(Ее неистощимому терпению пришёл к этому времени окончательный конец, и надежда, что с мужем ничего не случилось, била во все колокола.) Но еще только прижала к уху трубку и занесла над кнопками палец, как, наконец, двери лифта отчетливо расхлопнулись и она побежала в коридор открывать.
В этот странный, скажем, даже похожий на ночной кошмар час только она протянула руку повернуть замок и открыть поскорее мужу, как она слышит вдруг с потусторонним ужасом, как в двери туда-сюда ворочается ключ.
И щелчки назад и вперед, какие-то бессмысленные (точно муж как следует "завернул за рога"), ее очень встревожили, и она отшатнулась, и у нее от неприятного страха подкосились колени.
Однако, по-видимому, с ней злую шутку в этот момент сыграло ее растревоженное воображение (нервы), потому что муж наконец вернул в замке ключ в правильное положение и, просунув в образовавшуюся щель рукав пальто, откинул цепочку.
Он вошел, живой, невредимый, шурша полиэтиленовым пакетом "Полушка", из которого торчал угол бумажного пакета молока, хлеб, и было в пакете еще что-то, кажется кусок розовой докторской колбасы, и что-то сладкое к чаю.
Она хотела возмутиться (от облегчения), но у нее отчего-то перехватился голос, а муж Семен тем временем молча и без всякого объяснения стал раздеваться. Он осторожно составил ботинки на тряпочку, размотал шарф, бросив его на трюмо, открыл прихожий шкаф и, сняв пальто, повесил его на вешалку.
Тут оказалось страшное.
Пальто и пакет с продуктами, шарф, кроличья мужняя шапка, а также черные ботинки, по-зимнему заляпанные снежной гущей, пришли домой одни, без Семена Петровича.
– Где Семен? – спрашивает шёпотом (поскольку у нее от всего от этого закружилось и проглотился голос) жена.
Но только капает кран, и во всем остальном ей ответом служит тишина.
– Где Семен? – все-таки настаивает испуганная женщина, по привычке складывая вчетверо мужний шарф и замечая при этом, что он еще влажен от снега, но ни шарф, ни пальто, ни шапка не отвечают на ее вопрос…
И она, думая, что сам Семен мог потеряться из пальто и шарфа где-то на лестнице или (быть может) в лифте, выскакивает в общественный коридор и бежит к лифтам, где и находит хлопающую дверцами грузовую кабинку и своего Семена Петровича, лежащего дверям поперек, бездыханным.
Вероятно, покойный, умерев, все еще стремился выполнить свой долг перед принципами и, наверное, планировал успеть еще к ужину и новостям. Он все купил к чаю, как ему было велено, и, верный привычке возвращаться вовремя, предпринимал для этого подвига все мыслимые и немыслимые в его положении усилия…
И все-таки остается до сих пор в неизвестности, в самом ли деле приходили пальто, шапка, шарф и пакет "Полушка" домой, без хозяина, или жене все это перемерещилось от потрясения.
Во всяком случае, она об этом рассказывала прежним шепотом на похоронах мужа, и кое-кто с пониманием кивал ей в ответ. Хотя она сама, наверное от потрясения, могла принести вещи и продукты домой, чтобы не валялись беспризорными у лифта.
Так что ничего не обещайте никому за себя, товарищи! Не давайте клятв! И, покупая заранее билеты на летний отдых в Гагры, говорите "тьфу-тьфу, чтобы не сглазить".
И все это, пожалуйста, про себя, а не в телефонную трубку, а то вдруг еще захихикает кто?
Вещий сон
Одной женщине, Марии Евгеньевне Кулебякиной, приснился кошмарный сон, что у нее женится сын.
Этот сын (дитя) был выше ее на три головы и свободно доставал ей с антресолей нужные коробки без стремянной лестницы. Коробок у этой женщины было много, и вот он послушно их ей доставал, при этом даже не вставая на табуретку.
Во всем остальном этот сын был у нее тоже вполне ничего, без вредных привычек, и сумки с продуктами носил сам, хотя в первое время она с ним, конечно, как следует намаялась.
Наконец сын вырос достаточно (чтобы доставать с антресолей коробки) и теперь, выпучивая глаза, говорил страшным голосом "мама".
"Мама! – хрипел этот длинный сын, пока не устроился работать в одну какую-то фирму. – Можно я пойду, погуляю?"
"А ты уже сделал уроки? А ну-ка, покажи мне дневник!" – пищала где то на уровне кухонной скатерти мать, и огромная глыба-сын, сгибаясь в дверных проемах и соскребая с потолка штукатурку, волочился послушно в свою маленькую комнату, за дневником.
"Это что такое?!" – всхлипывала руками над дневником маленькая, но очень рассерженная мать, в этот момент сама становясь похожей на грозовой перевал, а сын сжимался на стуле креветкой и безмолвно выпучивал глаза.
Правда, он выпучивал их сверху вниз, но выпучивал с благоговейным ужасом.
"Думаешь, я тебя рожала (растила, кормила, ночей не спала, загубила лучшие годы и т. д.) для того, чтобы ты приносил мне вот это?!" – свирепо продолжала крошка-мать, указывая сыну на те оценки, не ради которых она его рожала, и сын деревенел.
Он садился за уроки, хотя и собирался, без всяких сомнений, "всю жизнь просидеть на материнской шее удавом, как и его отец"…
Которого сын, впрочем, никогда не видел.
Несмотря на эти отрицательные качества, огромный сын "трижды проклятого отца" нежно любил свою похожую на ночную мошку, сушеную строгую мать и, бережно обнимая ее, когда того позволяли оценки, старался не раздавить ее в своих пудовых объятиях.
И вот ей приснился кошмарный сон, что ее дитя женится.
И конечно этот сон произвел на нее такое ужасное впечатление, что она проснулась с душераздирающим криком, вся в слезах, и, вспомнив, что с четверга на пятницу сны снятся исключительно вещие, бросилась в комнату сына, проверить, не женился ли он там, пока она спала, на самом деле.
И что она видит, эта одинокая несчастная женщина, ворвавшись в комнату?! Она видит, что сын спит, натянув на нос одеяло, похрапывая, как невинный младенец.
Это мирное зрелище несколько успокоило ее, и она, немного придя в себя после потрясения, направилась на кухню, готовить сыну завтрак.
Однако уже спустя несколько минут (когда она, пожарив сырники, посыпала их сахарной пудрой) подозрения вспыхнули в ней с новой силой, и, позвав сына к столу, она взглянула на него хмуро и с неприязнью.
Весь день подозрения в бедной матери то гасли, то вспыхивали, и она то и дело звонила сыну на работу, чтобы удостовериться, что он еще не женился.
Конечно, она не спрашивала его напрямую, а просто интересовалась, что он там делает. Сын отвечал, что не делает ничего, – и тогда сомнения несколько угасали.
Но тут она вспоминала, что сын может познакомиться с будущей женой где-нибудь в буфете, во время обеденного перерыва, или даже в метро, или даже в троллейбусе, и она с горечью осознавала, что успокаиваться на его счет ей еще рано.
В два часа дня одинокая мать буквально дошла в своих подозрениях до ручки. У нее подгорел пирог по правому краю – (очень плохая примета, означавшая, что сын теперь точно женится), прикипел бульон, и котлеты к ужину она оросила слезами одинокой неминуемой старости.
Часы показывали половину седьмого вечера, когда сын давно должен был быть дома, а его все не было.
Она позвонила на мобильный номер. Сын оказался недоступен (может быть, ехал в метро, а может быть, был в кино с этой своей кикиморой)!
Мать заметалась по комнатам. В поисках доказательств залезла под диван, проверила ящики, заглянула в стол и под стол, но нигде так и не найдя ничего подозрительного, обессилев от горя, опустилась на стул и беспомощно зарыдала.
Ей виделось, как сын (дитя) вышвыривает с антресолей ее коробки, чтобы освободить место под коробки кикиморы, а кикимора варит суп на ее плите…
Как она, выгнанная кикиморой из квартиры (ни в коем случае кикимору не прописывать – она только того и ждет, чтобы ее прописали!), одиноко бредет со своими коробками по заснеженной улице, сама не зная куда, роняя коробки в снег. И слезы стынут у нее на глазах от пронзительного ледяного ветра, и второй ветер с воем дует ей в спину.
А из окна ее комнаты торжествующе смотрит ей вслед кикимора. И дети кикиморы бросают ей в спину снежками.
Но вот, она, больше не в силах идти, окаменевшая от горя, с сердцем полным отчаянья и печали, садится на парковую скамейку, и ее, вместе с ее коробками, заносит снег…
И вдруг она видит, как мимо нее по аллее плывет кикимора сына, с каким-то лешим под ручку, и они садятся в красивый джип и уезжают.
Вот сын бросается перед матерью на колени (прямо в коробки), он умоляет мать простить его и вернуться домой. Он говорит, что зря ее не послушал и зря женился. Он проклинает свое непослушание и клянется больше никогда и ни за что на свете ни на ком не жениться, и…
Она отвечает: "Как ты можешь проклинать свою судьбу, Сережа! Ведь у тебя дети! Мальчик и девочка… А у меня внуки! Ну конечно, я прощаю тебя. Давай вернемся домой, а то очень холодно и ты можешь простудиться! Пусть она катится к своему лешему, эта твоя кикимора! И не стой, пожалуйста, на коленях в снегу, а лучше помоги мне собрать коробки…"
Маша Кулебякина (худенькая девушка лет двадцати, похожая на карандашную щепку) проснулась на тумбе, под фикусом, в длинном сонном коридоре отделения хирургической гинекологии.
Над дверью 22 кабинета "Хирург-акушер С. С. Многделова" мигала приемная лампочка.
– Следующий! – нетерпеливо донеслось из-за двери.
Следующего не было; сминая в руках направление на медикаментозное прерывание, Маша Кулебякина мчалась от кабинета прочь, вниз по каменной лестнице.
"И назову Сережей", – думала Маша.
Без надежды
Один сын все писал маме из армии, что у него все хорошо. И по мобильному телефону говорил тоже. Он служил у нее где-то под Питером, в строительных ротах. И когда у нее были какие-то деньги, она перечисляла их по автомату. Сыну на номер.
Старалась звонить пореже. Не отвлекать его. Экономила. И чтобы не думали там, что он "в материнской юбке".
Нет, он у нее самостоятельный.
Он у нее хороший.
Сыночек.
Собирала посылки (колбаска, финики, сигареты).
Ходила на почту.
Ждала.
Отмечала дни обкусанным карандашиком.
Гладила кота.
А потом его вернули ей на Ленинградском вокзале грузом 200.
Объяснили: повесился.
Она была верующая. И он у нее крещеный. Носил еще из Суздаля привезённый нательный деревянный крестик. На веревочке.
С этим крестиком она и пошла в Троицкий.
Спросить.
И священник (отец Андрей) сказал ей:
– Несть греха превосходящего милосердие Божие. О таковом сыне не подобает быти приношение.
Да-да, конечно, она это понимала. Она послушно и жалко кивала. Виновато комкала пальцы о пальцы. Заглядывала ему в глаза. Отступала.
Все-таки у нее еще оставалась маленькая надежда.
Последняя.
Что сына убили.
И она стала молиться, чтобы сына убили, а не он сам.
Очень просила.
Но ей сказали: нет, сказали, женщина, успокойтесь! Было проведено по факту необходимое расследование. Вот вам бумага с печатями. И заключение криминалиста. Сын ваш сам наложил на себя руки.
"Можете быть уверены".
"Зачем же он это, глупенький?" – думала она, когда шла из военкомата со справкой. Что сыну не попасть на небо, что он, ее сынок, погубил свою душу, у этой матери была теперь вот эта справка из военкомата с печатями.
И она зашла снова в храм.
Пахло ладаном, камедью.
Таяли желтые свечи.
С сумеречных стен смотрели на мать святые угодники.
Служки выносили дары, позвякивало кадило.
Только что кончилась служба.
Священник спускался с паперти.
Она бросилась к нему. Упала на колени. Целовала подол.
Комкала в пальцах свою справку. Просила простить сыночка. Он дурачок, – говорила и плакала. Мальчик…
Маленький…
– Аще убиет сам себя человек, ни поют над ним, ниже поминают его, – строго сказал батюшка, отбирая у нее подол.
Но она все ползла и ползла за ним по полу, но вдруг под угодниками остановилась. Подняла к ним голову и запела сама тоненьким голосочком…
"…Со духи праведных скончавшихся, душу раба твоего Алеши, Спасе, упокой, сохраняя его во блаженней жизни, яже у Тебе, Человеколюбче…"
И так она пела, пока служки, похожие на ворон в своих черных одеждах, не подхватили ее под руки и не потащили из храма на божий свет…
И все гремел ей голос батюшки в спину и смотрели вслед восковые лица святых. И позвякивало кадило.
"…Ты ли милосерднее Бога? Ложное милосердие! За это Бог попускает диаволу возобладать и душой твоей и телом…"
"…Спасе, упокой, сохраняя его во блаженней жизни, яже у Тебе, Человеколюбче…"
Колокола звонили к вечерней трапезе.
* * *
Один человек больше не мог терпеть. Хотя ему говорили: потерпи. Ты справишься. У тебя все наладится. Время лечит.
Но время оказалось бессильно. Время бессильно, когда знаешь, как насиловали, а потом убивали дочь.
Когда ногами на троллейбусной остановке добивали еще живого сына.
Что может сделать против этого время?
Да ничего.
* * *
Солнце вставало над белым городом.
Всю ночь падал белый и теплый снег. Мягкий, как вата.
Он вернулся.
Сквозь сон мать слышала, как он ставит чайник на кухне. Открывает холодильник.
Уронил ложку.
Неуклюжий…
Потом в ванной полилась вода.
Она прислушивалась. Улыбалась во сне.
Потом он заглянул в комнату. Скрипнула половица.
Он прошел тихонько (на цыпочках) к кровати. Присел на край.
Сказал: "Мама, я на минуточку".
Она сонно улыбнулась. Пробормотала: "Почему? Оставайся, Алеша. Я сейчас встану и тебе постелю".
– Мама, не надо. Ты спи. Мне пора. Я только сказать тебе.
Ты не верь им, мама. Я не сам.
Заорал будильник.
Пошли часы.
В комнате никого не было.
Она вспомнила…
Что он сказал ей.
Коснулась пальцами места, где он сидел. Краюшек был теплым.
И мать уткнулась в него губами.
В комнате пахло его волосами. Его одеждой. В комнате пахло вечностью.
Что может сделать против этого время?
Да ничего.
"…Яже у Тебе, Человеколюбче…"
Надя
По подземному переходу на ту сторону Театральной площади поздним осенним вечером идет девушка Надя.
Стучат каблучки. Эхо будит тишину.
От стены отделяются четыре низкие тени.
Зверь, Шакал, Толян и Саня Дыба.
По ступеням вниз спускается молодой человек в красном пуховом дутике, таком старом, что из него кое-где торчат перья.
Размахивает бумажным пакетом "Макдональдс". Останавливается, увидев этот "зоопарк".
– Эй, ребят… Пустите девушку!
Шакал оглядывается на "Дутика" и шипит.
Зверь ухмыляется, подмигивает желтым глазом Толяну.
(Толян из них самый заботливый.)
– Проводи молодого человека на выход, видишь, ему не терпится…
Щелкает кнопка кастета.
Надя вырывается из лап Дыбы.
Стучат каблучки…
Тени уходят в стены.
На граните подземного перехода молодой человек в красном пуховике, таком старом, что из него кое-где торчат перья.
И бумажный пакет "Макдональдс".
Минута.
Другая.
Третья.
Никого.
Заплаканная, растрепанная Надя бежит по ступеням вниз. За ней неторопливо подтягиваются ребятки из САО…
– Ну и где он, твой потерпевший? – спрашивает тот, что потолще, с дубинкой, шокером и мыльными глазами.
Тот, что покороче, гыкает:
– Гы… (Дитя закона.)
Надя растерянно оглядывается по сторонам.
На губах появляется улыбка.
Он ушел, значит, жив…
Над гранитным полом сквозняк бережно несет белое пёрышко.
Дворник заметает в совок бумажный пакет и случайно залетевшие в переход осенние листья…
Учитель
Приезжает в 833-ю школу комиссия.
Живодерова А. Ю. – ДГД от Северо-Западного территориального округа.
Пустобрехова К. К. – глава администрации района.
Удушилова О. Ю. – социальный работник.
Две дамы из родительского комитета.
Елена Александровна Зубодерова (из санитарно-эпидемиологического надзора).
И какой-то коротконогий тип с папочкой. Вылитый Азазель.
Приехали, стали ходить. Ходили-ходили. Осмотрели актовый зал. Осмотрели физкультурный.
Пошли по кабинетам; войдут на урок, рассядутся по задним партам, как вороны, и начинают строчить. Особенно, конечно, эта Зубодерова (из санитарного надзора).
А коротконогий с папочкой все говорит: "Так-так…" – вроде как ему все это очень не нравится. Но он пока оставляет ситуацию без комментариев (до поры до времени, разумеется).
А там посмотрим.
И вроде почти пронесло это лихо, собрались надзиратели в столовую, где для них заведующая хозяйственной частью сообразила банкет, как вдруг эта самая Зубодерова говорит: "А это еще там что такое?"
"А что там такое? Там у нас лаборатория…" – отвечает директор.
"Какая еще такая лаборатория?!"
"Кружок занимательной биологии", – поясняет ей кто-то.
"Так-так…" – говорит Зубодерова.
"Так-так…" – подтверждает коротконогий с папочкой.
И вместо того чтобы идти кушать…
"Товарищи, давайте сперва перекусим. Остынет ведь!"
Вся эта (шушер-коллегия) направляется вниз по лестнице, в полуподвальное помещение занимательного биологического кружка.
И там оказывается в самом деле очень даже занимательно…
В высшей степени занимательно…
Просто занимательнее не придумаешь…
Там такое безобразие несусветное творится, что даже доброжелательная Живодерова ДГД улыбается так, точно только что проглотила крысу.
В клетке белка!
(Разносчик чумы и проказы.)
В аквариуме уж.
(И еще не известно, может, это не уж, а гадюка.) На нем ведь не написано. Вернее, на бирочке написано "Уж обыкновенный, Вася".
Но не факт.
В картонной коробке котята!
В аквариуме нечто в панцире!
Еще в одной клетке то ли жирная мышь, то ли хомяк.
По парте расхаживает совершенно живая галка. В колбочках что-то булькает.
В шкафу расставлены какие-то реактивы.
(Наверняка взрывоопасные.)
За стеклом на полках неизвестного происхождения булыжники.
(Наверняка радиоактивные.)
Скелет!
В общем, сами понимаете, страшное безобразие! Но это еще не самое ужасное! Самое ужасное – дети!
В смысле, дети занимаются в совершенно антисанитарных условиях! Дети контактируют с котятами!
А один мальчик вообще что-то переливает из колбы в мензурку, при помощи подогрева сухого спирта…
И посреди всего этого немыслимого, несоответствующего никаким нормам СЭП безответственного безобразия, за учительским столом совершенно отвратительного безумного вида старик с белой бородой и в синем халате.
"Так-так…" – лоснится Зубодерова.