- Здесь неважно, кто убил. Убить способен каждый белый. Значит, выбирай любого. Среди белых нет неповинных, все они потенциальные убийцы негров, даже те, которые пока еще никого не убили. Ты думаешь, Гитлер очень их возмутил? Думаешь, они стали воевать против него, потому что считали его выродком? Да чем он хуже их? Он убивал евреев и цыган, потому что у него под рукой не было негров. Разве наши куклуксклановцы ужасаются, осуждают его? Ничего подобного, ты сам прекрасно это знаешь.
- Да, но люди, которые могут изувечить и убить человека… ведь они же сумасшедшие, Гитара, просто сумасшедшие.
- Каждый раз, когда над кем-нибудь из нас учиняют самосуд, все говорят, что линчеватели, мол, сумасшедшие или темные, невежественные люди. Точно так же можно бы сказать, что они были пьяны. Или страдали запором. Интересно, а почему это мы никогда не бываем так невежественны и пьяны, чтобы выколоть кому-нибудь глаза или вспороть живот? Почему мы недостаточно для этого безумны? Или недостаточно страдаем запором? И главное, как вышло, что негры, самая безумная и невежественная народность в Америке, никогда не доходят до такой степени безумия или невежественности? Чушь все это. Белые - просто нелюди. Нелюди вся белая раса. А чтобы бороться с нелюдями и их победить, требуется волевое усилие.
- Но ведь есть же и хорошие. Среди белых есть такие, кто идет на жертвы ради негров. И на серьезные жертвы, не на пустяки.
- Что ж, значит, среди них есть двое-трое нормальных. Только они не в силах положить конец убийствам. Они гневаются, а убийства продолжаются. Они могут даже выступать с речами, но и это не помогает. Мало того, они даже могут подвергнуть себя каким-то неудобствам, а убийства все продолжаются как ни в чем не бывало. Вот мы и взялись за дело.
- Но ты искажаешь факты. Не двое-трое нормальных. Таких много.
- Что ты говоришь? А знаешь ли ты, Молочник, что, если бы Кеннеди вдруг оказался жителем Миссисипи, сидел там у жаровни и, надравшись в лоск, вдруг сильно заскучал, а тем временем его приятели надумали бы кого-то линчевать, он пошел бы с ними, просто забавы ради. Вот и вылез бы в нем нелюдь в силу обстоятельств. Зато, к примеру, я, как бы крепко я ни напился и как бы сильно ни заскучал, линчевателем не стану, и ты не станешь, и вообще ни один чернокожий из всех, кого я знал и знаю или о ком я слышал, - никто из нас никогда не примет участия в суде Линча, в этом я уверен. Никогда. В каком краю бы он ни находился, в какое время бы ни жил, негр не способен вдруг отправиться на поиски какого-нибудь белого, чтобы разрезать его на куски. А они способны. И делают это даже не из-за выгоды, а они ведь из-за выгоды делают много чего. Зато негров убивают просто для забавы. Нелюди.
- Ну а как же… - Молочник постарался вспомнить, кто из белых несомненно проявил себя как защитник негров. - Швейцер. Альберт Швейцер. Он что, тоже стал бы убивать?
- Минуточку. Швейцеру было глубоко наплевать на африканцев. Он с таким же успехом мог заменить их крысами. Он, видишь ли, проводил исследование, испытывая самого себя, - доказывал, что способен работать с собачками в человеческом образе.
- Ну, а Элеонора Рузвельт?
- О женщинах я ничего не знаю. Не могу сказать, как поступили бы в таком случае их женщины, зато мне вспоминается картина: белые матери, вытянув руки, поднимают вверх детей, чтобы те получше разглядели, как горят привязанные к деревьям негры. В связи с чем у меня возникают некоторые сомнения по поводу Элеоноры Рузвельт. А вот насчет мистера Рузвельта никаких сомнений нет. Перетащи его в кресле на колесиках в пыльный городишко в Алабаме, дай ему плитку жевательного табаку, шахматную доску, немного виски и веревку - и, будь спокоен, он не задумываясь набросит ее какому-нибудь чернокожему на шею. Смысл моих слов заключается в том, что все белые при определенных условиях смогут убить. А мы при тех же самых обстоятельствах убивать не станем. Потому совершенно неважно, что некоторые из них пока еще никого не убили. Я слушаю радио, я читаю. И знаю теперь одну вещь: они сами тоже про это знают. Знают, что они нелюди. Их писатели и их актеры твердят им это уже много лет. Твердят, что они нелюди, твердят им, что они порочны. В книгах это называется трагедией. В кино - вестерном. То, что они воспевают как прекрасные, естественные человеческие черты, - просто порочность. И зря они стараются. Болезнь в крови у них, она в структуре их хромосом.
- Ты, я полагаю, можешь все это доказать? На научной основе?
- Нет.
- А разве не следовало бы постараться сперва доказать, а потом уж приступать к подобным акциям?
- Они доказывают что-нибудь на научной основе перед тем, как убивают нас? Нет. Они сперва нас убивают, а потом пытаются научно доказать, почему мы обречены на гибель.
- Погоди-ка минутку, Гитара. Если они такие уж плохие, нелюди, как ты говоришь, почему ты так стараешься им уподобиться? Почему тебе не хочется быть лучше, чем они?
- А я лучше.
- Но ведь сейчас ты поступаешь, как самые худшие из них.
- Это верно, но я действую разумно.
- Разумно? Как тебя понять?
- А так понять, что я не развлекаюсь, это раз; не добиваюсь ни власти, ни внимания публики, ни земли, ни денег, это два, и не испытываю злобы - три.
- Ты не испытываешь злобы? Не верю!
- Не испытываю, уверяю тебя. Мне очень неприятно так поступать. И кроме того, страшно. Делать такие вещи ужасно трудно, если ты не злишься, и не пьян, и не накурился наркотиков, и не сводишь с кем-то личные счеты.
- Я не вижу в ваших действиях никакого смысла. Ну кому это на пользу, кому?
- Я ведь объяснял тебе. Нужно уравнять счет. Поддерживать равновесие. Постоянное соотношение. И потом, сама земля наша, почва.
- Что-то не понял.
- Наша земля пропиталась кровью чернокожих. А до нас - кровью индейцев. Белых ничем не исправишь, и, если так пойдет и дальше, не останется в живых ни одного из нас, и земли для тех, кто выжил, не останется. Поэтому мы должны поддерживать постоянное числовое соотношение.
- Но их ведь больше, чем нас.
- Только на Западе. И тем не менее не следует, чтобы соотношение менялось в их пользу.
- Но тогда нужно, чтобы все узнали о вашем обществе. Тогда, может быть, вы и сумеете прекратить убийства негров. Зачем вы держите все в тайне?
- Чтобы нас не сцапали.
- А вы не можете хотя бы как-то оповестить других негров, чтобы вселить в них надежду?
- Нет, этого нельзя.
- Почему?
- Нас могут выдать. Кто-нибудь нас может выдать.
- Ну, если так, то известите белых. Пусть они узнают. Ведь все же знают про мафию и клан; они напугаются и присмиреют.
- Вздор городишь. Как это устроить, чтобы одни все знали, а другие - нет? Кроме того, мы не такие, как они. Мафия - сборище нелюдей. Так же как клан. Мафия убивает людей из-за денег, клан - ради забавы. И учти: у тех и у других огромные средства и сильные защитники. У нас ничего такого нет. Но нам совсем не нужно извещать кого-то. Мы даже выбранным для мести жертвам не говорим, что их убьют. Просто шепнем: "Твой день настал". Наша сила в том, что действуем мы тайно, без шумихи. И ни один из нас никому не рассказывает об этом - нас к такому противоестественному удовольствию не тянет. Мы и между собой об этом не говорим, не касаемся подробностей. Просто даем задание. Если негра убили в среду, задание получает Среда; если негр убит в понедельник, то Понедельник отомстит за него. Выполнил задание - известил остальных, но без всяких там "кого" и "как". А если кто-то наконец не выдержит, то, чтобы не проболтаться, кончает с собой, как Роберт Смит. Или вот Портер. Мы заметили: это стало его угнетать. Решили передать кому-нибудь на время его день. Ему ведь просто нужно было отдохнуть, а теперь он снова в порядке.
Молочник внимательно посмотрел на него; дрожь ужаса, которую он долго сдерживал, охватила его на миг.
- Нет, Гитара, я этого не могу принять.
- Знаю.
- Уж очень у вас все неправильно.
- Что, например?
- Ну, во-первых, вас рано или поздно поймают.
- Может быть. Но если меня поймают, это значит, я умру несколько раньше, чем положено… но не легче, чем положено. А мне неважно, как я умру и когда. Ради чего я умру - вот что важно. Так же, как ради чего я живу. Кроме того, если меня поймают, меня смогут обвинить и убить за одно преступление, может быть, за два, но уж никак не за все. К тому же, остаются еще шесть "дней". Мы уже давно действуем, очень давно. И поверь, мы долго, очень долго еще будем действовать.
- Но вы не можете жениться.
- Ты прав.
- Не можете иметь детей.
- Не можем.
- И это жизнь?
- Да, жизнь. Именно у нас и жизнь.
- Без любви.
- Без любви? Наша жизнь без любви? Да ты слушал меня или нет? Все, что я делаю, я делаю не потому, что ненавижу белых. А потому, что люблю своих. Тебя люблю. Вся моя жизнь - любовь.
- Каша у тебя в голове, дружище.
- В самом деле? А когда евреи из фашистских лагерей после войны разыскивали нацистов, что их толкало - ненависть к нацистам или любовь к евреям, погибшим в лагерях?
- То совсем другое дело.
- Только потому, что в их распоряжении были деньги и гласность.
- Нет. Они отдавали нацистов под суд. А вы убиваете сами, и при этом не убийц. Вы убиваете неповинных людей…
- Я ведь сказал тебе, не существует…
- Вас вовсе не оправдывает то…
- Молочник, мы бедные люди. Я работаю на автомобильном заводе. Остальные еле сводят концы с концами. Где деньги, где то государство, та страна, которые возьмутся финансировать наше правосудие? Ты говоришь, евреи отдавали под суд нацистов. Есть у нас суд? Найдется ли в Америке хотя бы в одном городе такой суд, где присяжные осудили бы линчевателей? Даже в наше время есть такие места, где негры не имеют права давать показания против белых, где волею закона судья, присяжные, суд вправе не слышать ни единого слова, если оно сказано негром. А это значит, что чернокожего могут признать жертвой преступления лишь тогда, когда это подтвердит белый. Только в этом случае. Если бы существовало нечто, хотя бы отдаленно напоминающее правосудие или суд в тех случаях, когда белые подонки убивают негров, никому бы не понадобились наши "Семь дней". Но такого суда нет, поэтому мы существуем. И вершим правосудие без денег, без поддержки, без судейских мантий, без газет, без сенаторов и без иллюзий!
- Ты говоришь очень похоже на негра, который назвал себя Икс. Почему бы и тебе заодно не назваться Гитара Икс?
- Икс, Бэйнс - один черт. Плевать мне на фамилии.
- Ты, видно, не понял, чего он добивается. Он ведь хочет, чтобы белые узнали, что негр отвергает свою фамилию раба.
- А мне начхать на то, что знают белые, и даже на то, что они думают. И потом, я не отвергаю свою фамилию. Гитара - мое имя. Бэйнс - фамилия рабовладельца. То и другое связано со мной. Фамилия меня не волнует. Меня волнует положение раба.
- И положение это изменится из-за того, что ты прикончишь сколько-то там белых?
- Непременно.
- Не повлияет ли это как-нибудь и на мое положение?
Гитара усмехнулся.
- Повлияет, сам знаешь.
- Черта с два, - нахмурившись, сказал Молочник. - Что же, я сто лет проживу, оттого что члены вашего общества прочитают газету, а затем устроят засаду на какого-нибудь несчастного белого старичка?
- Сто лет тут ни при чем. Речь о том, как ты живешь и почему живешь. И о том, удастся ли твоим детям народить и себе детей. Речь о том, чтобы в один прекрасный день в пашем государстве белые задумались перед тем, как устроить очередной суд Линча.
- Да каким же образом вся эта дурь изменит мою жизнь и жизнь других негров? Ваши поступки безумны. Мало того, они входят в привычку. Напрактикуешься как следует - и будешь убивать кого угодно. Ты меня понял? Убийца есть убийца, он может убить и без причины. Не понравится тебе кто-то - прикончишь. Меня можешь убить.
- Мы не убиваем негров.
- Ты послушай, как ты говоришь. Негров. Не Молочника. Ты ведь не сказал: "Да что ты, Молочник, уж тебя-то я и пальцем не трону". Нет. Ты говоришь: "Мы не убиваем негров". Бред собачий! А что, если вы вдруг вздумаете изменить свои законы?
- "Семь дней" - это "Семь дней". Организация существует давно и законов своих не меняет.
Молочник задумался.
- И молодые у вас есть? Или все остальные постарше? Ты один там молодой?
- А в чем дело?
- Только в том, что сопляки страсть как любят менять правила.
- Ты беспокоишься за свою жизнь, Молочник? - посмеиваясь, спросил Гитара.
- Нет. В общем, нет. - Молочник погасил сигарету и достал новую. - А какой твой день, скажи-ка?
- Воскресенье. Я - Воскресенье.
Молочник потер лодыжку на той ноге, что была короче.
- Ох, друг, боюсь я за тебя.
- Забавно. А я за тебя.
ГЛАВА 7
Люди, живущие вдали от моря, понимают это. Понимают, что какие-нибудь случайные ручей Биттер и река Паудер, протекающие по штату Вайоминг, или большое Соленое озеро в штате Юта - в их краях единственная замена моря, и, лишенные возможности претендовать на побережье, довольствуются крутыми и отлогими берегами да отмелями. Они обычно мирятся с добровольным заключением, поскольку бежать все равно некуда. Но людей, живущих в районе Великих озер, сбивает с толку их окраинное положение, они живут на самом краю государства, но край этот - граница, а не побережье. Поначалу и они, подобно жителям побережья, воображают, будто находятся на рубеже, откуда дорога ведет лишь в последний путь и бегство без возврата. Однако пять Великих озер, которые впитывают в себя через залив Святого Лаврентия дух морских просторов, тоже пленники суши, хотя извилистая река соединяет их с Атлантическим океаном. И как только жители озерного края обнаружат это, их так и тянет прочь от насиженных мест, и они неизбежно жаждут перемен, столь же неизбежно принимающих самые странные формы. То им вдруг захочется ходить по каким-то другим улицам, где свет солнца падает на мостовую иначе. То их потянет в незнакомую компанию. Или просто до смерти захочется хотя бы услышать, как у тебя за спиной громко захлопнулась дверь.
Вот Молочнику именно этого хотелось. Ему хотелось, чтобы тяжелая белая дверь их дома на Недокторской захлопнулась за ним, хотелось услышать, как в последний раз щелкнет за спиной замок.
- Тебе же все достанется. Все! И ты будешь свободен. Деньги - это свобода, Мейкон. Только деньги и дают нам настоящую свободу.
- Я знаю, папа, знаю, и все же мне надо уйти. Я ведь не уезжаю за границу, просто мне хочется начать самостоятельную жизнь. Ты сделал это в шестнадцать лет. Гитара - в семнадцать. Так поступают все. Все через это прошли. А я до сих пор живу в родительском доме и служу в твоей конторе - не потому, что лез из кожи вон, добиваясь этого места, а потому, что я твой сын. А ведь мне уже за тридцать.
- Ты нужен мне здесь, Мейкон. Если тебе так хотелось уйти, надо было сделать это пятью годами раньше. А сейчас уж я завишу от тебя. - Мейкон Помер не умел просить, но никогда еще его слова не были так похожи на просьбу.
- Только на год. Всего на один год. Дай мне денег на год и разреши уехать. Когда я возвращусь, я отдам этот долг: буду целый год работать на тебя бесплатно.
- Суть не в деньгах. Мне нужно, чтобы ты был тут и занимался моим делом. Тем самым, что я намерен тебе передать. Дело требует изучения, ты должен научиться сам всем распоряжаться.
- Дай мне часть твоих денег сейчас, когда они мне нужны. Не поступай, как Пилат, - та упрятала свои деньги в зеленый мешок и подвесила к потолку - ни себе, ни людям. Не заставляй меня ждать до тех пор…
- Что ты сказал? - С той же внезапностью, с какой старая собака, почуяв запах сырого мяса, перестает грызть башмак, умоляющее выражение лица Мейкона Помера сменилось на оживленное, у него даже ноздри раздулись.
- Я сказал, дай мне немного…
- Нет. Не о том. Насчет Пилат и мешка.
- А, насчет мешка. Да разве ты его не видел? Зеленый, он у нее в комнате висит. Говорит: это ее наследство. Там нельзя по комнате пройти - обязательно башкой о него стукнешься. Ты что, не помнишь?
Мейкон часто-часто заморгал, но потом все-таки взял себя в руки в сказал:
- Я сроду не переступал порог ее дома. Один лишь раз заглянул к ней в окно, но было темно, и я не заметил, чтобы что-нибудь свисало с потолка. Когда ты его видел в последний раз?
- Месяцев девять или десять назад. А что такое?
- Ты думаешь, он и сейчас там висит?
- А куда ему деваться?
- Зеленый, говоришь? Ты уверен, что он зеленый?
- Ну да… зеленый, как трава. А в чем дело? Почему ты так заволновался?
- Ты говоришь, она сказала тебе: там мое наследство? - Губы Мейкона кривила улыбка, до того коварная, что и не поймешь, улыбка ли это.
- Нет. Она мне этого не говорила, это сказала Агарь. Один раз я быстро прошел через комнату прямо к… мм… прямо к противоположной стене, и, так как я высокий, я на него наткнулся. Здорово ударился головой. У меня даже шишка вскочила. Я спросил у Агари, что там такое, а она ответила: наследство Пилат.
- Ты стукнулся о него головой и у тебя вскочила шишка?
- Да. Такое впечатление, будто там кирпичи. А ты что, в суд на нее хочешь за это подать?
- Ты второй раз завтракал?
- Сейчас только пол-одиннадцатого, папа.
- Сбегай-ка в ресторанчик Мэри. Возьми у нее две порции жаркого на вертеле. Встретимся в парке против "Приюта милосердия". Там и поедим.
- Папа…
- Ступай. Делай, что тебе сказано. Ступай же, Мейкон.
Они встретились в небольшом общественном парке, через дорогу от "Приюта милосердия". Парк кишел голубями, студентами, пьяницами, собаками, белками, деревьями и секретаршами. Двое цветных присели на скамью, чуть в стороне от самой оживленной части парка, но не в глухом уголке. Одеты они были хорошо, слишком хорошо для того, чтобы есть свинину из коробочки, но в этот теплый сентябрьский день такая маленькая вольность не резала глаз, наоборот, она подходила к общей атмосфере благодушия, царившей в парке.
Молочника немного заинтриговало, но не встревожило волнение отца. Столько событий на него свалилось, столько перемен. К тому же он не сомневался, что дело, из-за которого отец сидит как на иголках и оглядывается, не подслушивает ли кто, имеет отношение к отцу, а к нему самому не имеет. Он трезвым взглядом смотрел на отца, после того как выслушал в поезде печальнейшую повесть матери. Ее слова и сейчас звучали у него в ушах: "Какой вред я тебе принесла, когда стояла на коленях и молилась?"