Общее для всей России определение патриотизма нельзя придумать. Нельзя силой навязывать западническую модель, как нельзя всех тянуть на Восток. Нужно спорить и слышать друг друга. Должно быть единственное условие: действовать во благо народа.
Чувство патриотизма гораздо шире государственных границ, как и всякая любовь, которую невозможно удержать в рамках узаконенных отношений. Судьба каждого - в собственных руках. Если поймем, что главное для людей свобода, равенство, справедливость, это и будет самым продуктивным.
В отличие от животных у человека должны быть мораль, совесть, стыд. Если есть стыд, если человек может повиниться перед другими, перед обществом, значит, не пропащий. Для меня главное - чтобы люди жили в согласии с самими собой, с собственной душой, но с душой такой, которая, пройдя все унижения, все несчастья, все боли, не озлобилась. Интеллигентный человек, живущий жизнью души, старается, может, часто бессознательно, ставить перед собой самую высокую цель - умереть добрым. Поэтому так люблю тех, кого называют старомодными. Они обладают набором тех ценностей, от которых нельзя отступиться.
И в семье надо уметь смотреть на вещи с другой стороны. Нельзя говорить необдуманные слова, ведь еще апостол Иаков сказал, что все зло от нашего языка. Язык - огонь, прикраса неправды, оскверняет наше тело, воспаляет круг жизни. Но в то же время в обыденных обстоятельствах каким утешением может быть слово! Только думать, думать надо, что говоришь…
* * *
Господи, пока все спокойно. Можно немного расслабиться и почитать. Взял у коллеги из второй хирургии книжку Бердяева. Об авторе, конечно, слышал, но не читал. Как и Бердяева, всегда интересовало, как же увязать религию и науку. Различие их состоит в том, что знание, то есть наука, всегда принудительно, вера - свободна. Знание имеет дело с вещами видимыми, вера - с невидимыми, или, как нынче говорят, виртуальными.
Когда учился в институте, помню, на лекциях по философии говорили, что ни о каком взаимопроникновении науки и религии не может быть и речи, а религиозность Павлова, Дарвина, Эйнштейна объясняли чудачествами. Теперь понимаю, что вера их вполне объяснима и связана с невидимой, виртуальной тайной природой причинно-следственных связей, о которых и говорит Бердяев. И поиск универсального единства Вселенной, основанного на взаимопроникновении материи и духа, есть основное содержание концепции о всеобщей одушевленности природы.
Как сам отношусь к религии? Неоднозначно. На всю жизнь запомнил слова матери: в Бога - верю, попам - нет. Поражают высокого ранга проститутки - вчерашние атеисты, которые сегодня так истово крестятся, что готовы лбы расшибить. Я же в церкви люблю находиться, но расшибать лоб не могу: не хочу лицемерить.
Часто думаю: почему Россия, страна мощного православия, так плачевно, так кроваво завершила свое существование в семнадцатом году? Способна ли сейчас религия предотвратить кризис, если не выручила сто лет назад?
Люди, в основном, обращаются к религии, когда попадают в опасное, тяжкое положение и не умеют сами себе помочь, когда сами гасят в себе разум и не знают, что справедливо, что - нет. А ведь Бог - истина. Истина же - правдивость, и не только в словах, но и в мыслях. Сейчас бросились в другую крайность: в коммунистические времена по отношению к церкви бандитствовали, теперь так ударились в православие, что оно становится государственной идеологией. А ведь светлое будущее человечество увидит - если увидит! - не на религиозном пути, а на пути светского, секулярного гуманизма. Не зря же Папа Римский в одной из энциклик признал, что вера и разум - два крыла, на которых дух человеческий возносится к созерцанию истины. Ясно: отныне церковь признает роль разума, то есть науки, но считает, что достичь полноты понимания истины о человеке, об окружающей его реальности одним только разумом невозможно. Это - уже огромный шаг вперед.
Ну, а наши церковники, как и часть политической элиты, продолжают считать, что православие - главная религия, и все должны этому подчиняться.
Но ведь Россия не только православная страна.
Для меня вера и способ веры - вещи интимные. Мне кажется, что в строчках:
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты, -
не меньше религиозности, чем в церковных песнопениях.
Никогда не был воинствующим безбожником, но всегда был убежденным сторонником свободы совести. Каждый должен иметь право верить или не верить, иметь свободные убеждения, и это никак не должно порицаться обществом. А недавно случайно попали с детьми на Введенское кладбище и оказались рядом с могилой доктора Гааза. Вспомнил и рассказал все, что знал об этом удивительном человеке. Вот пример истинно верующего, которому были близки и бедняк, и кандальник, и бездомный. Потому на его могильном камне выбито: "Спешите делать добро". Он - спешил.
Гааз не был православным, и у нас о нем мало и редко говорят. Нетерпимость церковников - потрясающая. Заходил несколько раз в храм и пытался заговорить на эту тему. В ответ - такая чушь, такая политика, что стало противно и страшно. Потому так сволочно живем, что церковь не прошла катарсиса, не очистилась. Получается: все жертвы, вся кровь, все рыдания напрасны. Все обесценено торжествующим фарисейством. А ведь именно в ней, церкви, могло и должно было быть наше благо, наше духовное здоровье. Сознавая ее врачующую силу, доктор Гааз - и я вместе с ним! - хотел бы, чтобы каждый несчастный мог получить в ней утешение. Пока же видишь превозношение, корыстолюбие, а потому - сомнения, сомнения, сомнения…
* * *
Господи! За что покарал так жестоко в последние два года? За что? Вроде никому ничего худого не делал. Старался всегда помочь, если мог. За что?
Танина, жены, болячка обрушилась совсем неожиданно. Ничего не предвещало, что зреет проклятая опухоль в кишечнике. В результате - химиотерапия, инвалидность и невозможность работать. Что дальше предполагать - неизвестно.
А теперь, в нынешнем июле, Олечкины, средней дочки, роды. Четырнадцать дней прожил в инкубаторе маленький Гошенька, названный Георгием в честь меня. И смерть… Смерть от не подлежащего никакой операции порока сердца. За что такое?
Поженились с Таней не рано: обоим было по тридцать. Приехал в Москву в примаки: Таня жить в Керчи не захотела. Малюсенькая двухкомнатная квартирка, детишки - посыпались. Через каждые полтора года все трое и "выкатились". Слава Богу, родители Тани, фронтовики, были еще живы. Им и дали те хоромы, в которых на сегодняшний день живем. Бывшая четырехкомнатная "сталинская" коммуналка. Если в ней сделать евроремонт, цены нет. Но на евроремонт у доктора Георгия Любимова кишка тонка…
Мать, когда умирала, приказала: люби жену и деток. Я и люблю. Очень люблю. Старшая, Катюша, уже врач, окончила ординатуру, поступила в аспирантуру. Попа - железная. Я таким усидчивым не был. Олечка - замуж вышла, эксперт-криминалист. Михаил тоже при погонах, тоже экспертными делами занимается. Слава Богу, при деле ребята.
* * *
Что-то переделывать надо в этом мире. Конечно, каждый хочет быть счастливым, не понимая, что счастье может быть лишь иногда. Иначе это не счастье, а благополучие. И это уже скучно. Счастье - пронзительное мгновение, несчастье - длительное, тупое.
Когда сам-то был счастлив? Наверно, когда рождались дети, и все были здоровы. Когда вытаскивал человека из смерти: у смерти тоже можно иногда отнять. Видишь: больному уже все равно, ничто его не касается, а потом вдруг оживает, появляется интерес. Вот и надо ловить это мгновение: интерес - движущая сила. Все, буквально все, подчинено какому-то интересу. А депрессия может быть - и бывает! - даже у преуспевающего банкира. Скромный вкладчик, теряющий деньги, порой, легче переносит свои потери.
Вообще, люди от природы несовершенны: один добрый, другой злой. Гены, конечно, гены дают о себе знать, но главное - воспитание. Именно оно делает из человека либо дикого пса, либо вполне приличного гражданина. Воспитание - искусство. Если научишься видеть мир глазами Рембрандта, то и услышишь мир ушами Моцарта. Нельзя, чтобы ум действовал по штампу: тогда любое противоречие приводит не к усиленному мышлению, а к истерике. Борение добра и зла происходит ежеминутно и повсеместно, и нужно участвовать в этой борьбе. Иначе - заплесневеешь. Зло всегда базируется на нашей глупости и трусости, но всегда были и есть люди, не соглашающиеся с ним. Вот на них и держится мир.
Однако, считая, что со злом следует бороться, все же - за ненасилие. Ненасилие - величайшая сила. Оно противостоит разрушению. И всегда перед тобой нравственный выбор. Сейчас больше выбирают зло. Потому так мерзко живем.
Недавно разговаривал с одним "афганцем". Правильно он сказал: терроризм, хоть афганский, хоть кавказский, хоть палестинский, нельзя победить только военными средствами. Людям надо дать работу и хлеб. И за тем, кто это сделает, люди и пойдут. В девяносто четвертом наше руководство этого абсолютно не понимало.
* * *
А завтра с утра опять проверка. Не люблю начальство. Всякое. Никогда не гнулся. Авторитеты признавал только заслуженные. Сам удивляюсь, как еще Заслуженного врача России дали.
Сколько же глупости, чванства, хвастовства и откровенного хамства видел. Калейдоскоп Наполеонов! И пульс у всех учащенный: идут гонорары за закупки ненужной аппаратуры, за ремонт апартаментов. Отремонтировать же отделение как следует - не могут.
А в отделении сейчас спит полный интернационал: и чеченцы, и ингуши, и русские, и удмурты, и татары. Боевики никого не щадят. Спит отделение. Ночь. Третий час. Пока - спаси, Господи! - тишина. Прилегла и сестричка. Нет перед глазами ни гноя, ни крови, ни страданий, а на ум почему-то приходят строки великого певца:
Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в вечный покой.
И никто не додумался просто встать на колени И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране Даже светлые подвиги - это только ступени В бесконечные пропасти, к недоступной весне.
2008 г.
Если не делается лучше - становится хуже
Что делать? Что делать? Извечный русский вопрос встал и перед ней - еврейкой. Хотя какая она к черту еврейка, если не знает ни идиша, ни иврита. Так, кое-что, через пень-колоду. Однако от еврейства своего натерпелась под самую завязку. О том, что "жидовское отродье", услыхала еще в тридцатые, когда жили в Казани. Говорила это тетка, которую она, как и все дети огромного общежития, ненавидела. Тетка была большая и толстая. От нее дурно пахло. Мама сказала, тетка - бывшая лавочница. Теткин сын устраивал скандалы у единственной на весь этаж уборной. Он засекал, кто сколько времени пользовался этим заведением, и вывешивал соответствующие списки.
Рядом с их малюсенькой комнаткой была огромная комната - по крайней мере так ей казалось, - в которой жили Елена Николаевна и Алексей Иванович. Оба были красавцами, потому что ходили в таких одеждах, каких ни у кого, в том числе и у ее родителей, не было. Пара была бездетной, и их, малышей, иногда приглашали, угощая невиданными лакомствами - печеньем и мармеладом. Здесь она не слышала "жидовка", но "еврейка" - часто. А когда тетя Лена вдруг внезапно умерла - отравилась, Алексей Иванович предъявил претензии им, Фридманам. Заявил, что это они, евреи, отравили его жену, а теперь он отравит их дочь. Родители пытались объясниться, доказать, что говорит он безумные вещи, но, видимо, действительно обезумевший Алексей Иванович и слушать ничего не хотел. Мама пошла в милицию. Следователь сказал: хотите жить спокойно - выбирайтесь из этого логова. Уезжайте. В этом и была главная причина, почему в конце тридцать пятого они уехали из Казани.
С тех пор всю сознательную жизнь она знала: слово "еврей" приносит несчастье. Давно поняла: антисемитизм - болезнь. Ею либо болеют, либо нет. Болеет обычно слабое, выморочное общество. И происходит это так. Выбирается, вышелушивается все, что есть плохого в еврейской нации. А ведь в каждой, без исключения, нации есть что-то плохое. Это плохое гиперболизируется до огромных размеров. А за всем этим стоит тот, кому это очень нужно. Он управляет толпой, не умеющей и не желающей думать. Зарождается и распространяется массовый психоз. Тот, кто управляет психозом, умело подтасовывает факты, доказательства. Это безжалостные личности, главное для которых - власть. Антисемитизм - болезнь духа. Антисемиту всегда нужна толпа. Он понимает, что евреи умны и трудолюбивы, и это страшно его раздражает. В основе антисемитизма всегда собственная бездарность и посредственность.
Тогда, в тридцать пятом, еще не было гитлеровских лагерей, а они, Фридманы, уже бежали. Бежали, потому что бывший белый офицер, а потом тапер в кинотеатре Алексей Козлов был заражен этой болезнью и угрожал, угрожал, угрожал… Угрожал не просто так, чуть запугивая. Угрожал по-настоящему. Поэтому следователь и посоветовал уехать. Маме было жаль расставаться с клиникой - профессор Нургалиев очень ценил ее способности и трудолюбие. Ну, а отцу на заводе сразу сказали: уезжайте. Отец отправился в Москву за новым назначением, и уже через месяц, наскоро сложив немудреные вещички, они уехали в Одессу.
Долго, очень долго вспоминали отец и мама Казань: это был город их молодости, любви, рождения ее, Фиры. Мама окончила Казанский университет по медицинскому факультету, отец - по химическому. Переезд из голодной Казани в теплую и сытую Одессу был, конечно, благом, но мама очень тосковала по клинике.
Одесса запомнилась ей ослепительным солнцем, которое приходило к ним через огромное "итальянское" окно. Окно выходило на бульвар Фельдмана, или, как теперь его называют, Приморский, на знаменитую Потемкинскую лестницу. Небольшую, но очень чистую белую комнату с высокими потолками, маленькую, но тоже белую кухоньку и белую-белую кошку Пушку видит она, когда вспоминает то время. А еще видит школу, учась в которой, не думала о своем еврействе, потому что евреев в городе было много.
Все несчастья начались 22 июня сорок первого. Она помнит этот день лучше вчерашнего: воскресенье, отец и мама дома. Включили приемник - у них уже перед войной был приемник - и вдруг: будет говорить Молотов. А потом страшное - война. Нельзя сказать, что это слово было совсем уж неожиданным. В воздухе оно носилось. Но люди не хотели верить, принимать всерьез, не хотели об этом думать. В двенадцать дня выступил Молотов, а в семнадцать маме принесли повестку: она, как врач, должна была немедленно явиться на сборный военный пункт. Собирались недолго - самое необходимое. Маленький чемоданчик. На сборный пошли вместе.
Последующие дни, до эвакуации, помнит плохо. Отец приходил поздно. С черными кругами под глазами. От мамы вестей не было. Еды тоже. Стояли длинные очереди. Говорили о немедленной эвакуации. Одессу начали бомбить.
Это было, наверно, начало июля, когда отец сказал, что договорился с соседями: они собираются в эвакуацию, возьмут и ее. Сам он должен идти на фронт, хотя у него есть бронь. Но он не может, не имеет права оставаться в тылу, когда мама на фронте. Поступит, как хозяин: вещи сдаст в ломбард, квартиру закроет. Она поплакала - очень страшно было оставаться без родителей. Потом смирилась.
Отец договорился с соседями - они уезжали - и посадил Дору Марковну, Риту и ее на теплоход. Через Новороссийск, Краснодар, Армавир и Минводы добрались до Баку. Здесь были несколько дней. Истратили последние деньги: есть все время хотелось. И вновь море. При сильнейшей качке теплоход доставил их в Красноводск. Снова поезд. Почти полный голод. Денег не было. Продать что-то из вещей тоже не всегда удавалось. А поезд все шел и шел, через Ашхабад, Бухару, Самарканд в Коканд. В Коканде наконец-то высадили. Началась эвакуационная жизнь.
Уже в дни долгой дороги она поняла, что Дора Марковна и Рита, старше ее на пять лет, станут теперь самыми близкими людьми. Так оно и случилось. Дора Марковна была архитектором. Никогда не расставалась с карандашом, альбомом и папиросой.
Со всем этим в войну было плохо, и Дора Марковна страдала. В своих альбомах рисовала она сооружения, украшенные смальтой. Это были очень красивые дома и дворцы. Картинки развешивали на стенах, где жили. Воплотиться в жизнь замкам-дворцам было не суждено. В Коканде архитектурные знания никому не были нужны, и Дора Марковна служила в какой-то столовой, где кормили эвакуированных, мыла полы, убирала посуду. Они с Ритой учились - Рита заканчивала школу. Их жилища постоянно менялись - пристроиться где-то основательно было невозможно. Спасало узбекское тепло. Чувство голода было непроходящим. Они очень поизносились: купить одежду и обувь было не на что. Тапки Дора Марковна шила из подаренных тряпок.
В сорок втором, в январе, случилось счастье: через военкомат удалось найти отца и маму. Пошли письма, которых ждали каждый день. Пришли денежные аттестаты, которые дали возможность заиметь всем троим по новому платью. Весной сорок второго Рита закончила школу. О дальнейшей учебе не могло быть и речи: негде и не на что. Поэтому Рита пошла санитаркой в госпиталь - дали рабочую карточку. Она, Фира, тоже все лето ходила в госпиталь - помогать. За это кормили.
В июле от мамы пришла последняя коротенькая открытка. Она помнит ее наизусть. "Дорогие мои, - писала мама, - я нахожусь на юге и воюю вместе с нашими доблестными краснофлотцами. Здесь такой ад, что если и вырвусь живой, ничего не смогу рассказать. Берегите себя. Ваша Юля". Такой была последняя мамина открытка, а от отца последнее письмо пришло в апреле. Аттестаты шли до конца сорок второго, поэтому долго думали, что отец и мама где-то в госпитале, ранены. И хотя весной сорок третьего было получено официальное сообщение, что оба пропали без вести: один под Керчью, другая под Севастополем, - ждали, очень ждали. Даже после войны.
В Коканде не ощущала антисемитизма. Горе - потеря родных и близких - коснулось почти всех. Заниматься выяснением, кто есть кто, видно, было недосуг, но зато уже потом, в Москве, слышала, очень часто слышала, что евреи не воевали, отсиживались в теплых местечках, берегли себя. Как больно и обидно было это!.. Полное сиротство давало право негодовать, а уж потом, в конце войны, когда прочла о варшавских евреях, согнанных в гетто, но не потерявших достоинства, считавших, что если умереть, то умереть с честью, в борьбе, - поняла всю подлость лжи, возведенной на ее народ. Они, эти уцелевшие евреи, тогда так наподдали фашистам, что даже польские газеты писали: героизм евреев в варшавском гетто войдет в историю, как пример неустрашимого мужества.