Запись в дневнике
Михаил Михайлович открыл дневник и стал читать. Забавно было вспомнить былые настроения, погрузиться в юношеские мечтания: "Я шёл от женщины пустой и угрюмый. Мимо брели люди. Прохожий в шляпе уткнулся в газету и не замечал весны. Я тоже не замечал её, кроме луж на тротуаре. Я думал, а что же есть любовь? И вдруг я в троллейбусе встретился глазами с юной курносой девчонкой. Сначала я не придал значения, но взглянув снова, я заметил, что она всё ещё смотрит на меня, чуть затаив улыбку в уголках губ. Какой-то прилив чувств, и на душе потеплело. Я не выдержал и улыбнулся ей. Тогда её затаённая улыбка выдала себя, и она, смутившись, отвернулась к окну, показав неглубокую ямочку на щеке. Когда она стала выходить, я невольно взглянул на неё. Перед последней ступенькой она оглянулась, и мы опять улыбнулись друг другу. И мне стало как-то грустно, что я потерял её так же внезапно, как и встретил. Так что же такое любовь?"
Башмак
Над небольшой Гужевой площадью, на которую открывался вид из кухонного окна художника Рузаева, висел на длинном проводе большой старый башмак. Никто не помнил, когда и кто повесил здесь эту злополучную обувку, зато Рузаев не представлял себе своего родного пейзажа без этой, теперь уже как бы и нерукотворной, а некой божественной принадлежности неба.
Грустно цедя чай в серую осеннюю непогодь, упитанный, с большой лохматой головой художник Рузаев видел, как об этот башмак ударялись рваные тучи; наблюдал, как в светлый зимний день башмак искрился от инея, любовался им, когда его окрашивала лёгкая, розовато-брусничная летняя заря.
Если летели птицы, то башмак как бы сопровождал их, и, вместе с тем, как-то незаметно вновь оказывался на привычном месте под провисшим между домами не то радио, не то телефонным проводом.
А то и вовсе бывали чудесные превращения у нашего башмака. Случалось, что летит реактивный самолёт, а семья Рузаевых ужинает за кухонным столом, и вдруг непоседа-сын как вскочит да как закричит: "Па-ма, смотрите, наш башмак на реактивном двигателе шпарит!" И точно: летит башмак с загнувшимся носком, а сзади него белый инверсионный след по голубому небу расплывается.
С годами все старокачельцы настолько привыкли к башмаку, что своего неба без него и представить уже не могли. Художник Рузаев стал рисовать его, да и другие тоже решили не отставать от мэтра. Даже отдельную выставку открыли, где всюду в пейзажах фигурирует желанный и узнаваемый атрибут старокачельского неба.
О башмаке сложили песню и даже не одну. Песни были бодрящие, маршевые, иногда лирические. Но что самое интересное: упоминание о башмаке нашло место в обновлённом тексте старокачельского гимна.
Люди старшего поколения, когда особенно ударялись в сентиментальность, невольно шли на Гужевую площадь, поближе к башмаку, и начинали вспоминать, как они, будучи молодыми и влюблёнными, проводили время, созерцая и всячески обшучивая качающийся башмак. Всем казалось тогда, что башмак этот был левым, то есть с левой ноги, и держится он буквально на честном слове – того гляди, упадёт. И упасть он должен был, по мнению любопытной и мелкопакостной толпы, где-то вот тут вот, прямо на их глазах, и не просто упасть на замусоренную площадь, а непременно на голову зазевавшегося торговца пирожками или кухарки, идущей управлять государством. Все ждали, предвкушая невиданное зрелище: огромный башмак падает на кормильца или будущего представителя власти и вызывает гомерический хохот зевак.
Время шло, а башмак, несмотря на то, что с виду висел довольно жиденько, падать, однако, не собирался. Ищущая приключений молодёжь стала терять терпение и всё реже ходила на Гужевую площадь с целью позубоскалить. С годами молодые люди по-иному начали относиться к башмаку: они стали его обожать, как скажем, большой крендель над булочной или огромную бутылку шампанского в витрине винного магазина. Позднее молодёжь сама, сделавшись хозяином жизни, стала обожать башмак сильнее, чем крендель или бутылку, а потом и вообще обожествила его, превратив в символ Старой Качели. Таким образом, всеми узнаваемый башмак перекочевал в герб, где на голубом поле были изображены фонарь на главной площади и парящий вверху башмак.
Поскольку наиболее нетерпеливые старокачельцы нет-нет, да и осмеливались посягать на святыню, пытаясь сбить его камнем или перебить провод из ружья, Председатель отдал приказ закрепить символ на мощном тросе, а если есть необходимость, то и заменить простой кожаный башмак на железный. Так и сделали, но только не на виду, а ночью, чтобы не вызывать недовольство отдельных экстремистов.
И теперь над Старой Качелью красовался новый образчик обуви из легированной стали, чтобы никакой ветер перемен уже не мог свергнуть его, и лишить старокачельцев их великой и главной цели жизни – каждодневного лицезрения над собой мощной поступи дивного башмака.
Находиться под башмаком стало делом привычным и в некотором роде чем-то неотъемлемым в жизни каждого старокачельца. Поэтому любое посягательство на башмак считалось делом недопустимым, зловредным и антигуманным. К тому же и бессмысленным. Были случаи, когда иные смельчаки брали винтовку с оптическим прицелом и прямо из окна стреляли по проводу, чтобы срезать башмак. Куда там! Не нашлось ещё ни одного стрелка, которому удалось бы перебить связи, удерживающие этот башмак в голубом поднебесье. Зато с каждого владельца огнестрельного оружия была взята подписка о неприменении ружья, обреза или какого-нибудь именного нагана против великого и всеми уважаемого символа.
Однажды в квартире художника Рузаева был произведён обыск, да так, что перевернули всё в поисках ружья или старинного самопала.
"Что вы делаете? Какое ружьё? Отродясь ничего такого не водилось!" – бегал между оперативниками хозяин квартиры, удобной для обзора площади, и беспомощно разводил большими пухлыми руками.
– Не вздумайте оставлять у себя посторонних непроверенных людей, – сказал лысый в кожаной куртке и строго посмотрел на перепуганного краснощёкого живописца.
– Что вы, что вы, товарищ комиссар!
Хомячиха Нюша
Михаил Михайлович по обыкновению просыпался рано, умывался, ставил чайник и начинал кормить хомяка, который ещё не успел лечь спать, всю ночь, то бегая в колесе, то грызя проволочные прутья. К утру Тимошка, утомившись и истощившись, взбирался на свой деревянный домик и делался грустным и безучастным ко всему. Им овладевала апатия от невыразимой безысходности и от бесплодности всех его потуг выбраться на свободу и сбежать от своего одиночества.
Пожалев Тимошку, Михаил Михайлович попросил живущую по соседству студентку Латышеву Лену принести её хомячиху, которую она как-то выгуливала на поляне перед домом. Хомячиха Нюшка была такой же сирийской породы и жила одна. Сначала она отнеслась к Тимошке очень насторожённо и даже агрессивно. Но потом они разбегались друг за дружкой, разыгрались. К тому же Нюшке понравились всходы пшеницы, которые Михаил Михайлович специально выращивал в нескольких баночках на подоконнике. Понравилось "беличье колесо", которого у неё тоже не было. Это колесо смастерил по просьбе хозяина инженер Уклейкин.
Тимоша то и дело носился за Нюшкой, пытаясь обнять её своими лапками.
Михаил Михайлович и Лена переглядывались со смехом, наблюдая за играми хомячков. Они приятно соприкасались головами, а иногда бывший учитель не выдерживал и обнимал девушку, которая делала вид, что не замечает ухаживаний со стороны Михаила Михайловича.
Постепенно Нюша осмелела и даже заняла чужой домик.
Ветры перемен
Много лет прошло с тех пор, а страх глубоко засел в чувствительной душе Рузаева. Он, как никто другой, сумел разглядеть, что башмак этот был вовсе не левым, а самым что ни на есть правым, но он никому не осмеливался сказать об этом.
Впрочем, и все старокачельские представители так называемого левого направления в искусстве тоже знали это и тоже старались не выдавать истины: сначала из страха за себя, а потом из опасения за своё детище – левое искусство. Пусть старокачельцы всерьёз думают, что ими создано подлинно авангардное течение, и что в их сообществе они самые яркие представители этого крыла искусства.
Но вот начали возникать споры и разногласия. Ветры перемен хоть и не сорвали хорошо закрепленный башмак, но зато изрядно его раскачали. Штормовые баллы налетали на Гужевую площадь то с одной, то с другой, то с третьей стороны. Утихнут одни – налетят другие, а башмак, как гигантский линкор на море – раскачается и остановить его невозможно. Уже и шторма давно как не бывало, а он всё ещё болтается из стороны в сторону, пугая слабонервных.
Кому-то пришло в голову внести ясность: кто носил эту обувь? Не жала ли она, случайно? Иначе, с какой стати хозяин водрузил бы её над остальными старокачельцами?
Другому ясновидцу-исследователю подумалось пойти в пляс от другой печки: кто смастерил эту обувь, и с какой целью?
Третий пошёл ещё дальше. Он поставил вполне резонный вопрос: кому это пришло в голову, вполне пригодный башмак подвешивать на провод, тогда как в Старой Качели снова возникли затруднения с обувью, да и не только с нею?
Четвёртый решил, что, вообще, кощунственно подвешивать башмак над его крышами, над его землёй и его земляками. На каком, собственно, основании поганый стоптанный, к тому же махрово-правый башмак будет висеть над головами старокачельцев, когда любой заезжий гость покатывается со смеху над ним и его соотечественниками в связи со столь абсурдным их положением. Нет прощенья нечестивцу, навлёкшему на нас такой позор, как этот паршивый и опостылевший башмак! Толпы народа стали собираться на митинги протеста, неся плакаты и лозунги, отвергающие башмак.
Они собирались на Гужевой площади и часами чистили себя под бронзовым могучим и указующим, читали доклады, размахивали многоцветным флагом и выступали против чудовищного насилия над их волеизлиянием и разумом, выражаемого наличием над их головами железного башмака.
Председатель и его окружение всерьёз были обеспокоены таким положением дел, но снять башмак не решались. Пойди-ка да начни его снимать – тут же объявятся толпы почитателей и ревностных хранителей башмака, сжившихся с ним и немало через него поимевших. Подавляющее большинство хотя и не разжившихся ничем, но явивших особую склонность к атавизму, тоже были на стороне сохранения этого странного символа, что только обозначило их закоренелую приверженность к языческой вере молиться на башмак. Вот и попробуй, тронь!
Тогда, не то по наущению Председателя, не то по собственной инициативе начали выходить на улицы и защитники башмака. "Хоть грубый башмак, да свой, – стали уверять они с проносимых лозунгов и импровизированных трибун. – А как придут иные говоруны, да навесят над вами кой-чего похлеще, как, например, "испанский сапог"! Вот тогда и взвоете, да поздно будет".
Поскольку все люди начали выходить на улицы, работать стало некому. Поэтому в Старой Качели заметно упали надои молока. Беспечность охватила и остальной животный мир: куры не захотели терпеть оскорбления по поводу распространяемой ими сальмонеллы, дикие утки перестали улетать на юг, боясь птичьего гриппа, чайки перестали ловить рыбу и ударились в попрошайничество, пауки заленились и не стали плести паутину, пчелы – приносить мёд, а муравьи отказались носить тяжести, ссылаясь на боли в пояснице. Особенно невыносимым оказался бойкот рыб, которые бросили метать икру. Лишь немногие представители морской и пресноводной фауны ещё делали это неблагодарное дело, да и то сказать, с одной целью: задобрить кой-кого из тех важных старокачельцев, от которых зависели повороты рек.
"А что же башмак?", – спросит нетерпеливый читатель? Да вот то-то и оно – висит себе по-прежнему, пока ему пару не подыщут.
Ловелас
Из открытого окна читинского шахматного клуба доносился мат. Смычкин сделал вид, что ничего не слышал: неудобно было стоять в компании с хорошенькой женщиной на фоне мата. Владлен недавно познакомился с местной красоткой, которая осталась вдовой. Её муж погиб, работая охранником при одном крупном бизнесмене в старокачельском околотке, в Чите.
– А снова замуж не собираешься? – донимал её вопросами Смычкин.
– Не имею желания, хотя в женихах потребности не было. Но, по сравнению с мужем, они его ногтя не стоят. А так, чтобы кто-то ласкал тебя, такой потребности уже нет.
– Однако физиологию никто не отменял. К тому же могут болезни развиться на нервной почве. Да и сердце начинает пошаливать, если хотя бы раз в неделю не испытывать высшее удовлетворение, – давил на болевые точки женщины опытный ловелас Смычкин.
– Понимаю, но я умею сдерживать свои эмоции.
– Какая необходимость сдерживать? Через это, вообще, можно в полном вакууме оказаться.
– Может быть, ты и прав.
– А если мы сейчас пойдём в ресторанчик, да примем на грудь, да махнём куда-нибудь, то я стану трижды прав! – подытожил разговор Смычкин.
Состязания
Охапкин в юности принимал участие в Старокачельских соревнованиях на лучшего едока. Таковые предпринимались в былые времена только в частном порядке. А нынешние инициативы нередко подхватывались руководством Старой Качели и становились общественными, с привлечением спонсоров и огромного количества желающих принять участие в очередном развлекательном шоу. На этих мероприятиях всегда можно было чем-то поживиться, на что-то поглазеть, тем более, что в Старой Качели уважение к труду перестало быть нормой общественной морали, а, значит, чем больше праздников, тем веселее жить.
В ту пору спор едоков вёлся на мясные беляши. В студенческой столовой они стоили по две шкробы за штуку. После лыжных гонок на 10 километров Охапкин так проголодался, что возьми да и ляпни, не подумав, что он сейчас мог бы десять беляшей съесть за десять минут. Зловредный Смычкин тут же подловил его на этом промахе и сказал, что готов оплатить десять беляшей, но только в том случае, если Охапкин их съест за указанное время. В противном случае, проигравший должен будет купить ему, Владлену, бутылку французского коньяка и к тому же оплатить беляши. Затраты предполагались солидные, но Охапкин был настолько уверен в победе, что тут же принял условие заядлого спорщика Смычкина.
Надо было видеть самодовольную улыбку Охапкина, когда Смычкин принёс ему поднос, на котором красовались самые крупные и жирные мясные беляши, какие только ему отобрала молодая и бойкая повариха, купившаяся на ухаживаниях юного донжуана. Но Смычкин честно отработал эту услугу студенческой кормилицы, посетив её частный дом на окраине Старой Качели в ту пору, когда её предки отсутствовали. Оказалось, что повариха не только хорошо готовила, но и хорошо принимала Владлена. В тот день у него подкашивались ноги так, как если бы студент вернулся с разгрузки вагона.
Разумеется, Охапкин навалился на беляши и сразу же махом начал поглощать один за другим, почти не запивая их предложенным чаем. Однако на шестом беляше он начал зависать, а от восьмого ему удалось только откусить один из трёх уголков душистого, сочного, поджаристого беляша. Он даже пожевал его, но понял, что проглотить этот кусок ему не удастся. Он сдался и обещал со стипендии купить Смычкину проигранный коньяк. Надо отдать ему должное: Охапкин сильно не переживал, потому что умел проигрывать с достоинством.
Вот и теперь, когда по предложению Смычкина он согласился на организацию соревнования на лучшего едока Старой Качели, давний приятель Владлена взялся за это дело рьяно и с полной отдачей. Пользуясь своими связями, он привлёк спонсоров, заинтересованных в рекламе продукции их фирмы, договорился с Председателем Старой Качели, и работа закипела.
Чтобы не раздражать население запахами беляшей, решено было заменить их на модный попкорн: и дешево, и сердито. К тому же за рекламу чужого попкорна в бюджет Старой Качели могла перепасть кругленькая сумма. Рекламировать же свои народные мясные беляши смысла не было никакого. Тем более, что такая выпечка не нуждалась в рекламе – это же не сникерс какой-нибудь завалящий. Принявший самое активное участие в соревнованиях Охапкин смолотил столько попкорна, что вся комиссия, куда входили и эксперты из книги рекордов Гиннеса, были поражены его прожорливостью. Этот герой съел втрое больше так называемой пищи, что равных ему просто не было. Даже скупой на добрые слова Смычкин не устоял и похвалил приятеля:
– Растёшь, брат Охапкин. Не ожидал, что ты так продвинешься в жизни. Теперь французский коньяк придётся покупать мне.
Охапкин был польщён таким высказыванием старого приятеля. Он понял, что достиг апогея, и значит, жизнь у него удалась. Ещё бы! Дождался похвалы Смычкина. Такое раз в сто лет случается.
Но молодость не даёт возможности останавливаться на достигнутом. Тут же к Охапкину пробрался сквозь толпу поклонников Гарик и высказал своё соображение:
– Витёк, если ты принял столько пищи, то интересно в таком случае, на скольких же баб хватило бы тебя?
– Это мысль! – поддержал своего друга Ося. Надо будет посоветоваться с Председателем.
Оказалось, что Председатель Старой Качели отнёсся заинтересованно. Тем более, что люди из комиссии по книге Гиннеса ещё не уехали. Надо срочно организовать соревнование по такому неожиданному направлению, чтобы скуку и унылость старокачельской жизни хоть на неделю да превратить в праздник. Пусть и у Старой Качели будет свой необычный способ утвердиться в сознании мировой общественности. А то какой-то край прославился своими карнавалами, где-то проведением песенных фестивалей, где-то запомнились тем, что швыряются апельсинами. А чем Старая Качель хуже других краёв? Все пришедшие упрашивать Председателя в один голос уверяли его:
– Пусть у нас будет столица соревнований лучших целовальщиков мира. Председатель в этой связи устроил собрание старокачельцев на Гужевой площади, и решение, принятое от фонаря, стало новой вехой в развитии Старой Качели. Идею, которую подбросил Председателю Ося, нашла отклик и поддержку среди множества собравшихся старокачельцев. Теперь озвученную мысль надо было начать воплощать в жизнь.
– Понятно, что соревнующиеся мужчины найдутся без труда. Но кто пойдёт на роль их партнеров? – высказал сомнение инженер Уклейкин.
– "Снисходительность и безразличие к людям объясняются невысоким мнением цезаря о роде человеческом". Так сказал Юстиниан о римском тиране, своем современнике, – включился в разговор старокачельский Юстиниан.
– Причём тут римский тиран? – удивился Ося.
– На это тоже есть высказывание Юстиниана: "Делать добро и пользоваться в то же время дурной славой – в этом есть нечто царственное".
– Намёк понял, – сказал Ося. – Юстиниан хочет сказать, что Председатель Старой Качели берёт на себя роль сомнительную, характеризующую его с дурной стороны.
– Что бы вы делали, если бы не мудрость Юстиниана, которая правильно понимает действия своего тирана: "Не приносящее пользы улью, не принесёт её и пчеле".
Смычкин не удержался и вставил своё слово:
– Юстиниан высказал сомнение насчёт женщин, дескать, кто решится прилюдно заниматься поцелуями? Найдутся говоруны, которые укажут на детвору и запретят подобные публичные состязания. Старая Качель всегда находилась под гнётом общественной морали. Не пора ли, не пора ли отказаться от морали! – закончил своё короткое выступление поэт Смычкин.
– Правильно, – возликовала Гужевая площадь.
– А что касается способных баб, то они не перевелись, – послышались голоса, преимущественно женские.