Владельцы парикмахерской объявили перерыв. "Закрыто, - сказали они новому посетителю, ткнувшемуся в дверь. - Мы закрываемся". Разговоры потихоньку смолкли, но, казалось, людям не хотелось расходиться. Медлил и Гитара, но вот наконец он накинул куртку, притворился, будто боксирует с Имперским Штатом, и догнал Молочника в дверях. Кое-где в лавчонках Южного предместья засветились витрины, украшенные тусклыми гирляндами. Они казались еще более тусклыми сейчас, перед рождеством, когда все фонарные столбы были увешаны развевающимися бумажными вымпелами и колокольчиками. И только в центре города огни были большими, праздничными, яркими и полными надежды.
Друзья шли но Десятой улице, направляясь в комнату Гитары.
- Муть какая-то, - сказал Молочник. - Отвратная, мерзкая муть.
- Вся наша жизнь такая, - ответил Гитара. - Мутная и отвратная.
Молочник кивнул.
- Железнодорожный Томми сказал, тот парень был в модных ботинках.
- Он так сказал? - переспросил Гитара.
- Он так сказал. Да, и ты это слышал. Мы тогда вес засмеялись, и ты вместе со всеми.
Гитара покосился на него.
- А что тебе-то?
- Я отлично вижу, когда меня хотят отшить.
- Видишь, ну и молодец. Порядок. Может, я не расположен это обсуждать.
- Ты со мной не расположен это обсуждать, верно я понял? Там, в парикмахерской, ты так и рвался все обсудить.
- Слушай, мы ведь давно дружим, правда? Но из этого совсем не следует, что мы с тобой одинаковые. Мы не можем обо всем быть одинакового мнения. Что тут особенного? На свете разные люди живут. Одни любопытные, а другие нет; одни разговаривают, а другие орут; одни пинаются ногами, а других пинают. Твой папаша, например. Он из тех, кто сам пинается. Когда я в первый раз в жизни увидел его, он нас вышвырнул пинком из нашего дома. Вот тут-то она проявилась - разница между тобой и мной, тем не менее мы стали друзьями…
Молочник остановился, взял за руку Гитару и повернул его лицом к себе.
- Я надеюсь, ты завел весь этот разговор не для того, чтобы читать мне какие-то идиотские лекции.
- Какие лекции? Я просто хочу, чтобы ты понял одну вещь.
- Так скажи мне эту вещь. И не пудри мне мозги своими вонючими идиотскими лекциями.
- А что такое лекция, по-твоему? - спросил Гитара. - Это когда тебе приходится молчать целых две секунды подряд? Это когда говорит кто-то другой, а сам ты слушаешь его молча? Это, по-твоему, лекция?
- Лекция - это когда с человеком тридцати одного года говорят, как с десятилетним мальчишкой.
- Ты мне все-таки позволишь закончить?
- Высказывайся. Сделай милость. Но не таким дурацким тоном. Словно ты - господин учитель, а я сопливый мальчишка.
- В том-то все и дело, Молочник. Тебя гораздо больше интересует мой тон, чем то, что я скажу. Я пытаюсь тебе втолковать, что нам совсем не обязательно по любому поводу друг с другом соглашаться, что мы с тобой разные люди, что мы…
- То есть у тебя есть какой-то говенный секрет и ты не хочешь им со мной делиться.
- Нет, просто существуют вещи, которые мне интересны, а тебе нет.
- А почем ты знаешь, что мне эти вещи неинтересны?
- Я знаю тебя. Я давно тебя знаю. Ты водишь компанию с разными пижонами, ездишь на пикники на остров Оноре и готов посвятить пятьдесят процентов своей умственной энергии размышлениям по поводу чистейшего дерьма. Ты крутишь роман со своей рыжей сучкой, в Южном предместье у тебя тоже есть шлюха, и один черт знает, сколько ты их завел еще на промежуточных ступеньках общества.
- Я ушам своим не верю! Столько лет мы дружим, и для тебя так важно, на какой улице я живу?
- Не живешь, а прикололся. Ты ведь нигде не живешь. Ни на Недокторской, ни в Южном предместье.
- Ты мне завидуешь.
- Ни капли.
- Кто тебе мешает ездить повсюду со мной? Я ведь брал тебя на Оноре…
- Чхать мне на Оноре! Ты понял? Если я когда-нибудь отправлюсь в эту райскую обитель чернокожих, то прихватив ящик динамита и спички.
- А тебе ведь там нравилось.
- Никогда мне там не нравилось! Я просто ездил туда с тобой, но мне там никогда не правилось. Никогда!
- Почему тебя так раздражают негры, покупающие летние домики? Что с тобой, Гитара? Ты готов обрушиться на всех негров, которые не занимаются мытьем полов и не убирают хлопок. Мы ведь не в Монтгомери, штат Алабама.
Гитара злобно взглянул на него и вдруг расхохотался.
- А ведь ты прав, Молочник. Прав, как никогда. Это точно не Монтгомери, штат Алабама. Слушай-ка, а что ты стал бы делать, если бы наш город вдруг превратился в Монтгомери?
- Я бы купил билет на самолет.
- Вот именно. Итак, сегодня ты узнал о себе нечто, о чем до сих пор понятия не имел: ты узнал, кто ты такой и что собою представляешь.
- Совершенно справедливо. Я человек, не желающий жить в Монтгомери, штат Алабама.
- Ничего подобного. Ты человек, который не может там жить. Если тебя прижмет, ты расквасишься. Ты не серьезный человек, Молочник.
- Серьезный - это то же, что несчастный. Я насмотрелся на серьезных. Серьезный мой старик. Мои сестры серьезные. А уж серьезней моей матери никого не найдешь. От серьезности она скоро зачахнет. Я как-то недавно видел из окна, как она возилась в садике возле нашего дома. Холодина зверская, но она сказала, ей непременно надо посадить какие-то луковицы и сделать это до пятнадцатого декабря. И вот она ползает по промерзшей земле на коленях и выкапывает луночки в земле.
- Ну-ка, ну, я что-то не пойму, в чем тут суть.
- Суть в том, что ей хотелось посадить эти цветы. Ее никто не заставлял. Она сама любит сажать цветы. Очень любит. Но если бы ты видел ее лицо. Казалось, несчастнее ее нет никого на свете. Мученица. Так зачем же ей это? Я никогда не слышал, как она смеется. Иногда улыбается, это да, и даже, бывает, вроде бы хмыкнет. Но я знаю: мать ни разу в жизни не расхохоталась вслух.
И внезапно без малейшего перехода и даже не замечая, как это у него вышло, он стал описывать Гитаре сон, в котором ему приснилась мать. Он назвал это сном - ему не хотелось объяснять Гитаре, что все это произошло в действительности, что он на самом деле это видел.
Он стоял на кухне возле раковины и ополаскивал кофейную чашку, потом внезапно посмотрел в окно и увидел, что Руфь роет лунки в саду. Она выкапывала маленькие ямки в земле и засовывала в них что-то, похожее на небольшие луковки. Он рассеянно глядел на мать в окно и вдруг заметил: из выкопанных ею лунок стали вырастать тюльпаны. Сперва из одной лунки поползла тоненькая зеленая трубочка, потом два листика раскрылось на стебле, одни развернулся на одной стороне стебелька, другой - на второй. Молочник потер глаза и снова посмотрел в окно. Теперь уже несколько стеблей зеленело позади нее на земле. То ли она посадила их когда-то раньше, то ли они так долго пролежали в мешке, что начали прорастать. Трубочки тянулись ввысь, и вскоре их стало так много, что они наползали друг на дружку и на Руфь. А она по-прежнему не замечала их и не оглядывалась. Все копала, копала. Вот на кончиках некоторых стеблей начали распускаться цветы, кроваво-красные тюльпаны покачивались, прикасались к спине Руфи. И наконец она заметила их, увидела, что цветы выросли, раскачиваются и дотрагиваются до нее. Молочник думал, она отпрыгнет в испуге или хотя бы удивится. Но нет. Руфь отклонилась от цветов и даже оттолкнула их рукой, но с озорством, игриво. А цветы все росли, росли и под конец закрыли ее всю до плеч, и он лишь видел, как она машет руками над раскачивающимися хищными головками цветов. Они душили ее, не давали вздохнуть, они тянулись к ее рту мягкими остроконечными губами. А она лишь улыбалась и отмахивалась от них, словно от каких-то безобидных бабочек.
Он знал: цветы опасны, вскоре они выпьют вокруг нее весь воздух, и на земле останется лишь ее бездыханное тело. Но мать, казалось, не догадывалась ни о чем. В конце концов цветы закрыли ее полностью, и он видел только холмик густо переплетенных тюльпанов, низко склонившихся над ее еще вздрагивающим телом.
Он подробно описал свой сон Гитаре, как бы в доказательство того, сколько угроз таит в себе серьезность. И хотя говорить он старался как можно беспечней, в конце рассказа Гитара посмотрел ему прямо в глаза и спросил:
- А почему ты не помог ей?
- Что?
- Почему ты ей не помог? Почему не вытащил ее оттуда?
- Но ей нравилось это. Ей было там хорошо. Ей все это нравилось.
- Ты уверен? - Гитара улыбался.
- Еще бы не уверен. Ведь сон-то мой.
- Но и мать тоже твоя.
- Слушай, для чего ты раздуваешь целую историю, когда вообще ничего не случилось? Подымаешь шум вокруг чистейшей ерунды с единственной целью - доказать, что ты прав? Сперва я оказался виноват, потому что не живу в Алабаме. Потом я оказался виноват из-за того, что неправильно вел себя в собственном сне. Теперь, оказывается, я еще виноват из-за того, что этот сон мне приснился. Ты мою мысль улавливаешь? Для тебя всякий пустяк делается вопросом жизни и смерти. Ты скоро станешь в точности как мой старик. Он считает, если вырезка из газеты попала не в тот ящик, я должен перед ним извиниться. Что с вами со всеми происходит?
- Похоже, все, кроме тебя, идут не в ту сторону, так, что ли?
У Молочника запершило в горле, он глотнул. Ему вспомнилось: давным-давно, в тот вечер, когда он ударил отца, прохожие валом валили по тротуару, и все они двигались навстречу ему. Никто не направлялся в его сторону. Похоже, Гитара подсмотрел и этот его сон.
- Возможно, - сказал он. - Но я знаю, куда я иду.
- Куда же?
- Туда, где будет вечеринка.
Гитара улыбнулся. Его зубы были так же белы, как снежинки, падавшие на куртку.
- Веселого рождества, - сказал он. - И счастливого Нового года.
Он помахал рукой и свернул за угол. Снежная мгла Южного предместья поглотила его прежде, чем Молочник успел спросить, куда он идет, или просто крикнуть: погоди!
Теперь он наконец-то закрыл счетные книги и перестал дописывать и переписывать колонки цифр. С Гитарой что-то происходит, с ним что-то уже произошло. Ему не нравится, как живет Молочник, и этот раздраженный разговор лишь один из многих - Гитару теперь не узнать. Молочник уже не врывается к нему, взбежав бегом по лестнице, чтобы потащить на вечеринку или в бар. Гитара не желает больше разговаривать о девушках и о том, как преуспеть. Если он о чем-то и говорит с интересом, то лишь о спорте да о музыке. Едва затронешь с ним другую тему, он сразу же насупится, а глаза станут словно золотые дыры. Да, он еще о политике говорит.
Его непривычная серьезность побуждает Молочника рассказывать ему гораздо больше о своей семье, чем ему бы хотелось, и с дерзкой беспечностью отражать постоянные нападки на его образ жизни. Красотки и вечеринки на острове Оноре. Неужели Гитара не знает, что его интересы далеко этим не ограничены? Его интересуют и другие вещи. "Какие, к примеру?" - спросил он себя. Ну, он, скажем, очень хорошо помогает отцу по работе. Прямо-таки отлично, а не просто хорошо. В то же время следует признать, что на вопросах недвижимости для него свет клином не сошелся и он охотно передвинулся бы к каким-нибудь другим вопросам. Если ему предстоит до конца своих дней думать лишь о ренте и земельных участках, он с ума сойдет. Но ведь ему именно этим предстоит заниматься до самого конца своих дней. Отец сделал торговлю недвижимостью своей специальностью, и, в общем-то, предполагается, что и он сделал это своей специальностью.
Гитара, может быть, и прав… отчасти: он живет бестолково, бесцельно, и что греха таить, и в самом деле не особенно тревожится об окружающих. У него нет сильных желаний, таких, ради которых он мог бы чем-нибудь пожертвовать, причинить себе неудобство. Но Гитара-то какое имеет право его упрекать? Он ведь тоже не живет в Монтгомери; работает на автомобильном заводе, временами испаряется куда-то - совершенно неизвестно куда - да околачивается в парикмахерской Томми, вот и все его дела. Связи с женщинами длятся у него не больше чем несколько месяцев: он считает, что именно этот промежуток времени обычно требуется для того, чтобы женщина "почувствовала себя как дома, вслед за чем она начинает сновать, шуршать и шуровать".
Ему бы надо жениться, подумал Молочник. Мне, может быть, тоже. А на ком? Вокруг сколько угодно девушек, и, с точки зрения обитателей Оноре, он весьма завидная партия. Сделать, что ли, предложение? Ну, рыжей, например. Купить хороший дом. Отец поможет выбрать. Стать на равных компаньоном отца, а потом… Что потом? Потом должно прийти что-то еще более хорошее. Деньги его не волнуют. Ему никогда не отказывали в деньгах, и экзотической привлекательности они для него не имеют. Политика - особенно та, о какой судачат в парикмахерской Гитара и компания, - наводит на него сон. Ему скучно. Ему все надоело. А уж расовые проблемы, которыми так поглощен Гитара, надоели ему больше всего. Интересно, о чем бы они стали говорить, если бы не было проблемы черных и белых? Кем бы они стали, если бы их вдруг лишили возможности рассказывать об оскорблениях, насилиях, надругательствах, из которых состоит их жизнь… и телевизионные последние известия? Если бы нельзя было спорить по поводу Кеннеди и пророка Илии? Они считают, что им все простительно. Каждая невыполненная работа, неоплаченный счет, болезнь и даже смерть - все это от бога. И Гитара делается в точности таким же, мало того, он и не ищет оправданий. Он просто, кажется Молочнику, рад присоединиться к любой жалобе, которую при нем произнесут.
Молочник прошел в ванную, служившую также буфетной, и включил электрическую плитку, чтобы быстро приготовить кофе. Из буфетной он услышал, как кто-то барабанит в окно конторы. Он зашел туда и увидел в просветах между буквами на витринном стекле глаза Фредди. Молочник отпер дверь.
- Привет, Фредди! Ты что?
- Ищу, где бы согреться. Весь вечер гоняют меня по улицам. Подходит рождество, вот я и ношусь по городу как угорелый. - С обязанностями привратника универсального магазина Фредди совмещал функции разносчика и посыльного.
- Тебе дали уже новый пикап? - спросил Молочник.
- Ты в своем уме? Пока мой драндулет хоть как-то ползает, мне не дадут замены.
- Я тут грею воду для кофе. Выпьешь чашечку?
- Как раз об этом я и мечтал. Увидел, у тебя свет горит, и подумал: вот где я разживусь чашкой горячего кофе. Слушай, а спиртного у тебя случайно не найдется, добавить в кофе?
- Случайно найдется.
- Красота!
Молочник возвратился в ванную, подошел к унитазу, поднял крышку с бачка и вытащил полупинтовую бутылку, которую прятал от Мейкона: тот пришел бы в ярость, если бы узнал, что в помещении конторы хранится алкоголь. Он отнес бутылку в кабинет, после чего вернулся в ванную заварить кофе. Когда он снова вошел в кабинет, Фредди постарался сделать вид, будто еще не прикладывался к бутылке. Они добавили спиртного в кофе, потом Молочник нашел сигареты.
- Тяжелые, парень, пришли времена, - сказал Фредди, отхлебнув глоточек кофе. - Тяжелые. - И неожиданно спросил таким тоном, будто заметил, что в комнате чего-то не хватает: - А где твой лучший друг?
- Это ты про Гитару?
- Ага. Про него. Куда он девался?
- Я его не вижу уже несколько дней. Ты ведь знаешь, какой он. Исчезнет, и все. - Молочник вдруг заметил, что у Фредди волосы совсем седые.
- Фредди, сколько тебе лет?
- Почем мне знать? Переспали как-то мои папаша с мамашей и сами не запомнили когда. - Он хихикнул. - Могу сказать, давненько я уже по белому свету болтаюсь.
- Ты родился в нашем городе?
- Нет, на Юге. Джэксонвилл, Флорида. До чего же скверно там. Сквернее не бывает. Ты понимаешь, там, в Джэксонвилле, даже приюта нет для чернокожих младенцев. Их помещают в тюрьму. Тут зашел у нас как-то разговор насчет разных каталажек, я и сказал: меня вырастили в тюрьме и воспитали, и ни хрена я не боялся там.
- А я не знал, что ты сирота.
- Ну, я не в полном смысле сирота. Родня-то у меня была кое-какая, только мама моя умерла, и никто не захотел меня взять. Из-за того брать не хотели, что умерла она не так, как все.
- Как же она умерла?
- Ее привидения убили.
- Привидения?
- Ты что, не веришь в них?
- Как сказать… - Молочник улыбнулся. - Вероятно, мне хотелось бы поверить.
- Так поверь. Они и правда тут.
- Тут? - Молочник еле удержался, чтобы не оглянуться по сторонам. За окном в непроглядной тьме выл ветер, а похожий на гнома Фредди вдруг сверкнул золотыми зубами.
- Я же не говорю тебе, что они непременно в этой комнате сейчас находятся. Хотя возможно. - Он наклонил голову набок и прислушался. - Нету. Я имел в виду, привидения вообще на свете существуют.
- Ты их видел когда-нибудь?
- Множество раз. Привидения убили мою мать. Как убили, я своими глазами, конечно, не видел, но потом мне приходилось их встречать.
- Расскажи мне о них.
- Нет, не буду. О тех духах, каких я видел, я не рассказываю никому. Они этого не любят.
- Ну так расскажи мне о том духе, какого ты не видел. О духе, который убил твою мать.
- А, про этого-то? Расскажу. Мать шла по двору с одной соседкой, своей приятельницей, и вдруг видят они, по дороге женщина идет. Они остановились и стали ждать: пусть, мол, подойдет поближе, поглядим, кто такая. Подходит она, тут соседка как вскрикнет, и сразу же та женщина превратилась в белого быка. Прямо у них на глазах. Мать хлоп на землю, и прямо тут же на месте у нее роды начались. Когда я родился, ей показали меня, она взвизгнула и умерла. Ни на минутку не пришла в сознание. Отец мой умер еще за два месяца до того, как я родился, а из родственников и из соседей никто не захотел взять к себе в дом младенца, который родился на свет из-за белого быка.
Молочник вдруг начал смеяться. Он не хотел обидеть Фредди, но удержаться никак не мог; наоборот, чем больше он старался, тем сильнее его разбирал смех.
Выражение лица у Фредди было скорее удивленным, чем обиженным.
- Выходит, не поверил ты мне, так?
Но Молочник так хохотал, что не мог в ответ ни слова выговорить.
- Ладно, - сказал Фредди и поднял руки вверх. - Ладно, смейся себе на здоровье. Но вообще-то много случается странных вещей, а ты о них и не слыхивал, парень. Ничего, еще услышишь. Множество странных вещей. И даже в городе у нас разные странности происходят.
Вот теперь Молочник справился с собой и перестал смеяться.
- Ты о чем это? Какие странности у нас в городе происходят? Я что-то не встречал на улице белых быков.
- Разуй глаза. Приятеля своего поспрашивай. Он знает.
- Какого приятеля?
- Ну Гитару, лучшего друга твоего. Расспроси его, какие, мол, странности у нас происходят. А еще спроси, какие такие дела вдруг появились у него с Имперским Штатом.
- С Имперским Штатом?
- Точно. Именно с ним.
- С Имперским Штатом ни у кого не может быть никаких дел. Он слабоумный. Стоит себе с метлой и слюни пускает. Он даже не умеет говорить.
- Он и правда никогда ни с кем не говорит. Но это совсем не значит, что он не умеет говорить. Он не разговаривает просто потому, что застал когда-то жену с любовником и с тех пор все не придумает, что же сказать.
- Ну, а Гитаре он зачем понадобился?
- Вопрос в самую точку. Полицейским тоже бы хотелось получить ответ на этот вот самый вопрос.
- Ну, с тобою не соскучишься. При чем тут полицейские?