Гордон Кум был уже не в состоянии понять, мертв он или еще жив. Он не располагал достаточной информацией, для того чтобы весы склонились в ту или иную сторону. Для раздумий об этом, он использовал кратковременные фазы сознания. Время от времени пробовал воссоздавать одно за другим события, затронувшие его с момента прохода через заграждение. С утра и вплоть до недвижимых сумерек он не находил почти ничего, что могло бы объяснить его кончину, случившуюся без его ведома. Преодолев кордон гражданской обороны, он шел в сторону гетто, затем по гетто и не ощущал ничего особенного, не считая неопределимой печали; затем разбирал обломки, около часа, может быть, полутора часов, чувствуя лишь усталость и отвращение при соприкосновении с дегтеобразным веществом, покрывшим руины; затем долго кашлял и присел, чтобы передохнуть. Присев, он задремал от изнурения и отчаяния. Его тошнило, у него кружилась голова, несколько раз ему приходилось делать усилия, чтобы отдышаться. Но у него ни разу не возникло ощущения безвозвратного провала в кому. Токсичные газы и излучения, выделяемые руинами, не оказали на него какого-либо значительного действия. Из воссозданных событий этого последнего дня можно было сделать лишь два вывода: либо он, не осознавая того, был уже мертв и стал жертвой видений и впечатлений, осаждающих недавно умерших, либо он был еще жив и уже пересекал последние ментальные неровности до перехода в зыбкий мир.
- Кум, хватит дурить! - вдруг произнес голливог. - Ты все еще жив, раз говоришь. Ты все еще жив, как и все трупы, которые тебя окружают и слушают. Ты жив, как и мы. Так перестань ломать себе голову над тем, где ты находишься на своем личном пути. Брось. Рассказывай лучше истории, которые мы ждем, истории наших товарищей и твоей семьи. Мы ждем их, чтобы развлечься.
- Иначе станет чересчур невыносимо, - заметила малиновка.
- Мне совсем не хочется говорить, - сказал Гордон Кум.
- Опять это хотение, - сказал голливог. - Это не относится к делу. Тебя же не просят изливать свои душевные состояния. Тебя просят всего лишь помочь нам провести какое-то время, пока все не исчезнет. Хочется, не хочется: тебе предоставили слово. Надо брать.
- Иначе, - подхватила малиновка, - и в правду станет чересчур невыносимо.
12. Чтобы рассмешить Сарию Кум
Планируя зайти в Ассоциацию иностранных муравьев, Горгил Чопал всегда старательно дезинфицировался под душем и, одевшись, упрямо причесывал свою шевелюру с непокорными вихрами, до тех пор пока зеркальное отражение не достигало, как ему казалось, максимального сходства с певцом Джимми Горбарани, который с детства был его кумиром.
Меня зовут Горгил Чопал; так меня звали уже в то время. У меня было много кумиров. Разумеется, вожди отщепенцев, а еще блудницы, которые никогда не раскаивались, и певцы. В качестве примера приведу Джимми Горбарани, знаменитого тенора, который был моим кумиром с детства. Зная, что мне предстоит идти в Ассоциацию иностранных муравьев, я долго стоял под душем, затем, избавившись от нечистот, которые скапливались на мне во время снов, а также во время ужасных переходов через будничную действительность, уже отмытый, высохший и одетый, рьяно трудился над растрепанной шевелюрой, до тех пор пока в зеркале не встречался взглядом с кем-то, чьи черты более или менее напоминали черты Джимми Горбарани. С косметической точки зрения операция была рискованной, она требовала воображения и серьезных усилий.
С косметической точки зрения операция была рискованной затеей. Она требовала чуть ли не фантастической ловкости и предполагала незаурядное упорство. Волосы на голове Горгил а Чопал а торчали во все стороны, но только не в нужную, и, приглаживая, часто приходилось умащивать их мазутом и смазочным маслом. Эти субстанции были эффективны, но через какое-то время расплывались и стекали черными каплями по лбу Горгила Чопала. В глубинах зеркала схожесть оставалась относительной. При пожаре Горгил Чопал утерял единственную фотографию Джимми Горбарани, которая могла бы служить образцом, и - уже не зная, с чем сверяться в процессе воссоздания и превращения, - цеплялся за воспоминания, не отличавшиеся достоверностью; к тому же, по сравнению с певцом, у него была несколько иная конфигурация черепа и лица. После трудного боя с самим собой, с волосяными и кожными несуразностями и, наконец, с дырявой памятью, Горгил Чопал завершал притирания, затем бодрым шагом выходил из дома.
Он посещал офис Ассоциации приблизительно раз в неделю.
Я приходил в пункт Ассоциации в среднем через каждые шесть-семь дней.
Помимо Горгила Чопала, Ассоциация насчитывала трех членов, но унаследовавший реестры Горгил Чопал не мог бы точно сказать, самцы они или самки, живы ли и желают ли продолжать активистскую деятельность. В архивах это не уточнялось, а поскольку Горгил Чопал изначально принадлежал к подпольному крылу организации, то ее активных членов он ни разу не встречал. Даже во время допросов, когда его пытали, чтобы помочь высказаться на эту тему, он не мог вспомнить ни одного лица. По отчетным документам эти члены не платили взносов вот уже лет тридцать. По мнению Горгила Чопала, подобная информация вовсе не означала, что они прервали всякую связь с Ассоциацией. В любой момент, - утверждал он, - может проявиться кто-нибудь из наших. Надеясь на то, что такое однажды произойдет, и понимая, что тогда придется как-то деликатно решать административные вопросы, Горгил Чопал держал наготове заполненные бланки для восстановления членства, на которых были подсчитаны невыплаченные взносы и учтена общая скидка, сводившая долг до суммы в один доллар.
В пустынном зале официального представительства Ассоциации приходивший заранее Горгил Чопал расставлял стулья, передвигал стол, подметал.
Я всегда подметал с увлечением; мне казалось, что так я помогаю коллективу, участвую в деле, которое, быть может, однажды окажется более перспективным, чем простое собирание мусора, и, например, перерастет в воссоздание мирового братства неприкасаемых, муравьев, недочеловеков и фриков.
Время шло.
Время. Оно шло.
Я откладывал швабру, затем, поскольку стрелки часов все крутились, приступал к проведению собрания.
В пустом зале стихали отзвуки. Воцарялась тишина.
Следовало начинать, чтобы атмосфера не накалилась, никто не устал ждать и не ушел до того, как самое важное из важнейшего будет произнесено.
Не будучи уполномоченным массами, Горгил Чопал все же занимал место в президиуме, напротив незанятых стульев. Он садился в президиуме, словно занимал в Ассоциации должность вечного секретаря или ведущего. Откашливался, пролистывая две взятые в шкафу Ассоциации тетради, куда кто-то когда-то вклеил регламент, а также переписал несколько принципов управления и список моральных правил, обязательных для соблюдения при любых обстоятельствах, какими бы изощренными ни были переносимые пытки. Он тщательно перечитывал тексты, которые знал наизусть. Затем на ощупь проверял, хорошо ли держится прическа. С улицы проникали городские звуки, неясный гул, выхлопы мотоциклов, крики лоточников. Внешняя суета напоминала, что мы находимся не в удалении от мира, а в самом сердце действительности. Воздух в помещении был влажный, теплый, вызывающий удушье и потоотделение. Понимая, что надлежащее проведение собрания держится на нем, Горгил Чопал принимал непринужденный вид, демонстрируя, что он не будет возмущаться, если опоздавшие толкнут дверь и займут свои места, мешая присутствующим. На самом деле, он испытывал явное беспокойство, которое ощущаешь всякий раз, когда знаешь, что придется выступать публично.
Затем он объявлял собрание открытым.
Обычно после этого Горгил Чопал проводил перекличку. Он ссылался на нестыковки во времени, извинялся за то, что начинает, хотя большинство членов, судя по всему, где-то задерживаются, четко читал одну-две страницы из тетради, предпочтительно посвященные правилам поведения под пытками и даже при простом допросе. Затем ждал, как отреагирует публика. Он предоставлял ей добрую четверть часа, чтобы она могла высказаться со всей откровенностью. После чего, когда уже не было ни вопросов, ни замечаний, закрывал собрание. Часто, дабы поблагодарить присутствующих за внимание, он утирал струйку смазочного масла, которая ползла по лбу, и пел песню о любви в духе Джимми Горбарани.
Часто, дабы поблагодарить присутствующих за внимание, я очень медленно утирал струйку смазочного масла, которая ползла по моему лбу, и вставал. Я откашливался в кулак, чтобы удалить избыток слюны и унять волнение. Не тушуясь, смотрел на публику, щелкал пальцами, чтобы задать ритм, а потом, почти всегда смежив веки, пел песню о любви в духе Джимми Горбарани.
13. В память о Марио Грегоряне
Грузовик притормозил и остановился перед постоялым двором.
Заведение находилось на отшибе. За тысячу восемьсот метров до этого большой деревянный щит объявлял о его существовании и информировал, что там "путники могут подкрепиться", но припарковавшись во дворе, путники оказывались перед одноэтажным зданием, лишенным каких-либо коммерческих обозначений. Поскольку в этой огромной пыльной долине не было никаких других строений, то сомневаться в том, что произошла ошибка, не приходилось. Но все равно хотелось увидеть какую-нибудь вывеску, название заведения, намалеванное над дверью, что-нибудь гостеприимное, хоть как-то приветствующее возможных посетителей, перед тем как они сядут за стол.
Водитель вылез из кабины, запер дверцу машины и прошел внутрь дома, чтобы съесть свой обед. Похоже, его здесь знали. Пассажиры, которым он не сказал ни слова, какое-то время не двигались. Затем, проявив инициативу, стали выбираться из кузова, в котором их трясло сто девяносто километров без единой передышки. Один за другим они переваливались за борт и неловко падали, как бесформенные мешки, набитые мясом. Сухая земля принимала их с глухим стуком. Приземляясь, многие больно бились. Марио Грегорян последовал за ними. В свою очередь, упал на глину, не сумев смягчить удар, и, в свою очередь, едва не застонал от боли. Минуту пролежал вблизи раскаленной покрышки, затем поднялся и захромал к трактиру, куда давно зашел водитель, закрыв за собой дверь.
Перед дверью толпились пассажиры. Непонятно, чего они ждали, так как было очевидно, что никто и не подумает бросить им какую-нибудь еду. Войти, сесть за стол и заказать то, что в тот день предлагал трактирщик, они не могли, поскольку не имели на это средств или, по крайней мере, были достаточно благоразумны, чтобы в самом начале пути не разменивать доллар, который им выдали для покрытия расходов на переезд.
У Марио Грегоряна не было сил даже улыбнуться, однако он представлял себе, что может это сделать. При недавнем падении он отбил себе конечности, но все равно радовался, что мучительная тряска в кузове прекратилась. Если бы его допросили по этому поводу, он бы заявил, что чувствует себя достаточно удовлетворенным новым раскладом своего существования. Возможно, временным, возможно, ненадежным, но новым и в ближайшую четверть часа объявленной остановки никем не оспариваемым. Изменение было значительным. Никто не толкал его и, едва позволяла дорожная тряска, не посягал исподтишка на его крохотное жизненное пространство. Отныне он обладал местом в тени, чего ему так не хватало в кузове, где солнце не переставало слепить и палить его. Грузовик был сделан для того, чтобы перевозить гравий, а не позвоночных. И никакого брезента не предусматривалось, для того чтобы защитить от непогоды этот живой или, по крайней мере, еще не окоченевший в точном смысле этого слова груз.
Марио Грегорян устроился поудобнее, раскинул ноги, прислонился к стене. Его мышцы начали расслабляться, и он принялся мечтать, стремясь как можно быстрее достичь того близкого к дреме состояния, в котором всегда черпал силы, чтобы продлевать желание выжить.
Сельская местность вокруг постоялого двора была пустынна. Она дрожала под палящими лучами солнца. Растительность состояла из кактусов и двух-трех видов колючих кустарников, которые совсем скрючились и, казалось, были готовы вот-вот задымиться. Время от времени несколько цикад соревновались в истошности издаваемых звуков. Они стрекотали в течение нескончаемой минуты, оглушая горячий воздух одной и той же пронзительной нотой. Затем успокаивались.
- Интересно, кого призывают эти букашки? - подумал Марио. - О чем они говорят? На что жалуются? Если вообще жалуются.
Всех мучила жажда, но никто не бросился искать кран или еще менее вероятный бак с водой.
- Здесь все-таки хочется пить меньше, чем в кузове, - подумал Марио Грегорян.
Спустя продолжительное время появился шофер. Он отошел от трактира метров на двадцать, чтобы помочиться на кактус, который представлял собой единственную выпуклость для орошения, затем направился к автомобилю. Ковбойская шляпа скрывала круглую голову, редкий волос, апоплексический цвет кожи. Его обед оказался слишком калорийным, пищеварение, похоже, уже началось, и оно было мучительным.
- Этот долго не протянет, - подумал Марио Грегорян. - За его шкуру я бы не выложил и гроша. Сердце и печень сдадут еще до того, как он дотянет до старости.
Шофер утер лоб. Опасаясь быть брошенными на произвол своей печальной судьбы, пассажиры уже торопились вернуться к грузовику и забраться в кузов. Они залезали поспешно, и их потуги вызывали жалость. Кузов, простояв целый час на солнце, разогрелся, как печка.
Марио Грегорян нехотя встал. Он только подходил к грузовику, когда мотор уже завелся. Автомобиль почти сразу тронулся с места, выехал на дорогу и со скрежетом запрыгал по ухабам в облаке охристой пыли. Опоздавшие путешественники - четверо или пятеро - бросились за ним. Они семенили в том же облаке со скоростью грузовика, не отставали, но все равно не могли забраться в кузов. Через две сотни метров грузовик набрал скорость, изнуренные путешественники рухнули на дорогу и уже не поднимались. Что до Марио Грегоряна, то он не последовая общему порыву. Он даже не пытался бежать; остался один и вернулся в тень. Он решил потратить свой доллар.
- Потрачу свой доллар, - подумал он. - А там посмотрим.
Однако, пошарив в кармане, чтобы достать монету, он обнаружил, что потерял ее. До вечера он исследовал двор трактира, но не нашел ничего, что походило бы на деньги.
- Моя монета, - подумал он. - Наверное, выпала в кузове.
- Ну и ладно, - подумал он. - Обойдусь и без нее.
Он прождал несколько дней перед дверью, в полусне.
Он надеялся, что рано или поздно кто-нибудь бросит ему еду.
Оказалось, нет.
Трактирщик не обращал на него внимания, а жена трактирщика, выходя помочиться все у того же кактуса, била его.
Выходя из дому, она ничего не говорила, и, казалось, прежде всего торопилась опорожнить мочевой пузырь; на обратном пути, проходя мимо него, била его дряхлой метлой, палкой или тряпкой, которую, перед тем как ударить, скручивала жгутом. А еще подбирала камни и комья затвердевшей земли и пыталась угодить ему между глаз, в глаза, в лицо, в горло или по суставам, в низ живота, в те места, которые считала уязвимыми, прямо в сердце, между ног.
14. В память о группе "Светлое будущее"
После нескольких лет затишья бомбежки возобновились.
Сначала удары наносились по третьему гетто, которое враг, наверное, считал перенаселенным, затем - по всей столице.
На улицах ревели чудеса современной техники. Мы находились без защиты в утлых лачугах или прочных, но уже разрушенных домах, по ночам не было освещения, если не считать зажигательных снарядов, фосфорных луж и иногда фар, которые стационарные роботы направляли на источники дыма, перед тем как заливать парализующими жидкостями. Эти аппараты управлялись на расстоянии, из ставок или бункеров, и не были наделены большим умом. От нас мало что требовалось, чтобы не обнаружить свое присутствие. Было достаточно сидеть смирно и воздерживаться от курения. Волны, предназначенные выявлять человеческие движения и животное тепло, принимали за нас другие бродячие организмы или тлеющие отходы сторонних разрушений. Располагающему такими приблизительными сведениями врагу не хватало точности при обстреле. Нас редко поражали в самое сердце. На улицах, в периметре между площадью Сестер Окаян и сквером Воспоминания, где мы обитали, конечно, лежали изрешеченные пулями трупы, но чаще трупы собак, чем недочеловеков. Последних мы распознавали по их модной одежде, штатским костюмам или белым халатам, которые они добывали в развалинах роскошных квартир или больниц. Проходя мимо, мы не останавливались, но отдавали им честь. Когда-то нами была создана аналитическо-боевая группа под названием "Светлое будущее". Нам случалось также останавливаться перед трупами, дабы инструктировать и вербовать их, но наши аргументы противоречили сложившейся политической ситуации, и в итоге за нами следовали немногие.
Наступательные действия быстро приняли рутинный характер. Их, должно быть, планировали не для захвата уже разоренной навсегда территории, а скорее для того, чтобы напомнить выжившему сброду, что даже в городе, низведенном до груды угля, мирное существование недопустимо, а к отверженным, вздумавшим не только колонизировать землю богатых, но еще и навсегда осквернить ее своим присутствием и миазмами, будут постоянно применяться карательные меры. Первые дни и сопутствующие им ночи мы пригибались под снарядами. Однако после первой трудной недели наши барабанные перепонки, поврежденные грохотом взрывов, зарубцевались, и мы возобновили свою ежедневную деятельность, как ни в чем не бывало.
Слишком тяжелый от циперметрина и напалма воздух вызывал у нас тошноту. Некоторым же этот запах, напротив, нравился. Так, Доди Бадаримша, который все детство провел, нюхая бензин, чтобы воспринимать жизнь с хорошей стороны, дышал с удовольствием и полной грудью. Он разгуливал по зонам распыления с восторженной улыбкой. В "Светлом будущем" он занимал пост комиссара по снабжению. Это был один из наших лучших кадров.
Богатые носились вокруг нас на своих воздушных кораблях с непостижимой скоростью и иногда пикировали и летели на малой высоте, несомненно, чтобы рассмотреть нас, перед тем как раскромсать. Интересно, что именно они видели. С воздушных или наземных машин они забрасывали нас боеприпасами и суббоеприпасами, а потом, сравняв с землей последние останки, указывающие на бывшие места обитания, не знали, что делать дальше, и довольствовались тем, что без особого воодушевления заливали все зажигательными смесями, которые выгорали сами по себе, поскольку превращать в пепел было нечего. Они оставались внутри своих машин с непроизносимыми зашифрованными названиями, которые мы именовали катафалками, сосисками или стрелами. Они решили раз и навсегда не покидать свои герметичные кабины, посчитав, что наш мир слишком отравлен для осуществления в нем действий, сопряженных с физическим контактом. Город был загажен навеки. В нем продолжали жить лишь безнадежные, незарегистрированные, генетически некорректные, демобилизованные, отверженные, индейцы, апатриды, последние уйбуры, последние русские. Если бы среди нас провели перепись, то могли бы насчитать сотни три индивидуумов. Для того времени это было немало.