Чувствовалось, что вилы и вожжи, игла и половник ей не внове, да и доить она тоже научилась быстро. Поначалу, правда, как все новички, придерживала сосок только большим и указательным пальцами, но когда коровы привыкли к ее рукам, а она - к их близости, Моше научил ее доить четырьмя пальцами сразу, сжимая соски один за другим, от указательного пальца до мизинца. Вначале ее руки болели от усилий и пальцы дрожали, но постепенно мышцы окрепли, и вскоре мелодия, вызваниваемая молочными струями по стенкам ведра, уже говорила об опытном исполнителе.
Секреты коровника открывались перед ней, подобно страницам перелистываемой книги. Она наловчилась угадывать, что корова вот-вот лягнет, еще до того, как об этом узнавала сама корова, научилась понимать капризы двух старейшин молочного стада, приноровилась расшифровывать намеки, появлявшиеся на носу и крупе заболевшего теленка и стала распознавать иерархию авторитета и подчинения, царившую среди животных.
Через несколько месяцев Рабинович уже доверил ей отвести первотелку на случку к Шимшону Блоху, который жил в соседней деревне, недалеко от дома дяди Менахема.
Шимшон Блох был ветеринаром-самоучкой. Он не раз спасал телят от жестокого поноса народной смесью семян льна, оливкового масла и взбитого яйца, и хотя составляющие этой смеси были известны всем, он один знал, в каком порядке и в какой пропорции надлежит смешивать их друг с другом.
Блох успешно конкурировал с Глоберманом в оценке веса животных на глаз, умел кастрировать телят и жеребят лучше профессиональных ветеринаров, и ходили слухи, будто он продает отрезанные яйца в тот самый хайфский ресторан, где альбинос покупал не только еду.
И был у Блоха племенной бык по имени Гордон.
"Его зовут Гордон, потому что он уже стар, а свое дело делает не хуже молодых", - с гордостью объяснял Блох каждому, кто дивился имени быка.
- Она у тебя брыкалась по дороге? - спросил он Юдит. - Останавливалась?
- Она немного нервничала, - ответила та.
- Ну, после свидания с моим Гордоном она будет возвращаться послушная, как дитя, - успокоил ее Блох - Пойдет домой тихая и довольная, как невеста.
После полудня, когда Юдит вернулась с коровой в коровник, она почувствовала, что все остальные коровы смотрят на них с каким-то новым живым интересом, и улыбнулась про себя. Она любила коров, а те, со своей стороны, не таращились на нее с подозрением, не говорили с ее глухой стороны, не расспрашивали, откуда она приехала, и даже воздерживались от замечаний, когда видели, как она прикладывается к своей заветной бутылке, которую прятала среди фуражных кип.
А по ночам, когда вопль снова разрывал нутро женщины, которой суждено было стать моей матерью, и раздирал ей горло, и ее саму пробуждал ото сна, коровы поворачивали свои большие медленные головы, смотрели на нее терпеливыми глазами и снова отворачивались, возвращаясь к своему ночному отдыху и своей жвачке.
12
А на другом конце деревни счетовод-альбинос все продолжал свое еженощное строительство.
За несколько недель возле старого дома Якоби и Якубы поднялась пристроенная к нему новая комната, с гладким бетонным полом, двойными деревянными стенами и беленой черепичной крышей, на которой стояла брызгалка для охлаждения в жаркие дни. Комната эта предназначалась для канареек. Сетки на ее окнах были достаточно густыми, чтобы кот или змея не могли проникнуть внутрь, а планки жалюзи открывались с помощью специального механизма, который позволял надежно проветривать дом, не ослепляя его жильцов.
Закончив строительство, альбинос пришел к Якову и постучал в дверь.
Ривка открыла ему, и ее лицо помрачнело при виде гостя, но тот увидел Якова за ее спиной и спросил, согласится ли он прийти на новоселье к его птицам.
Пыльный и теплый запах уже стоял в новой пристройке - запах опилок и перьев, знакомый каждому, кто выращивает птиц и цыплят. Клеток в ней не было. Канарейки носились по всей комнате, и счетовод объяснил Якову, что намерен положить там все, что нужно птицам, чтобы свить гнездо, и предоставить им самим пароваться, - кроме тех специальных пар, потомство которых предназначалось для продажи и для которых он уже приготовил отдельные семейные ячейки.
Увидев Якова, канарейки испугались и стали метаться по комнате.
- Ничего, они скоро привыкнут к тебе и успокоятся, - сказал альбинос.
После того дня Яков завел привычку время от времени стучать "кончиком маленького ногтя" в дверь пристройки - входил, смотрел, работал и учился. С преданностью и готовностью подмастерья помогал он альбиносу записывать даты кладки яиц и рождения птенцов, чистил клетки и мыл поилки и решетки.
- Все, что ты должен делать в нашем инкубаторе, ты делаешь для его птиц, - упрекнула его однажды Ривка, но Яков лишь глянул на нее и ничего не ответил.
Альбинос научил его распознавать разные зерна, составлявшие пищу канареек турнепса и репы, гашиша и злаковых, - крошить крутое яйцо, морковь и яблоко и размачивать мак в молоке, потому что у канареек "очень нервный желудок". Он научил его отличать брачные песни самцов, потому что опытные канареечники должны знать, что это не просто песни любви, а знак, что пришло время дать им обрывки веревочек и шерсти для строительства гнезда.
Подрастающих птенцов альбинос поселял с самцами, потому что матери имеют привычку выщипывать у птенцов перья, чтобы выкладывать ими новые гнезда.
- Смотри, какие они заботливые отцы, - сказал он.
И действительно, с того момента, как птенцы попадали в распоряжение отцов, те превращались в преданных и аккуратных нянек, усердно кормили малышей и учили их пению. Яков сказал, что далеко не все птицы ведут себя подобным образом, и это удивило альбиноса, потому что, кроме своих канареек, он не знал никаких других крылатых. "Он с трудом отличал ворону от гуся".
Яков рассказал ему о моногамии аистов, гусей и журавлей, воздал должное знаменитой верности вороны-самца своей воронихе и даже поведал, со слов Моше Рабиновича, что "у древних египтян изображения ворон были символом супружеской жизни". Альбиносу понравился его рассказ о нравах зябликов-самцов, которые остаются в Европе зябнуть, страдать от морозов, тоски и одиночества в то время, как их самки улетают на юг. Некоторые, правда, присоединяются потом к своим женам, но другие встречают их снова только весной.
- Летом для мужчины остаться одному не фокус, - сказал Яков. - Но зимой - это совсем другое дело. Зимой он узнаёт, что значит быть одному. И когда она возвращается, красивая и усталая, полная любви, и солнца, и рассказов, он начинает понимать, как много в любви от чувства благодарности.
Сладостная улыбка расплылась на пухлом лице альбиноса после рассказа о повадках зябликов.
- Они встречаются только весной! - повторил он и добавил: - Как красиво и умно ведет себя пара, которая встречается только весной.
Яков заметил, что канарейки тоже очень верны друг другу, но тут по лицу альбиноса скользнула розоватая тень насмешки:
- А что еще остается паре, которую закрыли в одной клетке? - сказал он.
Белый сок вытек из стеблей, свернулся, загустел и потемнел. Потом красные шелковые лепестки маков завяли, сморщились и опали, а завязи вздулись, стали темно-коричневыми и затвердели. И ночью счетовод вышел со щелкающими садовыми ножницами, срезал твердые жесткие коробочки и раздавил их пальцами. Он сварил крошечные черные зерна в загустевшем соке и стал давать эту кашицу своим птицам.
Раз в несколько недель из Хайфы приезжал в своем маленьком "моррисе" морской офицер, который в каждый приезд покупал несколько пар канареек.
- Бедные птицы, - размышлял альбинос вслух после каждого такого визита. - Теперь их ждет египетское рабство.
Он почистил согретым маслом блеклый пух на заду одной из птиц и сказал:
- У него понос, Яков, сегодня не давай ему морковь и яблоко, только белок крутого яйца и немножко мака.
Он предложил Якову бросить сельское хозяйство и целиком перейти на выращивание канареек.
- На этом можно хорошо заработать, - уговаривал он.
- Такой заработок не соответствует нашим сионистским идеям, - ответил Яков.
- Что ваши куры, что мои канарейки - все одно, у тех и у других крылья, - сказал альбинос.
- Это не одно и то же, - возразил Яков.
- Глупости, - сказал альбинос. - Я научу тебя всему, что знаю сам, и когда я уйду, ты останешься.
- Куда ты уйдешь? - встревоженно спросил Яков.
Но альбинос только отмахнулся нетерпеливо и попросил Якова сходить в центр деревни и принести ему со склада полудюймовый вентиль.
- Иди, иди скорей, - заторопил он его. - Они вот-вот закроют.
Яков пошел в центр и вдруг увидел Юдит, которая шла прямо ему навстречу, в пестром цветастом платье и голубой косынке, и вид ее и походка были в точности такими, какими они были в его мечтах. Никогда еще ему не случалось увидеть ее вот так, идущей по удивительно пустынной улице, прямо ему навстречу. Он хотел было рассчитать, где они встретятся, но у него никак не получалось, потому что его ноги считали его шаги, а его глаза считали ее шаги, его ум складывал их вместе, а сердце делило сумму на двоих.
Когда их уже разделял один только метр, Яков набрался храбрости спросить, как она поживает, и даже добавил:
- Меня зовут Яков.
- Я знаю, - ответила работница Рабиновича, не замедляя шага.
Ее лицо, в такой обморочной близости, - и вот уже ожог взгляда, проплывающий мимо профиль, чистый затылок, постукивание каблуков. Платье, облепившее ее тело, прямая, уходящая спина.
13
Он помешал деревянным половником, наклонился над кастрюлей и сморщил нос.
- Ты знаешь, в чем секрет вкуса, а, Зейде? Все должно быть свежим. Все должно быть нежным. Только коснуться, и все. Только положить одно возле другого. Только показать еде ее приправу: здравствуйте, здравствуйте, приятно познакомиться, я картошка. А я мускатный орех. Познакомьтесь, пожалуйста, это господин суп. Очень приятно, госпожа петрушка! Приправа, Зейде, это тебе не оплеуха, приправа - это как будто тебя коснулось крыло бабочки. Даже в простом украинском борще чеснок не должен вызывать у тебя гримасу, он должен вызывать у тебя улыбку. Когда-то я рассказывал тебе истории, чтобы ты поел, а теперь я подаю тебе еду, чтобы ты меня послушал. Это значит, что ты уже не тот маленький Зейде, поэтому теперь ты должен больше обращать внимание на свое имя, тебе пора стать осторожней.
Время, равнодушный, могучий и благодетельный поток, унесло с собой первоначальное любопытство. Сплетни и догадки наскучили даже тем, кто их придумывал. И ощущение опасности притупилось.
Все уже знали, что к Юдит нельзя подходить с левой стороны и ее нельзя расспрашивать, кто она и откуда.
Одед и Номи приходили в школу чистые и ухоженные. Движения Моше снова стали спокойными и уверенными. Бешеные крики и гневное рычание больше не доносились из его дома. Благословение - то благословение, которое даровано принести только женщине, - вернулось во двор.
Трое мужчин, которым предстояло стать моими отцами, занимались каждый своим делом.
Яков Шейнфельд, от которого я унаследовал вислые плечи, и дом, и посуду, и великолепный портрет его жены, думал о Юдит и познавал секреты выращивания канареек.
Моше Рабинович, который завещал мне цвет своих волос и свое хозяйство, прислушивался к ночным воплям из коровника и искал свою косу.
А мой третий отец, скототорговец Глоберман, который наградил меня огромными ступнями и оставил мне свои деньги, начал приносить в коровник маленькие и коварные дары: то небольшой флакончик духов, то новую голубую косынку, а то и перламутровую расческу.
- Для госпожи Юдит, - каждый раз повторял он.
Сойхер был высокого роста худой человек, в тонких руках которого было больше силы, чем казалось на первый взгляд, а простоватое лицо скрывало недюжинный ум. Зимой и летом он ходил в одной и той же широкой и потертой кожаной куртке, а на голову нахлобучивал старую фуражку, которую, судя по ее виду, использовал также вместо носового платка. В те дни у него еще не было машины, так что он всегда ходил пешком и при этом напевал себе странные песни, язык которых казался каким-то чужим, даже когда слова были на иврите. Некоторые из них я запомнил.
Прискакали к нам домой
Конь слепой и конь хромой.
На одном сидел котище -
Драный хвост, висят усища,
На коне другом - мышонок,
В феске он и в панталонах.
Его длинные ноги глотали огромные расстояния, его карманы были набиты бумажными деньгами и кучей медной мелочи, тяжесть которой не позволяла ему улететь с последними летними ветрами, в потайном кармане он хранил записную книжку с именами коров, благодаря которой ничего не забывал, а его сапоги вмещали в себя гигантские ступни, размер которых выручал его в самых топких местах.
Иногда он ходил по деревням один, иногда - в сопровождении коровы: веревка привязана к ее рогам, ужас сжимает ее сердце, и ее жалобное мычание наполняет воздух. К востоку от деревни синела старая эвкалиптовая роща, которую пересекала тропа с протоптанными в ней следами раздвоенных копыт и огромных сапог. За рощей корову уже ждали мясник, и резник, и нож, и крюк. Все отпечатки копыт, - показала мне Номи, - были обращены в одну сторону, а следы сапог - в обе. По этой тропе коровы шли в свой последний путь. Кроме одной - коровы по имени Рахель, которая в одну и ту же ночь прошла по этой тропе и вернулась по ней обратно. Благодаря той ночи и той корове я и пришел в этот мир, и о ней я еще расскажу.
На плече Глобермана всегда лежала свернутая грязная веревка, а в руках был бастон, с которым он никогда не расставался, - этакая толстая палка для ходьбы, со стальным наконечником. На нее он опирался, когда ходил из одного двора в другой, ею погонял коров, она же служила ему указующим перстом и оружием для защиты от гадюк и собак. Собаки бегали за ним по полям, обезумев от запаха коровьего страха и крови, который навсегда пристал к нему, - даже его кожа пахла кровью и страхом.
Коровы тоже чуяли этот запах, запах их собственной смерти, идущий от тела скототорговца, словно пары, поднимающиеся из преисподней, и когда Глоберман в своей старой фуражке, со своей сложенной веревкой, записной книжкой и тяжелой палкой появлялся в каком-нибудь дворе, в воздухе над коровником рождался тихий испуганный храп, и коровы, сгрудившись в углу, тесно прижимались друг к другу, напрягая от страха хребты и угрожающе выставив рога.
Как все скототорговцы, Глоберман мог оценить вес коровы, бросив на нее самый беглый взгляд, но был достаточно умен, чтобы справиться об этом у хозяина.
- Прежде всего, Зейде, - учил он меня секретам продажи и торга, - так он не будет думать, что его обманут, а во-вторых, он всегда назовет тебе меньше веса, чем у нее есть. Потому что покупка коровы - это целый театр, и в этом театре хозяин непременно хочет быть праведником, а скототорговцу все равно, пусть даже его считают злодеем. Поэтому, когда хозяин думает, что в его корове пятьсот восемьдесят кило, он обязательно скажет тебе - пятьсот шестьдесят, максимум пятьсот семьдесят, точка. Так если он на этом теряет и к тому же получает удовольствие, кто мы такие, Зейде, чтобы ему в этом мешать?
До своего последнего дня он не потерял надежду передать мне свое дело.
- А сойд, Зейде, главный наш секрет, - склонялся он ко мне, - его я открою только тебе, потому что ты мой сын. Каждый торговец знает, что надо проверить корову, но только тот, кто, как мы, Глоберманы, родился на клоце, знает, что еще важнее - проверить хозяина коровы, точка. Нужно знать, что он думает о своей корове, а еще важнее - что корова думает о нем.
- Любовь и торговля - это похоже, но это и наоборот. Потому что любовь - это не только сердце, это, в основном, разум, а торговля - это не только разум, это, в основном, сердце, - объяснял он. - Когда крестьянин продает мне "а бик", это всего-навсего мясо без души, и для цены имеют значение только вес и здоровье. Но когда он продает мне "а ку" - ну, Зейде, это уже совсем другая история! Продать корову - это как продать мать, точка. Ой-ой-ой, как ему неловко перед ней, Зейде, как их глаза разговаривают! Ой, майн кинд, ой, маменю, ой, как же ты даешь мне уйти, ой-ой-ой, как она на него смотрит этими своими глазами!
- Как же это ты продаешь такую великолепную корову? - ядовито спрашивал он у хозяина.
Он не ждал ответа, - он хотел только услышать интонацию и увидеть, как стыд проступит желтизной на лице человека.
- Ну-ка, поводи ее по двору, - требовал он, - посмотрим, не проглотила ли она какой-нибудь гвоздь.
Формально целью такой проверки было обнаружить хромоту или боль, указывающие на внутренний дефект, из-за которого корову могли забраковать после забоя, но в действительности Глоберман хотел посмотреть, как хозяин подходит к своей корове и как она реагирует на его близость и прикосновение.
- Если он ее любит, Зейде, он испытывает угрызения совести, а если у него угрызения совести, он не станет торговаться из-за цены. Так уж оно получается. Но ты никому об этом не рассказывай. Если торговца спрашивают, на чем он зарабатывает, он тебе говорит только: да вот - покупаю корову, как кота в мешке, мешок продаю и имею в прибытке корову. И точка.
- Я принес госпоже Юдит такую маленькую штучку, - объявлял он.
"Госпожой Юдит" он называл мою маму, а "маленькой штучкой" - все подарки, которые ей приносил. Поначалу он делал вид, будто просто "забывал" их на краю кормушки в коровнике, а когда Юдит говорила ему:
- Ты что-то забыл, Глоберман, - отвечал:
- Нет, не забыл.
- Что это? - спрашивала она.
- Маленькая штучка для госпожи Юдит, - повторял Глоберман свое общее определение подарка, а затем пятился на три шага, поворачивался и уходил, потому что знал, что "госпожа Юдит" не притронется к подарку в его присутствии.
А иногда он добавлял что-нибудь вроде:
- Госпожа Юдит все время одна среди коров, и ей нужна какая-нибудь мелочь, чтобы напомнить, что она госпожа.
А в те дни, когда на него находило особенно романтическое настроение, он провозглашал:
- Тебе нужен мужчина, который сделает тебя царицей, как ты и есть царица; мужчина, который будет носить тебя на руках, как носят младенца, точка.
Но госпожа Юдит всей душой привязалась к коровам и терпеть не могла ни самого Сойхера, ни его запах, его подарки и его "точки".