На пароме собралось несколько кроликов, три змеи, один homo erectus, два паука и только одна нутрия. Они гротескно жестикулировали. Но никто не смеялся. Каждый был занят своим номером и старался имитировать хорошо. Животные, выбранные Ноем Балгагулом, не имели характерных звуков, и на палубе царила гнетущая тишина. Раздраженные этой угрюмой инсценировкой, члены экипажа третировали всех без разбора, как изображавших талантливо, так и тех, чья игра была посредственной. Стоявший возле начальника фехтовальщик время от времени помахивал своей грозной жердиной и угрожал то одному, не очень убедительно представлявшего нутрию, то другому, скверно игравшему boa constrictor или homo erectus.
Настал мой черед. Я долго ждал на Смрадном илистом берегу. Мои ноги набухли от грязи. Я с трудом оторвал их от земли и забрался на доску, служившую трапом. Доска качалась и скрипела. Чтобы сохранить равновесие, я инстинктивно раскинул руки в стороны и тут же подумал, что предстаю перед Ноем Балгагулом в неприглядном свете. "Кто знает, в какую тварь он прикажет мне воплотиться, - думал я, - в какую жалкую тварь с корявыми конечностями?". Я быстро выпрямился, дошел до Балгагула, вытянул руку, чтобы положить доллар в его открытую ладонь, длань бывшего наемника, на которой четко просматривались рубцы и вкрапления шлака. И внезапно почувствовал себя во власти кровожадного безумца.
- И дернуло же меня сунуться в этот кошмар, - подумал я.
За мной оставалось человек семь-восемь. По сигналу начальника фехтовальщик принялся, сначала ничего не объясняя, потом - гаркнув, чтобы те ждали следующего рейса, отгонять их багром. Мужчине, который шел по доске вслед за мной, крюком разодрало плечо; он пронзительно вскрикнул, затем отсел в грязь подальше от багра, молча наблюдая за происходящим с бессильной злобой. Я уже почти взошел на ковчег Ноя Балгагула, и стоял одной ногой на верхнем краю доски, другой - на борту судна. Один из матросов, подтолкнув меня, начал оттаскивать доску, связывающую паром с берегом, на которой теперь уже никого не было. На все эти действия ушла всего лишь горсть секунд, а я по-прежнему столбенел перед Ноем Балгагулом, который меня злобно рассматривал. Он и действительно выглядел наемником, отказавшимся от преступлений против человечности и пополнившим ряды менее одиозной когорты лагерных охранников. В его взгляде блуждало тревожное безумие. В нем ощущалось опьянение властью. Он держал в своих руках чужую судьбу.
Я ждал, холодный пот тек по моей спине, подмышками, по щекам. Я не знал, что и думать, а в душе спрашивал себя, не слишком ли безрассудно поступил, ввязавшись в эту авантюру. Спрашивал, стоило ли ради поисков гипотетической волшебницы соглашаться на амплуа в постыдном театре Ноя Балгагула. Тот молча рассматривал меня еще несколько секунд, затем дал сигнал к отправлению и почти сразу же грубым окриком причислил меня к категории мясных мух.
Он указал мне на место у планшира, и я понял, что очень скоро меня обвинят в том, что я не умею воспроизводить черты и свойства указанной твари, и под этим предлогом бросят в омут на середине переправы. Выражение лиц у членов экипажа, которые, услышав начальника, сразу же повернулись ко мне в едином подлом порыве, лишь подтвердило мои предчувствия.
И тогда я решил не проверять, даст ли мне анархистская шаманка возможность примкнуть к мировой революции, решил не тратить силы на изображение мясной мухи, а соскочил с судна, чудом увернулся от крюка фехтовальщика и сбежал.
9. Чтобы рассмешить еще раз Айиша Омоненко
Меня часто упрекали в том, что Чапур Махадурян сгнил по моему упущению, но это обвинение несправедливо.
Факты говорят сами за себя.
Чапур Махадурян хотел заткнуть глотку тем, кто ставил под сомнение его святость и называл самозванцем. Дабы сразить скептиков, он объявил, что докажет свою способность к бессмертию, и это доказательство будет зрелищным и неопровержимым одновременно. Он похоронит себя, а затем выйдет из могилы, целый и невредимый, пробыв взаперти под землей без еды и воздуха в течение девяти месяцев.
Свою обитель он соорудил сам, не доверив строительство какому-нибудь плотнику из опасения, что тот возьмет за образец саркофаг, чья форма казалась ему плохим предзнаменованием для такого проекта. Жилище представляло собой продолговатый короб, в котором он мог бы то вытягиваться, то прижимать колени к животу, дабы разместить конечности так, как некогда бальзамировщики инков предписывали своим мумиям, ибо эту позу он собирался принимать для размышлений о тщете всего сущего. Согласно всеобщему мнению, по всем геометрическим и эргономическим характеристикам его ящик напоминал гроб, но, послушать Чапура Махадуряна, сходство было совершенно случайным и не заслуживало упоминания. Речь ни в коем случае не шла о гробе, поскольку он собирался туда лечь по собственной воле и без чьей-либо помощи, а затем выйти по истечении срока, приблизительно равного периоду, требуемому на вынашивание детей, например, горилл, неандертальцев и им подобных.
Так он сам отмерил время, которое готовился посвятить своему подземному отдохновению. Ему хотелось установить тесную связь между этим периодом жизни в замкнутом пространстве и длительной подготовкой к рождению.
В то время я был помощником Чапура Махадуряна, подумывая сам стать святым, но мое обучение только начиналось и не предполагало доступа к таинствам. Чапур Махадурян посылал меня за простоквашей в молочную лавку на углу, а остальное время заставлял исследовать опустошенные магазины в поисках еды. Еще мне поручалось подметать лестницы пустого дома, тринадцатиэтажного здания без лифта, где он и я были единственными жильцами. Он обитал на тринадцатом, я - на шестом. Мое религиозное служение заключалось лишь в том, чтобы приводить в действие широкое панно с колокольчиками и бубенцами, установленное на площадке шестого этажа перед моей дверью. Этот инструмент, никак не использовавшийся для извлечения музыки, Чапур Махадурян совершенно необоснованно называл гамеланом. Мне вменялось бежать и трясти брус, на котором крепилась вся эта звонница, едва раздавались ужасные стоны, испускаемые святым при борьбе с плотскими искушениями. Карильон предназначался для того, чтобы отпугивать демонов, заглушать вопли, которые позволили бы злопыхателям утверждать, что его святость фальшива, и, самое главное, информировать его, что я начеку и на достаточном расстоянии, чтобы выхолостить влечения, которые бурлили в нем и могли сконцентрироваться на мне, ибо в тот период существования меня, мягкотелого, было еще легко одолеть в схватке и принудить к содомии. Я звонил во все колокола несколько минут и, едва заслышав, как он, потерпев поражение, размашисто выходит из квартиры, мчался вниз по лестнице и забегал в подвал, где красовался герметичный шкаф, предусмотренный на случай бактериологической войны; при приближении святого забирался внутрь и молчал. Чапур Махадурян не гневался на меня за это бегство; уже через несколько часов я оставлял непроницаемый шкаф, и мы возвращались к обычному течению нашей жизни, он - как святой, я - как ученик на зачаточной стадии.
Вот в каких отношениях мы находились, когда он начал сбивать свой ящик и описывать свой проект всем желающим. Через девять месяцев, проведенных без каких-либо средств к существованию, не считая собственной добродетели, он восстанет из могилы эдаким щеголем, в экстазе и ореоле славы. Помимо перспективы продемонстрировать потрясающее самообладание, это было еще и вызовом, который он бросал святым, составлявшим ему конкуренцию в округе. Трусливые от природы, те тут же стушевались и на какое-то время затаились, опасаясь, что им также придется пройти испытание захоронением. Во всяком случае, от этой авантюры никто его не отговаривал.
Чапур Махадурян был погребен у реки в присутствии малого количества любопытных, на возвышенности, выбранной из-за ее предполагаемой незатопляемости. Во время церемонии, длившейся два часа, я читал молитвы, которым он меня обучил и которые наказал кричать в рупор, дабы он слышал их и после того, как комья глины завалят крышку короба. Последние месяцы мы экономили, и я смог от его лица вручить могильщикам однодолларовую монету.
Согласно полученным инструкциям, спустя девять месяцев я должен был приказать землекопам откопать его. Я отслеживал каждый день календаря, полагаясь на переданные мне знания относительно развития плода у крупных обезьян, гоминидов и прочих млекопитающих, обладающих смекалкой и зубным аппаратом, сравнимым с нашим. Двести пятьдесят семь дней - это время, за которое горилла из оплодотворенной яйцеклетки превращается в новорожденного младенца. Двести шестьдесят шесть дней требуются неандертальцу и его потомкам, дабы совершить такое же героическое достижение. Я выбрал середину, и по истечении двухсот шестидесяти одного дня мы начали копать землю близ того места, где покоился Чапур Махадурян.
Ящик не выдержал влажности и тяжести земли. Крышка провалилась. Мы вытащили останки, имевшие отношение скорее к отходам, нежели к святости. Мы не вопрошали их долго в надежде на ответ и - испытывая чувство стыда за то, что стояли перед ними и не знали, какие слова произнести, - вновь закопали.
Мне выдали инструкции, я им следовал. Они были точны. Я тщательно их соблюдал. Повиновение являлось одним из правил, которым меня учил Чапур Махадурян. У меня не было ясного видения сил, управлявших действительностью, но я умел находить свое место в иерархии. Располагаясь на ее низшей ступени, я был не волен противиться приказам. Как ученик святого, пусть даже эмбриональный, не понимаю, по какому праву я мог проявить инициативу; раскапывать гробницу раньше срока или с поверхности, с помощью рупора, задавать вопросы Чапуру Махадуряну, справляясь о его самочувствии.
Так пусть перестанут донимать меня этой историей с ответственностью и гниением. Мне не в чем себя упрекнуть, ни сегодня ни вчера.
Я не последовал путем святости, и это также стало предметом критики, которую высказывают на мой счет. Я пошел не по этой стезе и, по мнению многих детективов, направился в совершенно противоположную сторону. Они наверняка правы, когда относят меня не к малочисленному виду преподобных, а к классу преступных. Однако пусть и не достигнув святости, я все же продолжаю соблюдать некоторые из ее правил. Так, например, из верности к поведанному мне учению, я питаюсь охотнее простоквашей, чем мясом. Уважаю неандертальцев и никого не содомизирую. А когда сам оказываюсь жертвой агрессии, то исповедую принципы толерантности. Перед тем как ответить и воздать по справедливости, я пытаюсь познать скрытое отчаяние противника.
Но когда меня обвиняют в том, что я оставил гнить Чапура Махадуряна, я с трудом сохраняю спокойствие. Я склонен повышать тон и жестикулировать и часто, себе в оправдание, лепечу всякую чушь; истории о вынашивании у животных, эмбрионах, слепо соблюдаемых указаниях; сбивчивые истории о гамелане, пустом доме, мумиях инков, герметичном шкафе, ореоле славы, простокваше.
10. В память о Бахамджи Барёзине
Посредством видеомагнитофона, который только он один в лагере мог приводить в действие и останавливать, Бахамджи Барёзин обрел знания о мире и, в частности, о том, что произошло перед его концом. Возможно, эти знания и не отличались энциклопедичностью, но значительно превосходили наши. От рождения мы были наделены глубокой интеллектуальной пассивностью и, постепенно втягиваясь в лагерный быт, утратили основы инстинкта обучения, свойственного приматам. Мы жили одним днем, не задумываясь о таких удручающих вопросах, как перспективы и итог нашего существования, а также причины истребительных кампаний, нищеты и несчастья. Бахамджи Барёзин называл себя учителем и три-четыре раза в неделю организовывал семинары, во время которых предлагал нам смотреть кассету, которую затем комментировал. Он мечтал пробудить нашу способность к рассуждению и для начала хотел, чтобы мы накапливали образы, которые восстановят и упорядочат нашу коллективную память. Эти образы свидетельствовали о том, что некогда мы принадлежали к группе, которая населяла выступившую из воды землю, имела свои основания для гордости и даже обладала культурой, отличной от концентрационной. Его намерение было похвально. Но при отсутствии адаптированных дидактических материалов, мы продвигались не очень быстро. Информация не укоренялась в наших умах, а если и задерживалась, то в столь путаном виде, что мы ее стыдились и отказывались использовать, как если бы это были непристойные сны, которые следовало как можно быстрее вытеснить в забвение.
Проект Бахамджи Барёзина натолкнулся на первое серьезное препятствие со стороны педагогической. Бахамджи Барёзин не говорил на нашем языке, и, несмотря на все усилия, ему не удавалось усвоить даже его азы. Когда он решался выдать какую-нибудь фразу, то произносил ее без цокающих и гортанных звуков, выводя тоны наугад, что делало ее для нас совершенно непонятной.
После нескольких провальных уроков наш учитель отказался передавать нам свою науку словами.
Он молчал.
Мы общались жестами.
Видеомагнитофон производил огромное впечатление, и в семинарах нас привлекало именно это: контакт с массивным доисторическим аппаратом, в котором некоторые диоды еще функционировали и распространяли в подвальном полумраке резко-изумрудный или ярко-красный мигающий свет. Многие из нас проводили весь сеанс в зачарованном рассматривании ламп и, обращенные не в ту сторону, игнорировали открытия и пояснения, которые механизм выплевывал в направлении стены. По правде говоря, для того чтобы заинтересоваться содержимым кассет, требовались немалые усилия. По техническим причинам связь между аппаратом и экраном осуществлялась плохо, по поводу чего Бахамджи Барёзин иногда разражался гневными тирадами на жаргонной смеси, в которых мы не различали ни одного слога.
На экране, между черными пропусками и мерцаниями, являлись образы исчезнувшего мира. Магнитные пленки чудом сохранились, но серьезно пострадали. На большей части ленты мелькали гудронные полосы и серые пятна. Часто казалось, что фильм смотришь через какой-то масляный фильтр. Приходилось наугад воссоздавать декорации, а иногда и персонажей. К тому же кассеты, которыми располагал Бахамджи Барёзин, не имели никакой последовательности и логической связности. Они рассказывали не о современности, и если позволяли составить представление об атмосфере, царившей до войны в прошлом веке, то представляли все какими-то отрывками, странным образом смешивая главное и второстепенное. Эта путаница нам совсем не мешала, но она негативно сказывалось на пресловутом выстраивании коллективной памяти, которую с помощью Бахамджи Барёзина мы должны были восстановить. Если нам и удавалось что-то восстанавливать, то всякий раз вопреки здравому смыслу.
От недели к неделе кассеты чередовались. Это были преимущественно музыкальные клипы без музыки, так как звуковая дорожка была испорчена, или австралийские документальные фильмы о спасении белок в связи с климатическим потеплением и во время химических войн. Были еще интервью нидерландских футболистов без субтитров, иллюстрированные отрывками матчей. В редких случаях нам демонстрировались игровые порнографические фильмы, которые мы смотрели в немом изумлении: мы не понимали, ошибся ли наш учитель или считал своим долгом готовить нас к омерзительной гимнастике и телесным потребностям, которые ожидали нас во внешнем мире вне зависимости от того, кем нам суждено было стать: самцами, самками или того хуже.
После показа Бахамджи Барёзин вставал между экраном и потухшим видеомагнитофоном и приступал к жестикуляционному комментарию, ибо представление образов было лишь первой фазой занятий. Особенно его вдохновляли белки и футболисты. Пантомима учителя была сложна и, как у немых, практикующих между Собой язык знаков, сопровождалась мычанием. Он дергался перед нами увлеченно и казался страстным политическим оратором, у которого противники вырвали язык, но чьи стойкие убеждения поколебать так и не сумели. Однако через какое-то время учительский энтузиазм сникал. Его обескураживали наш смех, наше невнимание, наш галдеж. Он сердился и завершал занятие. Мы протестовали, как если бы внезапное сокращение знаний нас обделяло. Но он держался стойко, не возобновлял свои мычания и категоричными жестами давал нам понять, что следует освободить помещение. Мы шумно выбегали из подвала, часто забывая с ним попрощаться. Он никогда не укорял нас за это отсутствие обходительности. Думаю, он считал простительным и даже нормальным то, что мы не знали, какими критериями следует руководствоваться, чтобы отличать грязное варварство от чистого скотства.
Благодаря Бахамджи Барёзину уровень нашей коллективной памяти медленно повышался относительно изначально нулевой отметки. Но порой, особенно когда нам случалось встречать его чуть усталый, чуть задумчивый взгляд, мы чувствовали, что нашему учителю хотелось бы добиться большего.
11. Пепел (4)
Иногда Гордон Кум поднимал голову, как это делают живые, желая определить время по цвету неба. Однако в небе над городом не было ни дневного света, ни ночной тьмы. Теперь оно нависло так низко, что, казалось, завалилось в разрывы зданий и сошлось с землей еще до горизонта, на границе самых далеких от центра кварталов, изолируя гетто от остального мира и определяя что-то вроде замкнутого пространства, в котором ни освещение, ни расстояния, ни течение времени уже не имеют значения. Самое страшное было то, что сумерки затягивались и не оставляли места для ночи. После значительного потемнения небо как будто отказалось переходить к следующей стадии. Освещение не менялось, что-то остановило его в тот момент, когда оно дошло до промежуточного состояния между сумраком и мраком. Возможно, это явление было результатом воздействия особенной радиации, которую отныне излучали руины. А может быть, Гордон Кум, сам того не осознавая, просто проник в параллельный мир, который открывается умершим после смертной агонии. Может быть, он осознавал, что находился где-то, хотя на самом деле не находился уже нигде, как и большинство из нас.
Физически и даже психически он был инертен, исключая несколько неуместных моментов, когда пытался наделить своим голосом предметы или трупы, которые товарищество-вали с ним, главным образом представителя воробьиных, сверху донизу измазанного мазутом, и расистского паяца, изображающего негра, выряженного для мюзик-холла белых, свидетеля былой эпохи, когда еще существовали спектакли мюзик-холла и публика из мужчин и женщин, чтобы на них аплодировать. Он пытался наделить своим голосом этих двух, малиновку и голливога, с целью заставить их рассказывать истории или обрывки историй, для того чтобы развлекать мертвых взрослых, смешить мертвых детей, чтобы воздать почести умершим. Эти моменты диалогичных монологов были отделены от пустоты другими огромными пустотами, пустотами тишины и пустотами, во время которых тексты, вложенные в клюв мертвой птицы или ватные губы уродливой куклы, не имели никакого значения, поскольку часто принимали характер спутанных воспоминаний, какими обмениваются мертвые без всяких претензий на литературность, без стремления поместить их в какой-либо контекст и оправдать их. Между мертвыми позволительны любые небрежения, любые послабления. Терять нечего, дозволено все.