Он сидел не двигаясь. Ее вдруг охватил такой ужас: что, если он уедет, а она останется на улице одна? И тогда она, вскарабкавшись по крылу, растянулась на капоте. Она не глядела на Портера в ветровое стекло. Просто лежала, распластавшись на капоте, вцепившись пальцами в стальной корпус машины. Она абсолютно ни о чем не думала. Лишь о том, как удержаться, не соскользнуть. Даже если бы он помчался со скоростью сто миль в час, она бы все равно не свалилась. Она вцепилась в капот так крепко, что даже зажмурилась, и не услышала, как открылась и захлопнулась дверца, не услышала шагов Портера, подошедшего к радиатору. Она взвизгнула, когда он обнял ее за плечи и осторожно потянул к себе. Он взял ее на руки, отнес к той стороне, где находится место для пассажира, поставил рядом с машиной, потом распахнул дверцу и усадил на сиденье. В машине он положил ее голову себе на плечо, подождал, пока она выплачется, и только после этого снова вышел из автомобиля подобрать сумочку, которую она уронила на тротуар. А потом поехал к дому № 3 по Пятнадцатой улице, к дому, принадлежащему Мейкону Померу, где проживало шестнадцать жильцов, а наверху имелось чердачное окно, высовываясь из которого этот самый Генри Портер вопил когда-то, рыдал, размахивал дробовиком и кончил тем, что помочился прямо на головы собравшихся во дворе женщин.
Полночь еще не наступила, и было жарко… жарко, душно, в общем-то, противно, если бы не запах, чем-то похожий на сладкий запах имбиря. Коринфянам и Портер вошли в коридор, который начинался сразу от парадной двери. Кроме светящейся щели под дверью кухни, где играли в карты, нигде больше незаметно было следов обитателей дома.
Коринфянам увидела только кровать, железную кровать, выкрашенную, как в больнице, белой краской. Она опустилась на нее, как только вошла в комнату, потянулась и почувствовала себя так, будто ее вымыли в ванне, оттерли дочиста, пропылесосили - и впервые в жизни на нее снизошла простота. Она разделась, потом разделся Портер и лег с ней рядом. Они лежали тихо, так прошла минута, а потом он повернулся и всем телом прижался к ней.
Она посмотрела на него:
- Ты мой?
- Да, - сказал он. - Да, я твой.
- Портер.
- Я твой. Вместо роз. Вместо шелкового белья и флаконов с духами.
- Портер.
- Вместо шоколадных конфет в коробке сердечком. Вместо большого дома и шикарной большой машины. Вместо заморских путешествий.
- Портер.
- …на белом, как снег, пароходе.
- Нет, нет…
- Вместо поездок на рыбалку…
- Нет…
- …и счастливой старости вдвоем на веранде.
- Нет…
- Я твой, девочка. Да, да, твой.
Они проснулись в четыре утра, вернее, она проснулась. Открыв глаза, увидела, что он смотрит ей прямо в лицо и глаза его застилают то ли слезы, то ли капельки пота. В комнате было очень жарко, несмотря па открытое окно.
- Ванная… - сказала она шепотом, - где у вас тут ванная?
- В том конце коридора, - ответил он. И добавил, как бы извиняясь: - Принести тебе чего-нибудь?
- А? - Она отбросила со лба несколько прядей спутанных влажных волос. - Попить, пожалуйста. Чего-нибудь похолоднее.
Он натянул брюки быстро - не надел ни носков, ни сорочки - и вышел. Коринфянам тоже встала и начала одеваться. Не найдя в комнате зеркала, она остановилась перед раскрытым окном и, заглядывая в верхнюю, затененную часть стекла, стала приводить в порядок волосы. Потом она заметила стены. То, что, войдя в комнату и рухнув на кровать, Коринфянам приняла за обои, оказалось календарями. Целые ряды календарей: "Ст. и мл. партнеры фирмы "Автомобильные части" рекламируют "хадсон" выпуска 1939 года": "Компания речного строительства "Кайяхога" ("Мы строим, чтобы радовать, - Нам радостно строить"); "Косметическая продукция Лаки Харт" (дама с пышными кудрями и улыбающимся, густо напудренным лицом); газета "Колл энд пост". Впрочем, большинство календарей было издано "Северокаролинским обществом взаимного страхования жизни". Они в буквальном смысле облепили вес стены, и каждый был открыт на декабре. Казалось, Портер держит в своей комнате все календари, выходившие начиная с 1939 года. Некоторые из них представляли собой большие листы, на которых размещались все двенадцать месяцев, и она обратила внимание, что на этих календарях некоторые даты обведены кружками.
Пока она разглядывала их, вернулся Портер. Он принес стакан воды, где плавали ледяные кубики.
- Зачем ты держишь все эти календари? - спросила она.
Он улыбнулся.
- Скуки ради. На. Попей. Сразу станет прохладней.
Она взяла стакан и отхлебнула маленький глоток, стараясь, чтобы ледышки не попали ей на зубы, и поглядела на него, не отнимая стакана от губ. Она стояла босиком, волосы, влажные от пота, липли к щекам, и ей было так легко. Привычное тщеславие сменилось самоуважением - совершенно новым чувством. Она была благодарна ему, человеку, который снимал комнатушку в одном из отцовских домов, ел с ножа и даже не имел пары выходных ботинок. Именно от таких мужчин ее старались оградить родители (и сама она старалась от них отгородиться), потому что, как известно, такие мужчины бьют своих сожительниц, изменяют им, позорят их и в конце концов просто бросают. Коринфянам подошла вплотную к Портеру, пальцами приподняла его подбородок и чмокнула в шею. А он взял ее голову в ладони и не отпускал, пока Коринфянам не закрыла глаза, пытаясь на ощупь поставить на маленький столик стакан.
- Мм… Скоро рассветет. Отвезу-ка я тебя домой.
Она послушно заторопилась. Стараясь ступать бесшумно, они спустились по лестнице и прошли мимо широкого треугольника света, падавшего из кухонной двери. Там все еще шла карточная игра, но дверь теперь была приоткрыта. Портер и Коринфянам быстро прошмыгнули мимо двери.
Тем не менее их окликнул чей-то голос:
- Кто там? Мэри?
- Да нет. Это я. Портер.
- Портер? - с удивлением переспросил голос. - Чего это тебя носит?
- Ладно, после, - сказал Портер и поспешил открыть входную дверь, пока никто не выглянул из кухни.
Коринфянам села рядом с Портером, прильнув к нему так тесно, как только позволял рычаг переключения передач, и откинула голову на спинку сиденья. Она снова закрыла глаза и глубоко-глубоко втянула в себя сладкий воздух, который ее брат вдыхал тремя часами раньше.
- Может, ты уложишь волосы, как раньше? - сказал Портер. Ему казалось, что с распущенными волосами она прекрасна, похожа на молоденькую девушку, но он не хотел, чтобы она, как дурочка, оправдывалась перед родителями, если они поджидают ее.
Коринфянам покачала головой. Ни за какие сокровища в мире она не согласилась бы снова собрать волосы узлом на затылке.
Портер остановил машину под тем самым деревом, где накануне вечером Коринфянам распласталась на капоте. Она шепнула ему на ухо несколько нежных слов, прошла пешком четыре квартала и, не чувствуя ни малейшего страха, поднялась по ступенькам крыльца.
Едва закрыв за собой парадную дверь, она услышала голоса, и ее руки инстинктивно потянулись к распущенным волосам. Голоса доносились из кухни, находившейся позади столовой. Эта дверь была плотно прикрыта. Мужские голоса. Коринфянам растерялась. Она только что покинула дом, где на кухне горел свет и сидевшие там мужчины разговаривали возбужденно и громко, и вдруг - на тебе: придя к себе домой, натыкается на точно такую же картину. Возможно, это время ночи, незнакомое ей до сих пор время, принадлежит - и всегда принадлежало - мужчинам? Быть может, им втайне отведен этот час, когда они внезапно вылезают, как великаны из зубов дракона, и сходятся на кухне, пока женщины спят? Она на цыпочках подошла к закрытой двери. Говорил отец.
- Ты мне все-таки не объяснил, зачем он тебе понадобился?
- Да не все ли равно? - Это голос брата.
- Совсем не все равно, - сказал отец. - Он теперь узнал об этом.
- О чем? Знать-то не о чем. Пустой номер. - Голос Молочника гудел все громче, он разбухал от гнева, как волдырь.
- Не пустой номер, а ошибка. Просто оно лежит в другом месте. Вот и все.
- На монетном дворе оно лежит. Не собираешься ли ты послать меня туда?
- Нет! - Мейкон стукнул кулаком по столу. - Оно где-то в доме. Уверен.
Коринфянам никак не могла понять, о чем они с таким пылом спорят, но она не собиралась стоять под дверью, чтобы узнать, в чем дело, - ей хотелось сохранить переполнявшее ее ощущение покоя и довольства. Она поднялась к себе в спальню и легла в постель.
Тем временем на нижнем этаже Молочник сидел, облокотившись о стол и уронив голову на руки.
- Плевать мне. Плевать, где оно.
- Да ведь это просто ошибка, - говорил отец. - Небольшое недоразумение. Разве можно из-за этого все бросить?
- Небольшое недоразумение - за решетку попасть?
- Если я не ошибаюсь, ты сейчас на воле. А просидел всего двадцать минут.
- Два часа.
- Вполне мог ограничиться двумя минутами, если бы сразу же мне позвонил. И двух минут бы не сидел.
Надо было позвонить мне тотчас же, как только они тебя сцапали.
- Полицейские машины не снабжены телефонами. - Молочник, как видно, устал. Он поднял голову, облокотился щекой о руку и пробурчал эти слова куда-то в рукав.
- Они бы разрешили тебе позвонить, если бы ты был один. Назвал бы им свою фамилию, и тебя не стали бы задерживать. Но с тобой был этот ниггер из Южного предместья. Вот что их насторожило.
- Совсем не это их насторожило. Их насторожило то, что у меня в машине оказался мешок с какими-то камнями и человеческими костями. Мешок с костями человека. Всякий фараон, если он хоть что-то смыслит в своем деле, сообразит: раз есть кости какого-то человека, значит, был когда-то и сам человек.
- Ну конечно, он когда-то был. Только не сегодня ночью. Он не мог еще вчера разгуливать по улицам. Тело человека не так уж быстро превращается в скелет. Это известно полицейским. Так что незачем меня убеждать, что они тебя задержали не из-за Гитары. На этого желтоглазого стоит взглянуть, сразу видно: он на все способен.
- Они не видели, какого цвета у него глаза, когда велели нам подъехать к тротуару. Они вообще ничего не видели. Просто приказали нам остановиться и выйти из машины. А собственно, почему? Почему они остановили нас? Скорость мы не превышали. Просто ехали. - Он достал сигареты. И вдруг снова рассердился, вспомнив, как стоял, согнувшись, расставив ноги и упираясь руками в капот, а полицейский методично обшаривал его ноги, спину, зад, руки. - Какое у них право останавливать машину, если она едет на дозволенной скорости?
- Кого хотят, того и останавливают. Увидели, что ты цветной, и все. Они ведь ищут того негра, который убил мальчика.
- Где сказано, что это негр?
- В газете сказано.
- Они всегда так пишут. Что бы ни случилось…
- А тебе не все равно? Если бы ты ехал один и назвал свою фамилию, им бы и в голову не пришло обыскивать автомобиль, и мешка бы этого они развязывать не стали. В полиции меня знают. Видел, как они сразу заговорили, как только я вошел в участок?
- Как до этого говорили, так и продолжали…
- Что?
- Вот когда ты отвел: в угол того паразита и открыл бумажник, тогда они заговорили по-другому.
- Благодарным надо быть отцу за этот бумажник.
- Я благодарен. Бог свидетель, благодарен.
- И все бы кончилось мирно и спокойно, если бы не этот ниггер из Южного предместья. Если бы не он, у них не возникло бы ни нужды, ни желания вызывать в участок Пилат. - Мейкон потер колени. Унизительно сознавать, что только с помощью Пилат ему удалось вызволить из тюрьмы сына. - Оборванка, бутлегерша, сучка.
- Как, все еще сучка? - посмеиваясь, спросил Молочник. Недавняя встряска, после которой он мало-помалу приходил в себя, неожиданно настроила его на веселый лад. - Ты считал, она украла золото. Столько лет… Столько лет ты подозревал ее в этом грехе. - Молочник хохотал теперь громко, безудержно. - Ты представлял себе, как она потихоньку выбралась из пещеры, неся на плече здоровенный мешок с золотом весом в сотню фунтов, потом таскала его по всей стране пятьдесят лет и ни грамма не потратила - просто подвесила к потолку, как какой-нибудь паршивый мешок с луком.. - Молочник даже голову запрокинул от смеха и гоготал во все горло. - Пятьдесят лет!.. Ты целых пятьдесят лет все думал и думал об этом золоте! Ну, вляпались! Как психи, вляпались… - У него от смеха из - глаз потекли слезы. - Психи вы и есть. Все, как один. Психи ненормальные. Как же я раньше не догадался? Ведь вся история - сплошной идиотизм; вся, с начала до конца.
- А что, по-твоему, нормальнее: таскать все эти годы мешок с золотом или чьи-то кости? Что нормальнее? А? - спросил отец.
- Не знаю. Честное слово, не знаю.
- Если она могла таскать мешок с костями, то и золото могла таскать. Вот ее-то надо было посадить. Когда вы рассказали полицейским, что нашли этот мешок в ее доме, они должны были упрятать ее за решетку, сразу же, как только она явилась в участок.
Молочник вытер слезы рукавом.
- Чего ради они стали бы ее сажать? Особенно после истории, которую она там рассказала. - Он опять захохотал. - Вошла, словно Луиза Вивер и Батерфляй Маккуин в одном лице. "Да, cap босс. Да, cap босс…"
- Она так не говорила.
- Почти так. Даже голос у нее изменился.
- Я же предупреждал тебя: она змея. Сбросит кожу в мгновение ока.
- И даже вся переменилась. Стала вдруг какой-то низенькой. Низенькой и жалкой.
- Потому что хотела, чтобы ей отдали мешок. Хотела, чтобы полицейские возвратили ей эти кости.
- Кости ее несчастного покойного супруга, которые она по бедности не смогла предать земле. Она была когда-то замужем?
- Римский папа был замужем?
- Но она добилась своего. Ей отдали кости.
- Она знала, что делает, будь спокоен.
- Знала, это точно… Но как она вообще обо всем так быстро узнала? То есть, ведь когда она вошла, у нее… как бы сказать… все целиком было продумано. Ей уже все было известно, от начала до конца. Наверное, ей рассказал полицейский, пока вел ее в участок.
- Ну да! В полиции это не принято.
- Так откуда же она узнала?
- А кто ее знает, откуда она все узнает! Молочник покачал головой. Смешливое настроение его все еще не покинуло, а ведь совсем недавно, когда они с Гитарой сидели в наручниках на деревянной скамье, у него от страха ползали по шее мурашки.
- Кости белого человека, - сказал Мейкон. Он встал и зевнул. Небо начинало светлеть. - Старая чернокожая сучка шляется по всей стране, таская за собой кости белого человека. - Он снова зевнул. - Никогда не мог понять эту женщину. Мне семьдесят два года, и я так и умру, ничего в ней не поняв. - Он подошел к двери, открыл ее. Потом обернулся и сказал Молочнику: - Но ты-то, я надеюсь, уразумел, что все это значит? Если Пилат унесла с собой кости того белого, а золото бросила, значит, золото и сейчас там лежит. - И торопливо захлопнул за собой дверь, покуда Молочник не успел ничего возразить.
Ну и пусть сгниет там, подумал Молочник. Если кто-нибудь просто скажет при мне слово "золото", я ему зубы повыбиваю. Ему хотелось еще кофе, но он так устал, что не мог заставить себя сдвинуться с места. Через минуту сюда спустится мать; когда они с Мейконом входили в дом, она встала, но муж велел ей вернуться в спальню. Молочник вытащил еще одну сигарету, он смотрел на раковину: занималась заря, и свет электричества, отражавшийся в раковине, становился все тусклее. Солнце поднималось бодро, жизнерадостно, суля еще один жаркий день. Но чем энергичнее оно сверкало, тем сильней наваливалась на него тоска. После ухода Мейкона, оставшись на кухне один, он не стал противиться воспоминаниям, и на него наваливались события минувшей ночи - всякие мелочи, подробности оживали в памяти, и в то же время он не был уверен, что все это действительно происходило. Может, он выдумал эти подробности? Ну, например, Пилат - она и в самом деле стала меньше ростом. Когда она стояла в комнате для посетителей в тюрьме, голова ее не доставала даже до плеча сержанта, а между тем макушка этого сержанта приходилась как раз под подбородок Молочнику. Но ведь Молочник и Пилат одного роста. Когда она плаксиво уверяла сержанта, будто то, что ему наврали Молочник с Гитарой, - чистая правда и приятели стащили у нее мешок, просто желая подшутить над старушкой, ей пришлось смотреть на него снизу вверх. И руки у нее тряслись, когда она рассказывала, как ее внезапно разбудил офицер; а она знать-то ничего не знала о пропаже, а когда узнала, ума не могла приложить, кому это понадобилось унести из дома косточки ее супруга; супруга ее линчевали в штате Миссисипи еще пятнадцать лет тому назад и не позволили ей взять его тело, так оно и осталось висеть, и она ушла из города, а когда воротилась, тело покойника уже само собой свалилось с веревки, так что Пилат тут же забрала его и пыталась предать погребению, но "похоронные люди" просили пятьдесят долларов за гроб, а плотник требовал двенадцать долларов пятьдесят центов за ящик из сосновых досок, у нее же просто не было двенадцати долларов и пятидесяти центов, потому она унесла с собой то, что осталось от мистера Соломона (она всегда называла мужа "мистер Соломон", потому как он был такой солидный цветной мужчина), сложила все это в мешок и унесла. "В Библии сказано: уж что Господь сочетал, того человек да не разлучает. Евангелие от Матфея, глава двадцать первая, стих второй. Мы с ним жили в добром согласии и были повенчаны по закону", - жалобно приговаривала она. И даже глаза ее, большие, сонные, старые глаза, стали маленькими, когда она всхлипнула напоследок: "Вот я и решила, пусть он всегда будет со мной, а умру, нас обоих в одну яму закопают. Мы с ним вместе встанем, когда наступит Судный день. Рука об руку".
Молочник не знал, что и думать. До этого он считал, что знакомство его тетки с Библией ограничено умением выуживать оттуда имена, и вдруг она цитирует Евангелие, называет главу и стих. Мало того на Молочника, на Гитару, на Мейкона она глядела с таким видом, словно не очень ясно себе представляла, кто же они, собственно, такие. А когда ее спросили, знает ли она их, Пилат решительно ответила: "Этого человека не знаю", бросив взгляд на брата. "Но, сдается мне, я встречала неподалеку от дома того вон парня", - тут она указала на Гитару, который сидел на скамье, как мраморное изваяние с глазами мертвеца. Позже, когда Мейкон всех их развез по домам - Пилат сидела впереди, а Гитара и Молочник на заднем сиденье, - Гитара за всю дорогу не проронил ни слова. Он как будто источал из себя такую огненную ярость, что жаркий воздух, который врывался в открытые окна машины, казался прохладным по сравнению с ней.
А Пилат опять переменилась. Она опять стала высокой. Голова, повязанная старой шелковой тряпкой, почти касалась потолка машины, как головы мужчин. И голос у нее стал прежним. Она говорила, обращаясь только к Мейкону, и говорила все время только она. Спокойно и неторопливо, словно продолжая рассказ с того места, на котором ее перебили, повествовала она брату историю, вовсе не похожую на ту, которую сообщила в полиции: