В кабинке одновременно с шипением погас свет.
Доходяко обомлел.
Беспомощно стоял он в окружившей его непроглядной тьме. Из лифтовой щели сочился призрачный свет свободы.
Жизнь остановилась.
Вернее, нет, жизнь продолжалась! Продолжалась снаружи лифтовой кабинки. Там, на свободе, за стенами захлопнувшейся за Доходяко лифтовой клетки, по-прежнему текли ручьи, пели грачи, таяли сердца и проседали копченые снежные корки.
Пойманный постучал.
(Сперва нерешительно и несмело.)
Погромче.
И еще раз.
Попрыгал.
Стал нажимать все кнопки по очереди. Потом по нескольку разом. Одновременно.
Ничто не помогало.
Кабинка оставалась темна и неподвижна.
Несчастный беспомощно задышал. Укусил палец. Это тоже не помогло.
– Выпустите меня… – жалобно пролепетал несчастный.
В окошке диспетчера зашипело.
Шипение вселило в Андрея Ивановича надежду.
"Выпустите меня!" – попросился он снова.
"Выпустите меня сейчас же!" – потребовал он.
Шипение стихло. Вместо него из переговорного устройства донесся металлический лязг, какой-то хруст (точно кто-то мял сухую бумагу).
– Эй вы! Там! Вышлете бригаду! Выпустите меня немедленно! Я застрял! Я на работу опаздываю! – прокричал Доходяко в полной темноте лифтовой кабинки.
И лязг наконец сменил автоматический женский голос.
– Что у вас? – поинтересовался он.
– Ну, слава Богу! – облегченно воскликнул Доходяко. – Я-то уж думал, мне весь день тут сидеть!
– Что у вас? – все так же равнодушно повторил автоматический женский голос.
– Как это что, девушка! Я же говорю, я застрял… Дом шестнадцать. Корпус 2, ква…
(Доходяко не успел договорить, его прервал автоматический женский голос.)
– Что у вас? – спросил он.
– Девушка, вы издеваетесь? Я же говорю, я застря…
– Что у вас?
– Застрял в лифте, дом…
– Что у вас?
– На работу опаз…
– Что у вас?
– Не понимаю… Девушка. Вы о чем?
– Что у вас?
– Что у меня?
– Что у вас?
– Ну, я же говорю вам, я сел в лифт. Поехал. И зас…
– Что у вас?
– Понимаете. Простите, не знаю, как вас зовут…
– Что у вас?
– Я работаю механиком, на заводе. У нас очень строго с опозданиями.
– Что у вас?
– И могут премию не дать…
– Что у вас?
– А мне позарез нужна…
– Что у вас?
– Эта чертова премия.
– Что у вас?
– Хотел починить на даче забор..
– Что у вас?
– Но если опоздание впишут как прогул…
– Что у вас?
– Премии мне не видать.
Наступило молчание. Андрей Иванович растерянно всхлипнул.
Переступил с ноги на ногу. Молчание. Тишина. Темнота.
– Девушка?
– Что у вас?
– Я застрял в лифте…
– Что у вас?
– А мне на работу…
– Что у вас?
– Выпустите меня отсюда…
– Что у вас?
– Девушка, у вас есть другая диспетчер, мне кажется, мы с вами не очень понимаем друг друга…
– Что у вас?
– Никогда еще не встречал такого равнодушного отношения!
– Что у вас?
– Я налогоплательщик!
– Что у вас?
– Да черт тебя подери, выпустишь ты меня отсюда или нет?!
– Что у вас?
Андрей Иванович схватился за голову. Отпустил голову. С пронзительным криком бросился на лифтовые двери. Забился. Забил кулаками. Заплакал и завыл…
Но "что у вас, что у вас, что у вас…" – продолжал спрашивать его автоматический женский голос.
И тогда Андрей Иванович тихо опустился на пол лифтовой кабинки и, скрючившись в уголке запятой, заговорил.
Голос не прерывал его. И только когда Доходяко замолкал, всхлипывая, участливо повторял: "Что у вас?"
И вряд ли нашелся бы в целом мире кто-то более терпеливый, чем этот автоматический женский голос, кому хватило бы терпения до конца выслушать этот рассказ.
Потому что, к несчастью, в жизни Андрея Ивановича не было ничего… Решительно ничего интересного.
И куда он так торопился в начале рассказа, и зачем ему премия, и зачем забор, теперь было не понятно даже ему самому.
Не было решительно ничего, кроме…
Кроме тоненькой полоски белого света, сочившейся из-под дверей лифтовой шахты.
Кроме сперва мелькнувшей размытым очертанием, скользнувшей мимо, а потом обернувшейся и пошедшей по воспоминаньям обратно, навстречу Андрею Ивановичу девушки. Тоненькой девушки в вязаном длинном свитере с соломенными волосами.
"Маша?.." – прошептал Андрей Иванович, и губы его задрожали.
Она шла ему навстречу по весенней улице Народного ополчения…
Когда?
Двадцать?..
Нет.
Уже двадцать пять лет назад.
– Что у вас?
(Спросил автоматический женский голос, когда Андрей Иванович закончил.)
– Маша… – повторил он.
Внезапно в кабинке вспыхнул ослепительный после трех часов темноты свет. Лифт дернулся и, проскользив вниз пару метров, распахнулся, выпуская на волю своего растерянного, дрожащего пленника.
Уже через полчаса неуклюжими скачками Андрей Иванович бежал по знакомой (ни капельки не изменившейся за все эти годы лестнице).
Нажал на знакомую кнопку.
Ему открыл сын.
Доброжелательный черт
К одному человеку, Виктору Петровичу Беспросветикову, когда он шел по подземному пешеходному переходу на ту сторону, подбегает черт. Дернул Беспросветикова за пальто и говорит: "Эй! Привет, Беспросветиков! Ты слышишь, как у нас тут вкусненьким пахнет?"
Беспросветикову и принюхиваться не нужно. У них там, в подземном переходе, стоят палатки: аптека, сувениры всякие, сигареты и с пирожками.
Когда эти пирожки только испекут, то, правда, очень вкусно пахнет, еще даже с лестницы.
Беспросветиков отдернул от черта подол, и так ему независимо отвечает, что слышу, мол, действительно вкусно, но я-то тут при чем?
А черт даже на дыбы встал от расстройства. Побежал за Беспросветиковым вдоль этих палаток и пищит: "Как при чем! Как это при чем? У тебя ведь денежек немножко есть?" Беспросветиков думает: "Вот же. Понятно теперь, чего этот чертяка ко мне привязался, наверное, сейчас будет на пиво себе просить".
И говорит черту: "Да отстань ты, черт тебя прибери, нет у меня никаких денег!"
А черт и не думает отставать, то справа от Беспросветикова забежит, то слева, и так преданно пятачком Беспросветикову в пальто тычется и в глаза снизу-вверх ласково заглядывает (просто прелесть, какая-то, а не черт). И опять за свое: "Эх ты, говорит, Беспросветиков, у тебя вон в карманах от мелочи звенит, за пазухой бумажник, а ты меня обманываешь, что у тебя за душой ни копейки. Ведь это, мол, Беспросветиков, как-то нехорошо!"
Беспросветиков от этого попрошайки туда-сюда – никакого толку. Видит, не отвяжется просто так от него этот черт, и говорит ему, ладно, бес с тобой, закорючка, говори, чего тебе надо?
А черт был не жадный и вовсе не попрошайка. Он сроду никогда ничего для себя ни у кого не просил. Все только для других старался.
И он говорит Беспросветикову (огорченно): "Эх, Беспросветиков, зачем ты меня обижаешь? Мне от тебя ни копейки на пяточек не нужно. Я о тебе, глупый ты человек, забочусь, вижу: идет Виктор Петрович Беспросветиков, мой хороший знакомый, по переходу, совершенно голодный, с самого утра во рту у него ни маковой росинки, вот я и подумал: надо ему сказать, чтобы купил себе пирожок и перекусил по дороге, а то ему еще долго до работы ехать, и там не особенно он тоже пообедает. Вот я и…"
Тут, конечно, Беспросветиков даже остановился от удивления. "Вот те на! – думает. – Видно, плохо про этих чертей мне раньше люди говорили! Этот вот совсем какой-то бессребреник попался. Хочет, чтобы я покушал перед работой…"
– Ну ладно, – говорит тогда Беспросветиков черту, – ты уж прости меня в таком случае, приятель, что я правда сперва про тебя плохо подумал. Это я просто по привычке. Мне, мол, про тебя люди плохо наговорили.
Ну, чёрт отвечает:
– Да ладно, Виктор Петрович, я ничего, я к этому привык, и не обижаюсь, а ты вот что! Ты того, ты пойди всё-таки и купи себе пирожок. Это ты хорошо сделаешь, и мне за тебя будет приятно…
Вздохнул Беспросветиков, покачал головой и назад по переходу пошел, к той самой пирожковой палатке.
Встал в очередь, и думает: "А какой мне купить-то?" А черт тут как тут, ты, лопочет, купи с мясом, Виктор Петрович, потому что с какой-нибудь там капустой или с варением, это, знаешь, никакой пользы организму, ерунда все эти сладкие пирожки, не еда, а так, тьфу, на один укус. С мясом, с мясом, Беспросветиков! Ты не сомневайся. (Я тебе добра, сам видишь, желаю.)
И Виктор Петрович купил по совету черта на свою голову этот пирожок с мясом, съел с аппетитом, прямо на троллейбусной остановке, и отравился.
То есть не так, чтобы пару дней поболеть, а потом опять на работу, а совсем отравился.
Насмерть.
Он это, конечно, не сразу сообразил, он сначала думал, что его все же отпустит, но его скрутило не на шутку и давай мучить: крутит и крутит. Весь день так. Он даже в обеденный перерыв только два глотка компота выпил и хлеб пожевал.
Пожевал Беспросветиков хлеб, запил компотом, и тут началось с ним такое, что черту на поминки не пожелаешь.
Крутило Беспросветикова, крутило, булькало-булькало, и стало к вечеру совсем невмоготу.
А главное, знает Беспросветиков, что сам во всем виноват, что зря он того черта из пешеходного перехода послушался, ведь не зря же его люди насчет них (чертей) предупреждали, но ему еще стыдно сознаться. А если человеку стыдно сознаться, значит, его еще терпимо скрутило и он, может быть, отойдет.
Но тут и в самом деле чувствует Беспросветиков, что отходит…
И он к пяти часам всё-таки с работы отпросился, говорит: "У меня, кажется, грипп начинается". Но всем и без него видно, что у него грипп, а то и еще чего похуже.
Но он как-то до дому добрался. И там лег. Лег и во всем жене признался.
Признался и лежит весь зеленый.
Она, конечно, не сразу окончательно перепугалась, сперва дала угля, потом марганцовки, потом смотрит, совсем что-то муж у нее затих. Даже стонать перестал, и она ему в полвторого ночи вызвала скорую помощь.
Пока скорая помощь ехала (а у вас, сами знаете, как ездят скорые помощи; если совсем плохо человеку наступит, то одновременно со скорой помощью можно ему и катафалк заказывать).
И он лежит, помирает. Скорую помощь ждет.
И тут, конечно, приходит к Беспросветикову тот самый черт, из подземного перехода, что его на пирожок с мясом уговорил. (Как уж он в квартиру пробрался, неизвестно, может, он просто весь тот день незаметно за Беспросветиковым бегал, а потом под кроватью у него или, может быть, в тумбочке сидел.)
И он, в общем, приходит: нате вам! То есть "Как это вы меня не ждали, а тогда, простите, кого?!"
Как увидел этого черта бедный Беспросветиков, так совсем позеленел и его окончательно замутило.
Задергался он, мычит, стонет, жене на черта в правый угол пальцем показывает, а она, конечно, не видит. Черт-то он есть, да только он не к ней пришел, к мужу, вот ей его и не видно.
Присел черт на краюшек подушки, прям у щеки Виктор Петровича (этакая плешивая пакость, прямо перед глазами), копытца свесил, взял руку Беспросветикова в крысью лапчонку и говорит:
"Ах, ты, говорит, бедняга! Прости ты меня, дурака, я ж тебе это, того самого, ведь добра желал-то! Прямо не знаю, как такая неприятность у меня с тобой получилась? И пил ли ты уже марганцовку? И давали ли тебе угля. (Вот какой заботливый.)
И, мол, простишь ли?"
А Беспросветикову люди говорили, что перед смертью нужно всех прощать, чтобы не уходить на тот свет с плохими воспоминаниями и о себе не оставлять родственникам на память плохие впечатления.
И он так чуточку отошел, перестал сердиться на черта (ему как раз на тот момент даже полегче сделалось, тошнить перестало), и он думает: "Может, он (черт) в самом деле не знал, что так получится? Так же бывает, чтобы черт хотел хорошего, а вышло, как получилось?.."
И он отвечает черту, что ладно, черт с тобой! Я не в обиде. Если ты боишься, что я на том свете на тебя жаловаться буду, так я нет, не стану жаловаться. Скажу там: умер, и все. И баста! Пирожком случайно отравился. В общем, говорит, иди себе к черту.
Вскочил черт и поскакал, отпущенный, к себе обратно. В подземный переход, на ту сторону…
И ведь вот как получается! Хотел Беспросветиков по-хорошему с миром расстаться, простил, пожалел даже своего отравителя, отпустил его! Отпустил, а о других не подумал.
Будет теперь этот черт по-прежнему по подземному переходу шастать и других своей добротой угощать…
Кровосос
Бывает, поселится в человеке черт, только, так сказать, въедет, а человек давай его кормить, давай за ним ухаживать, шерстку плешивую вычесывать, блох с клопами гонять да пряниками кормить.
Кушай-кушай, говорит, чертушка, не стесняйся! С сыром тебе бутерброд или с икоркой?
И город покажет, и в кино сводит…. И на постель уложит. И женой с поганцем поделится….
Еще и укроет Чертушку своего одеяльцем и колыбельную споет.
Чего только, бывает, не сделает глупый человек ради этого бесененка.
А нечисти замшелой только того и надо: и давай Чертушка в человеке жиреть. Пятачок свой поганый изо всех щелей показывать, хрюкать.
Хрю да хрю! Хрюк да хрюк…
И еще недовольный вечно сидит, бурчит, шипит, плюется; то ему не это, это не то.
Глядишь, а уже жена того человека старой ему кажется: давай, говорит, новую жену, красивую. Бутерброд не свежий, говорит. Перина не перина. Друг – сволочь завистливая. Зарплата с гулькин кукиш.
Все подзуживает, квокочет.
И жиреет, жиреет эта опуполь, пухнет, как на дрожжах опарыш, и все жует.
Все жует.
Солнышко увидит – давай жевать солнышко.
Луну – давай и луной хрустеть, пока до месяца не обкусает. А там уже цап луну лапчонкой, и темнота наступает в душе человека такая, что до самого рассвета хоть глаз выколи.
А рассвет ему хуже горькой редьки.
Выкатится, например, черт, в своем человеке на улицу, взглянет у него из глаз, и все ему не в радость. Все дрянь одна только кругом мерещится.
Если весна – сыро. Если зима – холодно. Если лето – жарко. Если осень – слякотно.
А тут, смотришь, и опять весна.
Таращится черт из человека, на улицу, как из болота жаба, и думает: "Хоть бы эта улица провалилась".
Смотрит телевизор, каналы всё переключает; нигде ему не интересно, везде ему "тьфу". Везде ему, так сказать, Карловы Вары, где его бесятки нет.
У всех кругом хорошо, у него у одного, поганца, плохо.
Люди все ему – черти; лица все ему – пятачки. Везде рога одни козлиные видит да свиные копытца. Сахар ему солен. Мед ему горек. Соль ему – сахар. Горчица – мед.
И так лет с десяток. А то и хуже.
Черт, оно существо бессмертное, непорядочное. Ему (паразиту) что годы, что секундочка, только "пчхи!" и прыщ на носу.
А человек стареет. Чем быстрее лето за зиму, тем быстрее время.
Ангел в таком "кормильце", как в белом поле букашка. В море икринка.
Его, (Ангела этого) в человеке не видно, не слышно. Плюнет человек за левое плечо – никого.
Плюнет за правое – та же история.
Ангелу тут как человеку в столице без паспорта. Только выглянет, а ему говорят: "А ну, иди отсюда, пока цел!"
А то еще заберут (в участок, скажем), запрут, законопатят. И попробуй что-нибудь скажи человеку. Только рот Ангел раскроет, а чертяка пузатый ему по макушке дубинкой хрясть! Вот и весь разговор.
Такая, значит, в человеке этом Ангелу жизнь, что облакам тошно.
Такие вот дела. Такие капустные пироги…
В одной женщине, Татьяне Петровне Моськиной (она работала старшим кассиром в гастрономе "Тушка" на углу), жил завистливый черт.
Черт жил в этой Моськиной припеваючи, не зная себе на рога ни горя, ни бед, и от каждого нового покупателя с набитой корзинкой толстел и пух, как собачья вошь в микроскопе.
Увидав на прилавке чужое вкусненькое (творожок, сметанку, или там соленые груздики), черт облизывался в Татьяне Петровне, пускал с серого язычка крапинку и начинал копошиться, царапаться и бурчать: "Бу-бу-бу, бу-бу-бу-ширк-ширк… Тьфу-х!"
"Ух, ну и рожа! Рожа! Уф! Фуф! Фу! – ляпотал бесененок кассирши на покупателя. – Чтоб ты лопнул! Подавился ты чтоб, паразит, этими финиками…"
"Финики! Финики! Ам-ням-ням! Я тоже хочу!.." – Тяп-тяп… Хнык-хнык…
И черт, живший в Моськиной, мгновенно худел, до того и так, что от него оставались только рожки да ножки.
"Никто меня, маленького, не любит…" – заводил змееныш новую пластинку, водя вместо иголки по спине кассирши стальным коготком.
"Никто меня, нетопыренка, не ценит, не гладит, не голубит, не поит, не кормит, в гости не зовет, за стол не сажает… Охо-хо плохо мне, плохо! Беда мне, серенькому, беда!.."
"…Шерстка вот повылезет, глазюки вот потрескаются, копытца вот мхом порастут… Будешь тогда у меня знать!" – И чертенок впивался в кассиршу и грыз ее самое.
"Загрызу тебя… Авк-тяфк-тяфк! Вот увидишь! Авк-тяфк-тяфк… Или уйду от тебя, от дуры, к своей чертовой маме, будешь тогда ты у меня знать наших!" – вот что он говорил.
Такой уж. (Впрочем, все они хороши.)
Татьяна Петровна, а она служила в гастрономе "Тушка" посменно, два на два, привыкла к своему жильцу, как к родному, и все бы сделала, только бы он не сбежал. А он, бывает, возьми да и выпрыгни у нее изо рта…
И как закричит (на весь магазин) на какую-нибудь бабусеньку, которая на свою беду не утратила покупательной способности. И он ей кричит: "Что вы тут мне, кричит, выкладываете, как у себя на поминах валенки?! Вы мне тут, кричит, не выкладывайте! У меня тут и без вас, посмотрите, какая очередь! И вы тут не у себя дома, чтобы мне под нос свое выкладывать, вот домой придете, там у себя на столе и выкладывайте, а мне тут нечего тут!" – И бабусе этой уже не до пряничков становится. Она и без этих своих пряничков уже не знает, куда ей деваться…