- Ключ не терять! - погрозила жирным пальцем прапорщица.
- А то хоть ты и милый мальчик, а высеку! Второй ключ только у меня! Только у меня! - повторила она злорадно. Еще раз оглядела Загинайло прищуренными глазками, как будто прицеливаясь, и наконец ушла.
Загинайло остался один. Озирался в новом жилище. Каморка. Каюта. Ничего. И в спичечном коробке жить можно. Койка есть, прочее неважно. А тут еще и стол, и два табурета, и шкаф, и тумбочка. Да это роскошь! Чего еще! Окно голое, ну, какой-нибудь тряпкой завесим. А постельное белье чистое как бы, постиранное. Не привыкать. Весь вечер он провел в новой своей берлоге, приготовляясь к службе. Провозился с формой до полуночи. Пришивал погоны и шевроны, прикреплял эмблемы и кокарды, разглаживал электроутюгом измятые мундир, брюки, шинель. Утюг, иголку, нитки взял у соседей. Он их разглядел только частями: где волосатый торс, где ухо-лепешка, где нога-бутыль. Так сильно там было накурено. Соседей было двое, а, может, трое. Пол трещал шелухой семечек. Пробки от пива. Справясь с формой, Загинайло лег спать в первом часу. Одеяло ему не понравилось: в подозрительных пятнах, как будто о него сапоги вытирали. Отбросил прочь. Накрылся двумя шинелями, морской и милицейской. Рев разразившегося в казарме позднего ночного торжества и крики последовавшей за ним драки нисколько не помешали ему спать до утра, как убитому.
IV
Загинайло был грубо разбужен диким воплем:
- Подъем! Мать твою в тельняшку!
В комнате горел яркий электрический свет. Голая груша, свешенная с потолка, раскалилась добела и, казалось, вот-вот лопнет, брызнув осколками тонких стеклышек. Бесцеремонный голос принадлежал командиру первого взвода лейтенанту Шаганову, с которым вчера он познакомился на складе обмундирования. В шинели, шапке, портупее. Подбородок-кактус в сизых колючках щетины. Безумные щелки в опухших мешках кричат, вперясь в неподвижно распростертого Загинайло, как будто обуянные ужасом: уж не мертвец ли на койке? Зарезали ночью? Нравы казармы общеизвестны. К великой радости Шаганова мертво лежащий, как труп, Загинайло зашевелился, открыл глаза, встал с койки. Хмуро посмотрел на гостя, так грубо прервавшего его сон.
- Шмутки в охапку и поехали! - опять завопил Шаганов. - В машине оденешься-обуешься. Комбат как разъяренный тигр в уссурийской тайге мечется и рычит на всех. Дал пять минут, чтоб доставить тебя в батальон. Будешь принимать свой взвод. Давай, давай, шевели клешнями! ты не знаешь нашего Бурцева. Он с нас с тобой с обоих прикажет кожу заживо содрать - старшине на кобуры и рукавицы!
- Ладно. Не пугай. Я не из пугливых. Оденусь, и пойдем.
Загинайло без суеты, но быстро облачился в приготовленную с вечера новую милицейскую форму. Скрипя ремнями и сапогами, последовал за Шагановым. Непривычно, необношено, там жмет, там давит. Мерзкий вид. Шаганов, заметив, как он прихрамывает в своих новеньких с блестящими голенищами сапогах, едва налезших на его лапы, развеселился. Еще одна для него потеха.
- Отхватил ты чоботы! Высший сорт! - возопил он. - Ты знаешь, из чего эти офицерские сапожки для нас делают? Вот то-то, что не знаешь! Из говна коровьего! Из картона! Через неделю развалятся. Советую эти игрушечки обменять на складе на солдатские яловые. В тех как буйвол будешь топать лет пять. Я тебе говорю! Я только яловые беру. Эти вот шестой год таскаю, никак стаскать их не могу, тулумбасы! - Шаганов, отвернув полу длинной до пят шинели, показал доблестный сапог, неказистый с виду, но крепкий, как копыто.
Влезли в машину. За баранкой тот же бритоголовый шофер, такой же неразговорчивый.
- Чумко! Рви когти! В батальон! - приказал ему Шаганов. - А знаешь, почему Чумко башку свою бреет как футбольный мяч? - спросил у Загинайло опять нашедший себе забаву Шаганов. - Ха-ха! Вши у него! Вши! Ха-ха! Пес вшивый! А знаешь, от кого он этих зверей приобрел? От своей же бабы! От собственной жены! Да еще у них отпрыск восьми лет, в школу пошел, и тот тоже - весь во вшах! И все они башку себе обрили. И баба его обрилась, как кастрюля. Хороша семейка! А, Чумко! Что молчишь? Ты ведь так весь батальон снабдишь этими зверюшками, да что там - весь полк. Всем придется головы брить, во главе с самим комполка Колуновым. Будет полк бритоголовых! Ха-ха! Ой, мамочки, уморил! Ну, Чумко, Чумко!.. - Шаганов буквально бился в припадке смеха, как припадочный, на его подбородок от такого безудержного веселья текла слюна.
Через минут двадцать, с беспрерывными шуточками Шаганова, прибыли в батальон на Г-й улице, дом 11. Дежурный сержант, высунув кровяно-красные щеки в окошко, крикнул:
- Бягите к комбату! В кабинете у себя ревет, как зарезанный. Ой, что тут было! Ой, ой! Разнос зверский. Батальон трясся, как тросточка. Два окна вдребезги! Бягите, бягите, а то он опять к нам примчится по башкам мне и помдежу чайником колотить!
- Так вам и надо, - заметил с хохотком Шаганов. - А то у вас тут чайхана, а не дежурка. Все дежурство, круглые сутки, сидите у самовара и чаи гоняете. Помидоры астраханские! На завод вас гнать в шею! Лоботрясов! Вкалывать! За станок! Экономику в государстве поднимать! Тунеядцы!
Комбат Бурцев встретил их у себя в кабинете на удивление мирно. Он уже выпустил пар, утреннюю порцию, отбушевал, откипел, откричался. На душе у него, как видно, наступил полный штиль.
- Ну и чего вы приперлись? - спросил он, мрачно взирая на них из-за стола. - Я вас не звал. Нечего мне глаза мозолить. Ты, как тебя там, Загинайло? Иди, знакомься со своим взводом. А ты, чучело, - обратился неприветливый комбат к Шаганову, - вместо того, чтобы зубы свои гнилые скалить, введи его в курс нашей работы, поприсутствуй на инструктаже, и вообще, окажи помощь начинающему. Он же ни хрена еще не знает, ни в зуб ногой. Представь этим шакалам нового их командира. Замполит занят. Так вот ты за него выступи. Подбородок, поганец, вытри, заплевал весь, как в зоопарке! Сил уже нет смотреть на твою похабную харю! Всё понятно?
- Понятно, - ответил, пряча ухмылку в свои густые усы, Шаганов.
- Ну так и пошли оба вон! - рявкнул на них комбат.
Офицеры вышли. Загинайло был сумрачен, его массивное, скуластое лицо имело суровый вид. Шаганов повел его по коридору в класс службы, где производился инструктаж взвода, заступающего в наряд.
В классе службы - гам, шум, дерут глотки, горлопаны. Тридцать молодцов в полной амуниции, за желтолакированными столами, сидят, стоят, ходят. В шинелях, в шапках, ремнях, взопрели. В помещении тепленько, батареи жарят. Весь взвод уже вооружен для службы, как говорится, сверх зубов. Брякают железами: пистолеты в кобурах на боку, браслеты-наручники на поясе, резиновая палка-дубинка, газовый баллончик, автоматы, как железные щуки, свисают с плеч дулом вниз. У других на груди, у третьих - за спиной. Командир отделения, мордатый прапорщик в тулупе и сизо-мерлушковой шапке, сдвинутой на затылок, увидев вошедших офицеров, хрипло заорал, как петух:
- Взвод! Встать! Смирно!
Раздался грохот отодвигаемых скамей. Взвод встал, замер. В серых шинелях, шапках. Глядят волками. Ребятишки что надо. Приятно с такими познакомиться поближе. Ждали, что начальники скажут.
Шаганов выступил вперед, скрестив руки на животе и улыбаясь своими густо-развесистыми усами.
- Что, бойцы, обсуждали прибавку к жалованью? - спросил он, хохотнув по своему обыкновению, довольно зловеще. - Будет, будет вам прибавка, в получку двадцатого числа всем дадут сверх зарплаты по червонцу в зубы - задницу подтирать. Эх, бойцы, не в деньгах счастье. Бездуховный вы народ. Каждый раз на инструктаже волками лютыми смотрите, сожрать готовы с косточками своих и без того замученных командиров. К вам и приходить страшно. Мы-то чем виноваты? Делаем, что можем, из кожи, так сказать, вон лезем, всё для вас, всё для вас, для облегчения вашей луковой, бесчеловечески трудной жизни. Вот, архаровцы, ваш новый командир взвода. Прошу любить и жаловать. Загинайло Роман Данилович. Родной брат вашего бывшего любимого командира Петра Загинайло, погибшего героической смертью при исполнении своих служебных обязанностей. Роман Данилыч, так сказать, берет вас как бы по наследству, из рук брата Петра, как бы долг и фамильная честь. Ради вас, остолопов, ушел с флота, где был на лучшем счету. Так сказать, поднять боевой дух в рядах. Воевать на другом фронте. А командование над вами - ой, не малина, шапка Мономаха!.. - красноречие Шаганова иссякло, он не знал, что тут еще добавить, вроде бы все сказано, не хуже, чем у замполита вышло, который и должен был представить взводу нового взводного, но отсутствовал по уважительным причинам.
Взвод хранил гробовое молчание.
- Вольно! - скомандовал Шаганов. - Вот теперь ваш новый командир скажет слово, а вы послушайте, олухи! Говори! - обратился он к Загинайло, освобождая ему место и отходя в сторону.
Загинайло, тяжело качнувшись, шагнул вперед. Плотнотелый, кряжистый, широкоплечий. Лицо напряженное, губы сжаты. Произнес твердо-значительно:
- Вами командовал мой брат Петр Загинайло. Теперь я буду вами командовать. - Объявив это, он своими мрачно-карими, сужеными глазами холодно обозрел взвод.
- А теперь вот что, - изрек он. - Почтим память вашего бывшего командира и моего брата минутой молчания. Снять шапки!
Весь взвод, как один человек, стоя, разом обнажил головы. Все до единого. И три командира отделений, которые стояли отдельно, сбоку от Загинайло. Стянул с себя шапку и Шаганов. Наступила та самая мертвая тишина, когда слышно, как муха летает. Эту тишину Загинайло хранил уже давно внутри себя. Гудели под потолком молочные трубки люминесцентных ламп. Выждав минуту, Загинайло скомандовал:
- Надеть шапки! - и вслед за всеми нахлобучил свою.
- Ты веди инструктаж, как там у вас это делается, - обратился он к Шаганову. - Покажи, значит, что и как, процесс, а потом я сам.
Шаганов осклабился:
- Да чего там. Никакой такой мудрости нет. Высшего юридического образования не надо. Да у тебя и помощники собаку съели, твои командиры отделений. Один Бабура чего стоит! Это ж зубр! Двадцать лет в милиции. Враз всему научит. Не боись. А потом еще у нашего замполита Розина пройдешь ускоренные курсы. Уж он тебя подкует! Или наш Железнов, зампослужбе, у него бесплатную консультацию получишь. Бабура! - крикнул он прапорщику в тулупе, - чего мух на потолке считаешь! Начинай инструктаж. Да не гони лошадей! С чувством, с толком, с расстановкой. Членораздельно. Чтоб новый командир все усек, всю, так сказать, специфику. - А вы, - приказал он взводу, - можете расслабиться, сесть на свои насесты и достать ручки и служебные книжки. Увижу, кто не записывает-усы оборву! Давай, Бабура! Вперед!
Бабура, мордастый прапорщик в тулупе, с толстой, черной книгой в руке направился к чему-то вроде конторки, поставленной на возвышении перед взводом. Он встал за эту фанерную трибуну, как оратор, готовый произнести торжественную речь. Черную свою книжищу он положил на трибуну перед собой и, развернув ее посередине, начал вялым и безразличным голосом:
- Тема инструктажа: разбой. Статья уголовного кодекса… - Бабура осекся. - Да чего долдонить одно и тоже! В зубах навязло! Подними любого с постели посреди ночи и спроси его, сукина сына, что такое разбой, он и от сна не очухавшись, выпалит как из пушки, номер статьи и какое наказание и прочее там, слово в слово, будто по книге прочитает.
- Ничего, ничего. Ты, Бабура, читай дальше, - добродушно возразил Шаганов, накручивая на палец кончик своего пышно-горчичного уса. - Язык не отсохнет. А то ты и читать разучишься. Это тебе не в курилке балабонить. Вот вашему командиру надо освоиться, он еще не знает…
Бабура, тяжко вздохнув, продолжал чтение. Взвод, склонив головы, записывал в служебные книжки.
- Матросов! Почему не записываешь? - вдруг бешеным голосом закричал Шаганов. - Ты что у нас, особенный?
- Да не хочу я писать всякую чепуху! - небрежно бросил Матросов, молодой сержант с черными усиками. - Рука устала, пальцы скрючило, ручку не держат, - и Матросов, демонстративно подняв руку, покрутил скрюченными, как у паралитика, пальцами.
Шаганов обиделся, настроение у него резко испортилось.
- Видишь, какими мерзавцами тебе придется командовать! - обратился он к Загинайло. - У меня во взводе своих таких хватает. Сам расхлебывай. А я - пас. Бабура! - приказал он прапорщику.
- Отпускай людей!
- Взвод! Встать! - гаркнул с большим воодушевлением тулуп-прапорщик. - Смирно! Приказываю заступить на охрану общественного порядка и государственной собственности, жизни и здоровья граждан в городе-герое Ленинграде, Петербурге, Петрограде! Вольно! По постам! Разойдись!
Серые шинели, закинув за спину автоматы и закуривая на ходу, повалили вон из помещения. Шаганов тоже ушел. Загинайло остался с глазу на глаз со своими тремя командирами отделений. Они поочередно представились: командир первого отделения прапорщик Бабура, командир второго отделения старшина Черняк, командир третьего отделения старший сержант Стребов.
- Ну, рассказывайте - кто шлепнул моего брата? - в упор спросил Загинайло. - Голую правду. А то все лапшу мне на уши вешают.
Командиры отделений глядели угрюмо.
- У, какой сердитый! - ответил за всех старшина Черняк. - Следопыт. Это ты для расследования к нам явился? Вот оно что! Голую правду тебе подавай. Шлепнули и шлепнули. Ищи ветра в поле. Тут пачками шлепают. Не он первый, не он последний. Нас и так весь месяц к следователю таскали. Зря ты это, взводный. Грязное это дело, лучше б тебе не копаться, замараешься. Да мы и сами знаем не больше твоего.
С шумом вошел битюг в кожаной куртке, которая, казалось, трещала на его широком туловище. Мотоциклетный шлем, рукавицы-краги, замерзшее фиолетовое лицо. Старшина батальона Яицкий.
- Вот и наш старшина! - закричал Стребов, командир третьего отделения. - С Сестрорецкого шоссе, с ветерком. Каждое утро из Сестрорецка сюда гоняет. В виде разминки. Драндулет у него - атас! Зверь! Как заведет его у себя в Сестрорецке - рев на Литейном в Большом доме слышен, а в Смольном уши затыкают от ужаса. Оседлает своего железного трехколесного коня с коляской и мчится сюда, как полоумный, кобуры штопать. Кстати, Яицкий, отец родной, ты же новенькие кобуры вчера на складе получил, просочились сведения, дай кобурку, не жмись. У меня гнилуха, растрескалась вся, как глина, потеряю пистолет, ты ведь будешь виноват!
- Стребов подобострастно улыбался, показывая свои два широких белых зуба, сильно выступающих в верхнем ряду вперед из губы, как у кролика.
- Хрен тебе, а не кобуру! - буркнул, следуя к своей каптерке, Яицкий. - Ты же, говнюк, в ней фляжку с водярой носишь, а пистолет у тебя в кармане болтается, брючину оттягивает. Хлебнешь из фляжечки, и хорошо тебе, служба-малина, цветешь, благоухаешь, как орхидея. Тебя, Стребов, давно пора вышвырнуть из батальона по статье, к такой-сякой матери, а не новую кобуру!
- Нет, Алексеич, ты не прав, - стал защищать товарища командир первого отделения прапорщик Бабура. - Зачем на человека зря клепать. Он у нас непьющий, капли спиртного в рот не берет, даже в день рождения жены. Он у себя в кобуре морковь таскает. Жена ему каждый раз на дежурство морковку сухим пайком дает. Любимая пища кроликов и зайцев. Вот он и грызет за милую душу, только хруст на инструктаже и слышим: хруп-хруп-хруп.
- Зубоскалы вы, зубоскалы! - Яицкий, выражая безнадежность, махнул толстой рукой в рукавице-краге. - Пустобрехи, клоуны, вас бы в цирк. Вот новый командир вас, шутов гороховых прижмет! - пригрозил он, заметив Загинайло. - Ты зайди-ка ко мне, взводный, - обратился к нему Яицкий. - Тебе положена новая кобура. И карточку-заместитель на пистолет оформлю, если маленькая фотография с собой есть. Да хоть какая, лишь бы рыло было. Получишь пистолет своего брата Петра Данилыча, номер 4998. Так сказать, по наследству. Специально для тебя берег, никому не давал. Чистенький как зеркальце, в маслице, лежит у дежурного в оружейке, тебя ждет. Безотказное оружие. Придет час, вспомнишь старшину Яицкого добрым словом.
Загинайло, оставив своих командиров отделений составлять график работы взвода на новый месяц, заглянул к старшине в каптерку. Что-то вроде чулана, стеллажи, полки, ящики и ящички, коробки, фуражки без козырьков, старые шинели без погон и пуговиц - в углу кучей. Яицкий, в очках, лысина блестит под лампой, сидит за своим рабочим столом, что-то сапожным ножом вырезает из куска кожи.
- Вот, крою. Из десяти старых кобур - одну-две новых смудрую. А что делать, приходится дурью заниматься. Это же не милиционеры теперь, а позор нации. Всякий сброд напринимали. Недоумки, дебилы, одна извилина на триста человек. На весь полк. Эти мерзавцы за месяц новенькие со склада кобуры превращают в полное безобразие. Чего только они не вытворяют, фантазия работает, как у писателя-фантаста, братья Стругацкие, такую мать. И режут, и кромсают, и вдоль, и поперек, и так и сяк. Обкорнают, чтоб как оперативники, под мышкой носить. Или еще чего почище придумают, с бантиком, все равно что анархист, ниже пояса маузер на мудях таскают. Кобур на них не напасешься. Об оружии уж и не говорю. Сердце кровью обливается, как эти недоноски полостнокишечные обращаются с оружием. Десять раз писал рапорт об увольнении, к такой матери. Николай Кирьяныч, комполка не отпускает, незаменимый, говорит. Тебя, Яицкий, старая гвардия, заменить некем, так что терпи и не рыпайся, только вместе со мной уйдешь. Если б не он, давно б плюнул, растил бы на пенсии огурцы у себя в Сестрорецке.
Старшина, отложив нож, выдвинул ящичек стола, достал новенькую кобуру. Любовно ее осмотрел со всех сторон, крутя на свету под лампой, помял в руках и после этого протянул Загинайло.
- Пощупай, настоящая, телячья, мягонькая. Тебе по блату. Только у командира полка да у меня самого такая. У всех прочих кобуры как лошадиные копыта, не гнутся, хоть о башку колоти. Карточку-заместитель я тебе уже приготовил, возьми. Рыло свое сам наклеишь. Оружие соблюдай в таком же образцовом порядке, как берег его твой брат. Он свой пистолет, можно сказать, языком вылизывал. Ну, будь здрав. Удачи с горчицей и службы с хреном! - Это была любимая поговорка старшины Яицкого. Высказав свое пожелание, старшина опять взял нож и принялся за свою кройку кобур.
Краснощекий дежурный, не мешкая, выдал Загинайло из окошка оружейной комнаты тот самый пистолет системы Макарова с личным номером 4998, который принадлежал брату Петру, два магазина и колодку с шестнадцатью патронами. Полнокровный дежурный, передавая пистолет рубчатой рукояткой вперед, хитро подмигнул:
- А ты похож на своего братишку. Ой, как похож, как две портянки, прости за сравнение. У меня даже глазенапы на лоб полезли: вижу - воскресший Петро прет. Мы его уважали, парень-кремень.
Его даже комбат побаивался трогать, а Бурцев - это ж не человек, а цунами какое-то, смерч, торнадо, явится не в духе, горная лавина, орет так, что барабанные перепонки вдребезги, неделю потом глухой ходишь, как тетеря. Или молча хряснет в зубы, ни слова не говоря, за здорово живешь - и весь разговор. А кулачище у него - во! С пожарное ведро! - и возбужденный дежурный энергично ткнул перстом в пожарный щит на стене, где висел багор и два объемистых ведра, окрашенных в такой же пламенно-багрянистый цвет, как его щеки.