– Ладно. Но должен заметить, что в тебе умерли одновременно Джозеф Ланкастер, Макаренко и Сухомлинский.
– Пусть так, лишь бы не я сам.
Нарицательный смысл
В Старой Качели понятие "искусство" давно уже обрело нарицательный смысл, потому что суть его заключалась не в том, чтобы общество умело оценивало блестящего творца, а в том, что кучка специалистов постигла искусство в деле раздувания гениев буквально из ничего.
Что касается литературы, то с ней дела обстояли ещё сложнее. Подобно тому, что по соседству с добропорядочностью всегда умеет пристроиться лукавство или мошенничество, то и рядом с литературой в Старой Качели всегда пристраивалась разношёрстная публика: то, смотришь, политик стал издавать свои мемуары, то певец выдал откровения, то артист обрисовал закулисную жизнь. Все хотят попасть на чужое поле и там ещё показать себя не с худшей стороны. Относительно профессиональных писателей разговор особый.
Литературу в Старой Качели делили на периоды, а писателей периодически сажали. Правда, в последнее время в этом деле наметился прогресс: фигурально выражаясь, писателей стали сажать "на хлеб и на воду". Ни одна разновидность искусства не понесла таких моральных и материальных потерь, как литература.
Подумав немного, Михаил Михайлович отложил перо и стал смотреть на закат. Стол его стоял на балконе, лёгкий ветерок освежал лицо и теребил выбившийся из-под берета седеющий чуб. Солнце нижним краем диска опустилось на плоскую крышу дальнего девятиэтажного дома, и пока горела между двумя затяжками сигарета в руке историка, успело погрузиться за панельное здание полностью. Только тут, глядя на уходящее светило, Михаил Михайлович отчетливо осознал и ощутил, как скоротечно время и как мало его отпущено человеку для свершения всех своих дел, как малых, так и великих.
Ох, уж эти названия!
В Старой Качели была до революции улица, названная именами двух святых: Козьмы и Домиана, по имени церкви, возведённой на ней. Мы уже сталкивались с тем, что в Старой Качели любые перемены были связаны с полным стиранием всего, что могло напоминать прежние времена. Под такую "стирку" попала в ходе революционных перемен и улица, в простонародье именуемая; "Козьмы и Демьяна". При переименовании этой улицы, старокачельский Совет народных депутатов решил присвоить этой улице имя человека новой формации – пролетарского поэта Демьяна Бедного. За годы проживания на улице с новым названием люди хоть и не стали большими почитателями таланта Демьяна Бедного, но всё-таки успели привыкнуть к новому звучанию в названии их улицы, потому что бедность их окружала повсеместно и стала чем-то неотъемлемым во всей их последующей жизни. И то сказать, само отсутствие богатых уже предполагало патологическую и безотрадную бедность. Не было барского или хотя бы купеческого размаха в создании пышного особняка с колоннами, фризами, с арками, с башнями, со стенами, стилизующими крепость, с дорогими внутренними убранствами, с полами, сияющими разноцветным камнем или паркетом. Вместо этого скучные стандартные дома для простых обывателей…
Спустя несколько десятилетий власть сменилась, и возникла необходимость в пересмотре названия. Оно и понятно: что это за перемены в общественной жизни, если чего-нибудь не разгромить или не переназвать?
Когда люди узнали, что их улице снова грозит переименование, они вышли на Гужевую площадь и потребовали новую власть не делать этого. В пику им возникло движение ревнителей старого, дореволюционного названия. Столько лет прошло, а люди в душе вынашивали желание вернуть имена православных святых. Новая власть никого слушать не стала и, не разбираясь, кто за кого, всех под одно разогнала с помощью полиции и водомётов. В том и заключалось отличие демократии от всякого рода авторитаризма, что она не расстреливала народ, а поступала вполне гуманно – разгоняла его с помощью дубинок и резиновых пуль. К тому же негласно было решено никаких поэтов и писателей, воспевающих жизнь бедноты и сочувствующих бедноте, не допускать ни к государственным дотациям для издания их книг, ни к средствам массовой информации, чтобы впредь не появлялись на очищенном от бедноты Олимпе любимцы из народа. Возникли новые слова: секвестрирование, люстрация, сегрегация, угрожающий смысл которых был скрыт за этим лексическим камуфляжем, не будоражащим сознание народа.
Новое наименование было дано и городскому Совету. Помог вездесущий Юстиниан, который сказал, что лучше всего подходит название, какое было в Риме при императоре Юстиниане. Тогда высший орган власти назывался Высокочтимый Выпендрион. Новая власть пришла не совсем законно, поэтому старалась быстрее перевести Старую Качель на рельсы рыночной экономики, не церемонясь ни с голосами народа, ни с выбором названий новых институтов власти. Юстиниану доверяли, и новое название без всякой проверки на историческую достоверность было утверждено единогласно. Следующее решение было вынесено уже новосозданным Высокочтимым Выпендрионом, и указ этот был связан с названием улицы Демьяна Бедного. Постановили, что отныне она будет носить такое узнаваемое название и противниками, и сторонниками переименования. Вот так в рамках политической респектабельности возникла в центре Старой Качели компромиссная улица Козьмы и Демьяна Бедного.
Гостьи
Как прекрасны были те, кого ждал и не дождался, как притягательны были их завитушки волос, их ещё называли "завлекалки"; как наивны были мы в своих ожиданиях – вот-вот должно было произойти чудо, и мечта сбудется, но так всё устроено, что между желанием и осуществлением желания пролегает целая пропасть, которая должна наполняться бесконечными ожиданиями, волнениями, терзаниями души, расставаниями, ревностью, преодолением робости, провалами и новыми надеждами на лучшее. Когда всё это пройдено, когда позади все, казалось бы, самые худшие дни и месяцы, когда были проглочены самые горькие пилюли печалей и теперь только осталось вкушать мёд поцелуев и делать смешные глупости для общего веселья, то именно тут и приходит первый тайный знак, дающий понять, что цена ожиданий не совсем адекватна приобретённому счастью. Вот если бы всё внезапно, и всё сразу! Впрочем, и дающееся сразу тоже вскоре может показаться слишком простым и доступным. И нет гарантий, что подобный подход не приведёт к обесцениванию чувств. Дай человеку одно и вдоволь, а ему тут же надо нос воротить и другого чего-то хотеть. Поэтому даже сама мысль о каких-то там невероятных желаниях должна пресекаться на корню – всё равно человек существо ненасытное, и незачем ему губы раскатывать на всё и вся. Мало того, что он убивается по своим желаниям, готов покончить с собой из-за чего-то несостоявшегося, он ещё к тому же и форменная свинья. Да, да, не стоит удивляться этому. Ведь случись так, что этому негоднику повезло, и он добился искомого, и что же вы предполагаете? Да вскорости же он и думать забудет о том предмете, к которому так беззаветно рвалась его душа. Мыслишки-то у него подлыми становятся; дескать, и зачем мне всё это нужно было, чего добивался, стремился к чему? Зря только время и силы угробил, а результат – пшик один.
Так нечего и баловать его. Незачем потрафлять его безудержным запросам, его безмерным объятьям, его беспардонной всеядности и всепоглощаемости. "Где справедливость?" – спросит тот, кому и одну даму не удалось увлечь так, чтобы он с полной уверенностью мог сказать: она моя! А кому-то они даются с лёгкостью невероятной. И не просто какие-то там, а истинные красавицы, каких поискать! Ну, где, спрашивается, справедливость, если одному – столько, а стольким – лишь то, что осталось от одного!?
После того, как девушки со смехом и взвизгиваниями разобрались, где их лифчики, колготки и прочее, обильно разбросанное по всей смычкинской квартире, они принялись прихорашиваться, готовить завтрак и будить своих новоявленных кавалеров. Теперь небольшая, но уютная квартира Владлена стала филиалом кафе "На золотом крыльце", из местечка Лозанна. Девушки со вкусом сервировали стол всем тем, что нашлось у запасливого Смычкина. К тому же, ещё с вечера купленные ветчина, балык и копчёные бараньи рёбрышки не были съедены. Так что пир нашёл своё продолжение и утром. Хотя день был будничный, и кое-кому надо было спешить на работу.
Парни стали прослушивать старую магнитофонную плёнку. Классические образцы джаза сменялись мелодичными ариями из опер. В конце зазвучала незнакомая песня: – А это пою я, – сказал Смычкин.
– Слышу, что не Карузо, – усмехнулся гость.
– Гарик, что думаешь про семь чудес света?
– Думаю, что это культурологический анахронизм. Сам посуди, что для нас, людей, живущих в 21 веке, какие-то колоссы на глиняных ногах? Да и где они теперь Сады Семирамиды? Кто их видел?
– Э-э, нет, Сады Семирамиды прошу не обижать, я их видел!..
– Во сне что ли?
– Да нет же, наяву!
– Ты знаешь, Владлен, у нас в Чите был один врун, равного которому на всём белом свете не сыскать…
– Клянусь тебе, эти Сады я сам видел! Правда, гулять по ним нам, бедным простолюдинам, не полагалось. В Древнем Вавилоне порядки были строгие. Чуть что провинился, секли на площади только так!..
– Слушай, а с Фараоном Рамзесом ты случайно не встречался?
– С Рамзесом не встречался, а вот с Александром Македонским состоял в дружбе. Однажды, когда мы приехали в Синоп, он меня позвал с собой показать местное чудо.
– Какое чудо? Синопскую бухту?
– Да нет, он привёл меня к большой бочке из-под вина и сказал:
"сейчас из неё забавный тип вылезет, только не удивляйся его странным манерам" и постучал кулаком о стенку бочки. И действительно, из бочки высунулся обросший волосами старец и что-то пробубнил с недовольным видом. Это был Диоген.
– Да ладно врать-то! Не солидно для человека такого уровня прикалываться…
– Не хочешь верить, не надо! Мне-то что? Убеждать кого-то в своей правоте – дело безнадёжное. Гераклит мне говорил:
"Если бы люди получили всё, что они хотят, они от этого не стали бы счастливее".
Перейдя из комнаты на кухню и заварив кофе, Владлен и Гарик засели за шахматы.
– Сударь, меня поражает глобальность твоего мышления. Ты уже искал золото Емельяна Пугачёва, которое он утопил в каком-то озере, потом ты стал приглядываться к кладу своего предка, впрочем, как и я. Ты собираешься проникнуть в затонувший крейсер, в котором русские отправили золото в уплату за американское оружие. Я что-то стал путаться, на каком из вариантов ты хочешь задержать своё внимание? – Смычкин затянулся своей первой утренней сигаретой.
– Я ещё не принял окончательного решения, мне нужны инвестиции… – закурил и Гарик.
– Всем нужны инвестиции. Но с них ли надо начинать важное дело? Вот в чём загвоздка! Однако, твой ход, сударь.
– Держитесь левой стороны. Это где-то в метро прочитал, – перевёл разговор Гарик.
– Да и в жизни это надо иметь ввиду. Ведь куда как хорошо, когда человек придерживается именно левой стороны. – Владлен затянулся и пустил колечко дыма.
– Да, он, конечно, может придерживаться и левой стороны на словах, а на деле быть до мозга костей правым.
– И всё с этого иметь. На людях делает вид, что он весь из себя этакий либерал, правдоискатель, а где-то за кулисами заигрывает с власть имущими.
– И доносы строчит, – хохотнул Гарик.
– Это уж как водится. А мы, бедные и наивные, верим таким мерзопакостным людишкам. Открываемся перед ними нараспашку.
– Бедные, да ещё и наивные. Нет ничего гнуснее в жизни, чем бедность. Мало того, что человек бедный, да он ещё и наивный.
– Ну, это уж вообще ни в какие ворота, чтоб такой социальный порок как бедность нашёл столь неразрывное сочетание с другим, не менее гадким и мерзким рудиментом феодализма, как наивность. – Владлен был в ударе. Ему нравилось оказаться на своём коньке и порассуждать от всей души. Благо, нашёлся собеседник, понимающий его. Не зря он искал его аж с фонарём…
– У меня есть одна знакомая в Чите, которую зовут Марина Море.
– Море – это фамилия или партийная кличка?
– Это её фамилия.
– Странно… А что бы ты предпочёл, Гарик: одну Марину Море или море Марин?
– В юности меня влекло к одной девушке, потом ко многим, а теперь я снова предпочёл бы одну и надолго, и чтобы оставаться с ней на одном месте.
– Твои предпочтения мне понятны, тебя потянуло на местечковость…
– А кстати, как ты понимаешь слово "наместник"? – Гарик, сидя в пол-оборота, хитро косит глаза в сторону Владлена.
– Наместник – это тот, кто постоянно указывает собаке на её место, усмехается Владлен и добавляет спонтанно придуманную фразу: "Каждому, кто любит попсу, советуем завести по псу".
– А как бы ты назвал историю про человека, который щиплется в общем душе?
– Думаю, получается вполне душещипательная история…
– У меня один приятель Сысоев, химик по образованию, всегда ругается фразами, похожими на формулы, – говорит Гарик. – Скажем так: "Ангидрит твою перекись марганца!" А то иногда ещё хлеще выдаст фигуру речи.
– Как бы там ни ругался твой химик Сысоев, а его влияние на мировой порядок остаётся нулевым.
Смычкин поднял коня. Подержал его в воздухе и поставил на место. – Тут, брат, надо говорить так, чтоб горы рушились, и государства содрогались. Только тогда можно быть услышанным.
– Звучит масштабно, но будет ли этот грохот соответствовать нашим запросам и не ударит ли это землетрясение по нашим интересам? – Гарик всегда старался мыслить масштабно.
– Откуда нам знать о наших интересах, если все они определились таким мизером, который и интересом-то грешно назвать.
– Собственно, какая разница тому или иному господину, вставшему над нами, кому скинуть кроху со своего барского стола.
– Циник ты, однако, Смычкин.
– Не спорю, только я циник бывалый, а ты ещё молодой. Можно сказать, стажировку проходишь. Но уже довольно успешно.
– В чём ты усматриваешь мой цинизм?
– Ты ищешь девушку по фотографии, не будем в данном случае уточнять по какой именно фотографии, хотя, думается, это тоже имеет значение – кому бы пришло в голову искать девицу сомнительного поведения, заснявшуюся нагишом? Согласитесь, довольно странно, сударь. Кроме того, этот искатель ничтоже сумняшеся в первый же вечер затаскивает в постель удачно подвернувшуюся смазливую девицу, а наутро делает удивлённые глаза, когда увидел свою фамилию в списке претендентов на циника наших дней. Хорош гусь, нечего сказать.
– А главное, нечего возразить.
– Вот видишь, пара лёгких поведенческих штришков, и справедливость восторжествовала, ибо противник признал поражение.
– Но не в шахматах! – Гарик покачал головой, в некотором замешательстве держа ладью над шахматной доской.
Гороховая улица
В Старой Качели одна из центральных улиц была названа в честь князя Ханурика, от которого пошла династия старокачельских царей. История эта основана на том, что якобы старокачельские жители собрали сход под фонарём и решили просить на царствование чужестранного князя Ханурика. Кстати, Ханские пруды тоже были названы в честь Ханурика. На родине его называли Хан Урик, а старокачельцам больше пришлось по душе своё имя, созданное из сложенных двух слов. Князь принял послов, прибывших к нему с челобитной и, с большими оговорками, согласился править в Старой Качели. "В чём заключались оговорки?" – вправе спросить наш читатель. Во-первых, князь вытребовал для себя возможность выбора жены, по принципу: одну из ста. Для этого устраивались смотрины, на которые свозили самых красивых невест из всех волостей Старокачелья. Во-вторых, князь Ханурик пожелал приблизить к себе людей из своего княжества, в основном, людей из числа родственников. В-третьих, во всех землях Старокачелья он также решил насадить в качестве воевод своих приближённых. На эти условия старокачельцы отозвались своим требованием. Оно заключалось в том, чтобы те земли, которые принадлежали князю у себя на родине были присовокуплены к Старой Качели. Князь подумал сутки и дал согласие. Так без всяких войн, с каждым приходом во власть стороннего владыки, из десятилетия в десятилетие стали прирастать земли Старокачелья. Но самое интересное, что ханурики быстро ассимилировались и становились старокачельцами, а их исконные земли раз за разом прирастали к Старокачелью, постепенно превращая его в огромное государство. Этот способ захвата чужих территорий тихой сапой разработал не кто иной, как царь Горох. Он знал, что надо давить на самое слабое место в характере человека – на его тщеславие.
Назови соседнего кичливого царька выдающимся правителем и попроси его возглавить государство, потому что нет в наших землях людей с таким уровнем интеллекта, нет такого управленца "от бога", нет такого смелого и отважного полководца, каковым является имярек, так он тут же возгордится и, исполненный счастья от головокружительных похвал, тут же согласится на покорение соседней территории и установление полного контроля над ней, пока сам не окажется покорённым этими обаятельными и прелестными старокачельцами. И все ханурики, как один, вскорости начисто забывали, кто они и откуда они, и верою-правдою служили полюбившейся им Старой Качели. Во имя новой для них земли они старались, не щадя живота своего, и даже войною шли на несговорчивых соседей и силой отнимали у них лучшие земли. Они так входили в управленческий раж, что не было мочи останавливать их в верноподданнических устремлениях. И всё это они делали во благо Старой Качели. Вот как предусмотрительно глядел в будущее постаревший царь Горох. Недаром одна из центральных улиц, названная в честь князя Ханурика, впоследствии была переименована в Гороховую. Правда, когда с помощью противников этого несравненного государственного мужа возникла кампания по устранению всякого упоминания царя Гороха, имя его было вымарано из истории Старой Качели и, в частности, из названия старинной купеческой улицы. Всякие преобразования в Старой Качели непременно начинались с переименования улиц или даже населённых пунктов. После того, как Старая Качель расширилась до всех пределов, надобность в приглашении на царствование новоявленных хануриков отпала сама по себе. Правда, после хануриков во власти остались их последователи, которых в народе окрестили "хануриковичи". Всем известно, что у всякого явления есть свои противники и сторонники. Ещё в ту давнюю пору раздавались голоса против замысла уходящего царя Гороха приглашать во власть сторонних князей. Их возмущала сама мысль, что над ними будет поставлен чужой человек. Они выходили на улицы и всенародно кликушествовали:
– Мы что такие тупые, что сами не способны управлять в своих царских палатах? Зачем нам нужны разные варяги!
А когда их движение усилилось настолько, что пришлось далее отказаться от приглашений во власть сомнительных чужестранцев, тут и ушедшего в мир иной царя Гороха стали поносить особенно сильно. На этой волне недовольства и случилось переименование. Долго ли, коротко ли длилась власть самостийцев (так прозвали их движение), но хануриковичи всё-таки дождались своего часа и снова установили свои порядки в Старой Качели. Хануриковичи так и продолжали с подобострастием заглядывать в рот каждому иностранцу и приглашать их если не на царствие, то хотя бы на возглавление футбольной команды или завода какого-нибудь. Царя Гороха хануриковичи не особо жаловали, но исключительно из вредности, чтобы покрепче насолить самостийцам, снова вернули название Гороховой улице в центре Старой Качели.