- А ты еще не слышал? Говорят, полиция разыскивает какого-то цветного, который убил того белого парнишку возле школы.
- Я это знаю. Это знают все.
- Так вот Имперский Штат подходит под описание. А Гитара все время куда-то уводит его. Прячет, так мне кажется.
- Что же тут странного? Ты что ли, Гитару не знаешь? Он кого угодно станет прятать, если человека разыскивает суд. Он ненавидит белых, и особенно полицейских, так что всякий, кто скрывается от полиции, может рассчитывать на его помощь.
- Ты меня не понял. Они со Штатом не так себя ведут, что, мол, Гитара просто его прячет. Они ведут себя так, будто он и в самом деле убил.
- Ты выпил, что ли?
- Да, выпил, но от этого ничего не меняется. Слушай-ка. Ты помнишь, как был убит Эммет Тилл? В конце пятьдесят третьего? И сразу же вслед за ним убивают белого парнишку, и тоже на школьном дворе. Так?
- Не знаю. Я не держу в памяти даты убийств, которых я не совершал.
- Не знаешь? - недоверчиво переспросил Фредди.
- Да, не знаю. Ты считаешь, его Штат убил?
- Я считаю, он ведет себя так, что на то похоже, и считаю, Гитара все знает, и еще считаю, что-то странное творится тут у нас. А больше я ничего не считаю.
Он разозлился на меня, подумал Молочник, за то, что я смеялся над смертью его матери и над историей про белого быка. Вот он сейчас и отыгрывается.
- Да разуй же ты глаза, - сказал Фредди. - Не зажмуривайся, посмотри вокруг. - Он бросил взгляд на бутылку, увидел, что она пуста, и встал. - М-да. Странные тут у нас вещи творятся. Только, если что-нибудь услышишь, моего имени не называй. Вот так же было, когда тот страховой агент спрыгнул с крыши. Слыхал эту историю?
- Вроде да.
- Случилась-то она, когда ты еще совсем маленьким был, в 1931-м. Тогда тоже всякая творилась чуднота. - Фредди застегнул куртку и нахлобучил поглубже теплую шапку. - Ну что ж, благодарю за кофе, парень. Очень кстати он пришелся. Очень кстати, да. - Он вытащил из кармана перчатки и двинулся к двери.
- На здоровье, Фредди. Веселого рождества, если мы до тех пор не увидимся.
- Тебе тоже. И твоей семье. Скажи мистеру Померу и матери, я желаю им веселого рождества. - Фредди снова улыбнулся. Когда он дошел до дверей, он уже натянул обе перчатки. Потом медленно обернулся и посмотрел Молочнику прямо в лицо. - А ведь знаешь, есть еще один человек, которому известно, что тут происходит. Коринфянам. Спроси у Коринфянам.
Он сверкнул золотозубой улыбкой и вышел.
ГЛАВА 5
Страх не исчезал. Молочник лежал на кровати Гитары, солнечный свет бил ему прямо в лицо, а он пытался представить себе, что он почувствует, когда в шею ему вонзится пешня для льда. Однако, подробно воображая себе, как хлынет струей кровь и как он, может быть, закашляется от удара, он ничего не добился. Страх давил ему на грудь, как две положенные крест-накрест лапы.
Он зажмурил глаза и заслонил рукой лицо, чтобы не передержать на свету свои мысли. И теперь, когда он погрузился в темноту, пешни замелькали быстрей, чем дождевые капли, которые он когда-то в детстве пытался поймать языком.
Пять часов тому назад, у порога комнаты Гитары, он стоял на верхней ступеньке, вымоченный до нитки летним дождем, который все еще барабанил в окно, и каждая дождевая капля представлялась ему крохотной металлической пешней. Потом он постучал.
- Да-да? - Голос прозвучал не очень дружелюбно. Гитара никогда теперь не открывал дверь на стук, предварительно не выяснив, кто к нему явился.
- Я… Молочник, - отозвался он, вслед за чем поочередно щелкнули три отпираемых замка.
Молочник вошел, поеживаясь в мокром пиджаке.
- Выпить не найдется?
- Пустые вопросы незачем и задавать.
Гитара улыбнулся, и его золотые глаза на миг затуманились. После памятного диспута "Алабама против Оноре" они встречались не часто, но после ссоры их отношения сделались проще, ясней. Теперь, когда не нужно было притворяться, им стало друг с другом легко. И когда беседа увлекала их на поле боя, пикировка была добродушной. Мало того, их дружбу постигло еще более существенное испытание. И она с честью его выдержала. Молочник вот уже полгода периодически подвергался опасности, и Гитара приходил ему на выручку вновь и вновь.
- Ну, тогда кофе, - сказал Молочник и опустился на кровать тяжело, как старик. - Надолго ты завязал?
- Навсегда. С этим делом кончено. Никаких пьянок. Чаю не хочешь?
- Иисусе!
- Тоже действует успокоительно. Спорим, ты считаешь, будто чай растет в маленьких коробочках.
- О господи!
- Как луизианский хлопок. Только темнокожие на чайных плантациях носят одеяния из узорчатой ткани и чалму. Так по всей Индии, куда ни глянь. Чайные кусты, покрытые белыми цветущими коробочками. Верно?
- Дай чаю, Гитара. Просто чаю. Без географии.
- Без географии? Отлично, пусть будет без географии. Ну а, скажем, чай в историческом аспекте? Или в социально-политическом… Хотя нет. Это опять же география. Сдохнуть мне, вся моя жизнь сплошная география.
- Слушай, ты чайники когда-нибудь ополаскиваешь?
- К примеру, сейчас я живу на Севере. Сразу же возникает вопрос: к северу от чего я живу? Что ж, известно: к северу от Юга. Стало быть, Север существует потому, что существует Юг. Но означает ли это, что Север чем-то отличается от Юга? Ни в коем случае! Просто Юг расположен южнее Севера…
- На кой черт ты бросаешь чаинки в кипящую воду? Чаинки нужно залить кипятком. Положи их в чайник, друг. В заварочный чайник!
- И все же обрати внимание: некоторая разница есть. Северяне - те, например, кто на Севере родился и вырос, - очень привередливы по части еды. Вернее, даже не еды. Им на еду-то, собственно, плевать. Привередливы они по части оформления. Понял ты? Заварочные чайники и прочая фигня. Ну, а что касается самого чая? Они не отличат "Эрл Грэй" от растворимой смеси старика Липтона.
- Я пью настоящий чай, а не размолотые пшеничные зерна.
- Старик Липтон прокрашивал размельченные клочочки "Нью-Йорк таймс", укладывал их в красивые беленькие коробочки, и негры-северяне балдели от восторга. С ними творилось черт знает что. Ты обратил внимание, как они обожают беленькие коробочки?
- Иисусе!
- Кстати, Иисус ведь тоже северянин. Жил-то он в Израиле, зато северянин сердцем. Сердцем, истекающим кровью. Красивым, маленьким, истекающим красной кровью сердцем. Южане считают его своим, но это просто потому, что они его впервые увидали вздернутым на древе. Знаешь, они в чем-то правы. Повешенный и вешатель связаны между собой. Но у северян, конечно, больше оснований…
- О ком ты тут толкуешь? О белых или о черных?
- О белых? О черных? Э, да ты, оказывается, чернокожий расист. Тут хоть слово кто-нибудь говорил о черных? Это урок географии, и больше ничего. - Гитара протянул Молочнику дымящуюся чашку чаю.
- Ну, знаешь, если это называется чай, то я - яичница глазунья.
- Хоть теперь ты понял, о чем я толковал? Вы привереды. Почему это ты вдруг глазунья? Почему не омлет? Или просто тухлое яйцо? И вообще, почему ты - яйцо? Негр может быть кем угодно, но ни за что и никогда не будет он яйцом.
Молочник засмеялся. Здорово это выходит у Гитары. Вот еще совсем недавно он вошел сюда, мокрый до нитки, готовый рухнуть хоть сию секунду на пол и умереть, и вот он уже хохочет, расплескивая чан, и от смеха еле выговаривает:
- То есть как? По какой причине негр не может быть яйцом? Он может быть яйцом, если захочет.
- А фиг тебе. Не может, вот и все. Не дано ему это. В генах не заложено. У него такие гены, что при всем старанье он не может быть яйцом. Ему природа этого не разрешает. "Нет, черномазый, не бывать тебе яйцом. Вот вороной можешь быть, если есть охота. Или большим бабуином. Но не яйцом. Яйца - это нечто сложное, недоступное, хрупкое. И белое".
- Бывают и коричневые яйца.
- Результат скрещивания. К тому же их никто не ест.
- Французы едят.
- Да… только во Франции. А в Конго уже не едят. Француз в Конго не притронется к коричневому яйцу.
- Почему?
- Боится. Вдруг у него кожа потемнеет. Как от загара.
- Французы любят загорать. Им очень нравится загорать. На Ривьере…
- Это они во Франции любят загорать, а в Конго совсем не любят. Терпеть не могут.
- Ладно, мое право выбирать, кем мне хочется быть, а мне хочется быть яйцом.
- Может, глазуньей?
- Сперва яйцом, потом глазуньей.
- Что ж, тогда кто-то расколет твою скорлупу.
Одна фраза, и все изменилось. Молочник вытер губы, избегая взгляда Гитары, он чувствовал: оба они опять натянуты, напряжены. Комнатка замерла, вслушиваясь. Это была веранда, к которой пристроили стены, так что домовладелица могла теперь ее сдавать, приобретая таким образом два блага - деньги и бесплатного ночного сторожа. Отдельный вход превращал комнатушку в идеальное жилище для холостяка. В особенности такого скрытного, как Гитара Бэйнс.
- Можно будет мне занять твое жилище на ночь? - спросил Молочник, внимательно разглядывая свои ногти.
- С подружкой?
Молочник покачал головой.
Гитара не поверил. Он не мог поверить, что его друг и в самом деле хочет провести в одиночестве ночь накануне того дня, когда его убьют.
- Да ведь жутко тебе будет тут. Ужас, как жутко.
Молочник промолчал.
- Слушай, тебе вовсе незачем демонстрировать свою отвагу. И уж во всяком случае, передо мной. Всем и так известно: когда дойдет до дела, ты парень смелый.
Молочник взглянул на него и опять промолчал.
- Тем не менее, - мягко продолжал Гитара, - твое мужественное сердце может погибнуть под ударом ножа. И тогда ты станешь просто еще одним смелым негром, который погиб ни за грош.
Молочник взял пачку "Пел-Мел". Сигарет там не оказалось, тогда он вынул длинный окурок из крышки от банки для арахисового масла, служившей Гитаре пепельницей в тот день. Он растянулся на кровати и ощупал карманы в поисках спичек.
- Все спокойно, - сказал он. - Нигде ничего не горит.
- Черта с два, - сказал Гитара. - Очень даже горит. Все и везде. Даже на Северном полюсе. А не веришь, отправляйся туда и сядь голой задницей на глетчер - припечет так, что взвоешь. А если глетчер тебя не прикончит, остальное доделает белый медведь.
Гитара встал, выпрямился, чуть не уткнувшись головой в потолок. Безразличие Молочника его сердило, и он принялся убирать комнату, чтобы дать выход раздражению. Из-под стула в углу, наклонно прислоненного к стене, Гитара вытащил пустую корзину и начал сваливать в нее мусор: обгоревшие спички с подоконника, кости от съеденного позавчера жаркого. Он комкал гофрированные бумажные стаканчики из-под капустного салата и с размаху швырял их в корзину.
- Каждый мой знакомый негр стремится быть спокойным. Держать себя в руках. Весьма похвально, но держать-то можно себя, а не других.
Он искоса посмотрел на Молочника, но ничего не уловил в его лице и взгляде. Тот упорно молчал - так с ним никогда не бывало. Что-то должно случиться. Гитара искренне тревожился за друга, кроме того, он не хотел, чтобы в его комнате случилось что-то такое, из-за чего к нему может нагрянуть полиция. Он взял пепельницу - крышку от банки арахисового масла.
- Погоди-ка. Там еще остались неплохие бычки, - негромко проговорил Молочник.
Гитара тут же вытряхнул все содержимое пепельницы в корзину.
- Ну зачем? Ты же знаешь, у нас больше нет сигарет.
- Так оторви зад от кровати, сходи да купи.
- Перестань. Не идиотничай.
Молочник встал и протянул руку к корзине. Но тут Гитара внезапно сделал шаг назад, схватил корзину и швырнул ее через всю комнату, вновь рассыпав весь мусор, который так тщательно подобрал. И тут же по-кошачьему грациозным, скупым движением отвел руку в сторону и уперся кулаком в стену, не давая Молочнику сдвинуться с места.
- Не пренебрегай. - Его голос, прозвучал еле слышно. - Не пренебрегай советами, которые я тебе даю.
Лицом к лицу, нога к ноге, они застыли друг против друга. Левая ступня Молочника слегка не доставала до пола, и сердце его дрогнуло, когда он посмотрел в мерцающие переливчатыми огоньками глаза Гитары, тем не менее он выдержал его взгляд.
- Ну, а если пренебрегу? Что тогда? Ты со мной разделаешься? Помнишь, как меня зовут? Я ведь уже Помер.
Гитара не улыбнулся, услышав знакомую шутку, но взгляд его смягчился - он ее оценил.
- Эти слова надо бы сообщить тому, кто покушается на твою жизнь, - сказал он.
Молочник хмыкнул и опять направился к кровати.
- Слишком уж ты беспокоишься. Гитара.
- Я беспокоюсь в самый раз. Но сейчас мне хотелось бы выяснить, ты-то почему совсем не беспокоишься? Ты ведь знаешь, сегодня тридцатый день. Значит, всякий, кто вздумает тебя разыскивать, рано или поздно явится сюда. И ты просишь, чтобы я оставил тебя тут одного. Объясни мне свое поведение.
- Знаешь что, - сказал Молочник. - Ведь всерьез я напугался только дважды: в самый первый раз и в третий. С тех пор я всегда благополучно выхожу из положения, верно?
- Верно-то верно, и все же на этот раз что-то неладно.
- Фантазируешь.
- Не фантазирую. У тебя что-то случилось. Неладно с тобой.
- Да ничего подобного. Я просто устал. Устал от сумасшедших, от этого шального города, устал бегать взад-вперед по улицам, и все без толку…
- Ну что же, если ты просто устал, могу тебя только поздравить. В скором времени ты будешь отдыхать и отдыхать. Мягкой постели, правда, не обещаю: владельцы похоронного бюро не снабжают клиентов матрасами.
- Может быть, она сегодня не придет.
- За полгода она ни разу своего дня не пропустила. Ты что, надеешься, она надумала взять выходной?
- Не могу я больше прятаться от этой суки. Пора эту историю кончать. Я не хочу, чтобы все снова повторилось через месяц.
- Поговори с ее родственниками, пусть что-нибудь придумают.
- Я тоже се родственник.
- Помолчи-ка лучше, а то ты меня доведешь. Помолчи и минутку послушай. У этой стервы в прошлый раз был скорняжный нож. А знаешь, какой он острый? Разрежет, словно лазером.
- Знаю.
- Нет, не знаешь ты ничего. Ты тогда спрятался под стойку бара, а мы с Луной ее схватили.
- Но я знаю, что было у нее в руках.
- Сегодня в этой комнате Луна к тебе па помощь не придет. И Гитара, если я тебя послушаюсь, - тоже. А она может явиться с револьвером.
- Какой дурак даст негритянке револьвер?
- Такой же, какой дал когда-то Портеру дробовик.
- То было сто лет назад.
- Впрочем, меня даже не это тревожит. Мне не нравится, как ты себя ведешь. Впечатление такое, будто ты сам этого хочешь. Прямо ждешь с нетерпением.
- Откуда ты это взял?
- А ты взгляни, какой у тебя вид. При всем параде.
- Я же работаю в "Магазине Санни". Сам знаешь, мой старик велит мне одеваться так, когда я в конторе.
- У тебя было время переодеться. Уже за полночь.
- Не стану спорить. Итак, я принарядился. И с нетерпением жду. Только что я сообщил тебе, что не желаю больше прятаться…
- По секрету сообщил? Ведь я вижу: у тебя появился какой-то секрет.
- Секрет сразу у двоих появился.
- У двоих? То есть у тебя и у нее?
- Нет. У тебя и у меня. Ты в последнее время весь окутался покровом тайны. - Молочник с улыбкой взглянул на Гитару. - А ты думал, я не замечаю ничего.
Заулыбался и Гитара. Теперь, когда он выяснил, что имеется какой-то секрет, он с легкостью свернул в проторенную колею их давно налаженных отношений.
- Ну добро, мистер Помер, сэр. Вольному воля. Не обратитесь ли вы к вашей посетительнице с просьбой немного тут прибрать перед уходом? Мне почему-то не хочется, придя домой, искать твою голову в груде окурков. Весьма мило будет, если ее положат так, чтобы я ее сразу заметил. Ну, а если тут будет оставлена ее голова, запомни: полотенца в стенном шкафу.
- Успокой свои нервы, приятель. Тут никто не собирается терять голову.
Их насмешил нечаянный, но кстати прозвучавший каламбур, и Гитара, продолжая смеяться, накинул свою кожаную коричневую куртку и направился к дверям.
- Сигареты! - крикнул вслед ему Молочник. - Принеси сигарет, прежде чем ты испаришься.
- Сделаем! - отозвался Гитара, спускаясь вниз по ступенькам. Он уже не думал о Молочнике, мыслями он был в том доме, где его поджидало шестеро немолодых людей.
Этой ночью он не вернулся.
Молочник лежал на кровати, тихо, бездумно зажмурившись, чтобы солнце не било в глаза, и мечтал лишь об одном - закурить. Постепенно к нему возвратился и страх перед смертью, и тяга к ней. Больше же всего ему хотелось освободиться от того, что он знает, от того, что против его воли теперь навязано ему. А ведь все, что он узнал об этом мире, живя в нем, было рассказано ему другими людьми. Ему казалось, он - мусорный бачок, в который окружающие сваливают свою злобу, свои поступки. Сам же он ни разу ничего не сделал. Кроме того единственного случая, когда он ударил отца, он не совершал поступков, да и этот, единственный в его жизни, тоже обременил его знаниями, которых он не желал, и ответственностью за эти знания. После рассказа отца он разделял теперь его брезгливое отношение к Руфи, но у него возникло ощущение, будто его провели, будто на него взвалили еще какое-то не заслуженное им бремя. Во всех этих делах он совершенно ни при чем, и не должны они отражаться ни на нем, ни на его мыслях, ни на его действиях.
Так он нежился на постели Гитары в ленивом сознании собственной правоты, той добродетельности, которая побудила его, уподобившись тайному агенту, выслеживать собственную мать, когда примерно неделю назад она ночью вышла из дому.
Возвратившись домой с вечеринки, он едва успел подогнать отцовский "бьюик" к обочине тротуара и погасить фары, как вдруг увидел мать, которая шла по Недокторской улице в сторону, противоположную той, откуда он приехал. Было полвторого ночи, но, несмотря на поздний час и на то, что мать приподняла воротник пальто, у Молочника не создалось впечатления, будто Руфь старается, чтобы ее не узнали. Наоборот, ее походка выглядела уверенной. Не торопливой и не бесцельной - просто ровная походка женщины, которая идет по каким-то своим делам, скромным и отнюдь не бесчестным.
Когда Руфь свернула за угол, Молочник переждал минутку и поехал следом за ней. Медленно, словно крадучись, он тоже свернул за угол. Руфь стояла на автобусной остановке, и Молочник остановил машину в темном месте и подождал там, когда подойдет автобус и Руфь в него сядет.
Конечно, это не любовное свидание. Человек, пришедший на свидание, встретил бы ее неподалеку от дома. Если ты испытываешь к женщине хоть какое-то чувство, как можно позволить ей ездить ночью общественным транспортом, в особенности когда женщина так немолода? Да и кто станет назначать свидание женщине, которой уже за шестьдесят?