит заниматься со своей шлюхой сексом прямо у нас на глазах? Меня, впрочем, даже такая экзотическая перспектива не слишком пугала - все свое детство я только и слышала, что про папиных шлюх, и провести летние каникулы, наблюдая их в действии, казалось в чем-то даже логичным.
Утром пятого июня папа привез нас в свой дом. В кухне заменили столешницу. Среди сковородок розовой меди теперь хозяйничала некая Таня, тоже с приличным бюстом, как папа любил. Таня встретила нас приветливо. Папа побыл дома минут двадцать и, убедившись, что все хорошо, уехал на работу. Мы с Таней приготовили обед, сходили в магазин за мороженым, а потом засели в саду. Таня выражала большую радость от того, что мы, наконец, к ним приехали, потому, что папа по нам скучает. Анютик сказала, что хочет спать, Таня отправила ее в дом. Потом приехал папа, мы жарили шашлык, и Анютик выпала из поля нашего внимания. Конечно, Таня наивно верила, что она спит, но уж мы-то с папой могли бы предположить, что это не так. Наутро выяснилось, что Анютик обокрала Таню. Она вытащила ее драгоценности из бархатных коробочек, в которых папа их дарил, и спустила в унитаз. Зачем она это сделала, Анютик ответить не могла. Таня плакала и все время трясла свои коробочки, как будто надеясь, что хоть одно колечко Анютик пропустила и вот сейчас оно выпадет. Папа наорал на Таню. Чтобы она заткнула свою пасть, вытерла сопли и так далее. Потом он посадил нас в машину и привез обратно домой. Он высадил нас у подъезда и уехал. Анютик побежала набирать код.
- Подожди, - сказала я.
Она остановилась. Я подошла к ней и изо всех сил дала ей в морду.